Читать книгу: «Жизнь по чужим правилам», страница 3

Потом были муки выбора и обстоятельства

Конечно, это ужасная недоработка. Недоразумение. Точного слова Ира подобрать не могла, но суть такая: от человека, буквально вчера закончившего школу, требуют выбрать профессию. То есть ожидается, что в шестнадцать лет (реже в семнадцать, но что там этот год, много мозгов, что ли, прибавляет?) каждый знает, чего хочет, и, главное, хочет настолько, чтоб посвятить этому жизнь. Вчерашний подросток, едва придя в себя от гормональных скачек, должен делать такой рациональный выбор. Определить свое будущее. Не слишком ли?

Даже если – и это идеальная ситуация – этот самый бывшей подросток знает, чего хочет, и может объективно оценить свои способности (ха-ха, вот второе в реальной жизни почти не встречается: где объективность, а где подросток?!). И что? Здравомыслия и логики при этом может не быть. Очень частое явление. Юношеский максимализм называется. А значит, шансы ошибиться с выбором очень велики.

Ира не раз делилась с родителями мечтой стать дизайнером одежды, и каждый раз получала в ответ ухмылку папы или снисходительный наклон головы мамы. По мере ее взросления ухмылки и наклон головы стали вытеснять разумные отговорки и доводы против.

– Ты же видишь, что происходит в стране. Все ударились в коммерцию. А ты собралась одежду шить! Как в мексиканских сериалах этих ваших… – разводил руками папа.

– Ириш, шмотки сейчас на каждом углу. Дефицита нет. Можно найти что угодно. Кому нужна швея? Где ты будешь брать клиентов? Проще и дешевле купить готовое! – вторила мама.

– Ты же английский знаешь! Вот это – да! За ним будущее! Всегда на хлеб заработаешь. Переводчиком или репетитором. Вон в соседнем подъезде училка уроки дает. Знаешь, сколько она за один урок берет?! Не знаешь. А я вот знаю.

– Дочка, ты можешь шить для души. Рисовать все, что там хочешь. Но образование надо получить высшее и нормальное. Чтоб профессия была в руках. А потом делай что хочешь!

Ира привыкла доверять родителям, полагаться на их опыт. Рациональная часть ее натуры зудела про избитое «они желают тебе только добра» и о том, что советы мамы-папы еще ни разу не подводили.

К ней тут же подключилась и пугливая часть натуры, которая стала все чаще о себе заявлять после окончания пубертата: «А с чего ты вообще взяла, что у тебя получится?! А если нет – что будешь делать? Да таких кутюрье, как ты, вагон и маленькая тележка!»

Очень страшно…

Руки постоянно тянулись к лоскутам ткани, сложенным на краю стола стопкой. Их тепло под подушечками пальцев всегда успокаивало. Вот этот – от рубашки для школьного спектакля, этот – от летнего платья, эта ленточка – от брюк, не законченных еще. Она улыбалась каждому как старому другу. Складывала их на столе в только ей понятный пазл. Лоскутки послушно ложились рядом, друг к другу, прижимаясь неровными боками, прилаживались. В голове сразу же возникала идея-картинка, а потом – бац! – лишний круг, какая-нибудь фланель или оксфорд. Ну никак не подходит. И все. Нет больше картинки. Гора тряпок, и только.

Ира измучилась.

Мысли о будущем сверлили ее голову с момента пробуждения и, кажется, не прекращались во сне.

Даже когда сидела у одноклассницы поздним вечером за подготовкой к школьному капустнику, нет-нет да и начиналось навязчивое жужжание. Ира трясла головой, чтоб разогнать этот пчелиный рой и сосредоточиться. Она подшивала Кате костюм. Та стояла на табуретке, закрыв глаза, и подпевала новым песням модного английского бойз-бенда.

– Ир! Ты сейчас мой халат пришьешь! – засмеялась Катя.

– Ой… правда?!.. Фух, нет, все нормально, не бойся. Задумалась просто, – вынырнула из своего гипноза Ира.

– Меньше думай – это вредно! Я ж тебе музыку включила, чтоб ты послушала! Класс, да? Особенно медляк этот мне нравится. Слушай! А если я под него буду уходить, а? Ну в смысле я такая говорю свой текст, тра-ля-ля… потом, значит, пауза. И потом я иду такая… так-так… и играет музыка… А?

Она спрыгнула с табуретки, подбежала к магнитофону, перемотала песню на начало и снова включила. Как только послышались первые звуки, Катя запрокинула голову, отвела руки назад, на манер опущенных крыльев, и поплыла в сторону двери. В такт музыке. Лицо выражало томление тоской и вдохновением. В дверном проеме замерла в какой-то античной позе.

– Примерно так. Нормально?

– Вроде нормально. А не слишком драматично?

– Так это же драма и есть! Ты чего, не понимаешь?!

Ира пожала плечами. Она и сама считала, что плохо разбирается в актерском мастерстве: всеми любимые актрисы, которые в кино прожигали взглядом соперниц и рыдали так, что тряслись плечи, ей не нравились, а тех, на кого ей было приятно смотреть, родители называли «амебами».

Катя же мечтала о театральной сцене. Ни одна школьная постановка не обходилась без ее участия, а на торжественных линейках ей доверяли декламировать самые длинные стихи и торжественные речи. Все единодушно признали за Катей актерский талант и пророчили поступление в театральный институт. Сама она говорила о своем будущем служении театру как о данности.

– Кать, – послышался голос мамы с кухни. – Лелька звонила. Она туфли забыла, растяпа. Ну-ка, сбегай-ка, отнеси ей. Красные только. Только поскорее давай! Ей скоро выходить!

Глаза Кати вспыхнули от восторга. Место драматичной тоски на лице моментально заняла улыбка.

– К Лельке пойдем! Бросай давай свои нитки! Ну, скорее! – взвизгнула она.

– Куда пойдем?

– Куда-куда? В «Седьмое небо»!

Так назывался самый дорогой ресторан в районе. Простые смертные туда не заходили, если только на какой-то очень важный юбилей, предварительно накопив внушительную сумму. Это было место отдыха шишек и бандитов. Счастливчики, хоть раз оказавшиеся внутри, рассказывали о царском убранстве, золотой лепнине и бархатных стульях, о блюдах – сплошь деликатесных. Периодически днем, когда ресторан был закрыт, кто-нибудь да пытался, прильнув глазами к стеклу, через щель в плотных занавесках разглядеть интерьер, но безуспешно – прямо напротив единственного места, где тяжелые шторы немного распахивались, высилась массивная колонна в виноградной лепнине.

Вечером у входа стояли два охранника, которых весь район дружно называл сервантами. Из-за широких фигур и блестящих кожаных курток.

В общем, «Седьмое небо» оправдывало свое название – почти все мечтали в него попасть, но доступно это было лишь избранным.

А Леля там пела. Чуть меньше десяти лет назад она закончила музыкальное училище, вокальное отделение. Почти так же, как сейчас младшая сестра, старшая тоже мечтала о сцене. Только не театральной. И даже не академической. Ее привлекала эстрада. Получив диплом, она присоединилась к вокально-инструментальному ансамблю, игравшему в стиле диско, которых тогда расплодилось как грибов после дождя. Несколько лет колесила по стране, надрывая связки то на дискотеках в местных ДК, то на гулянках региональной администрации.

Пару раз, правда, удалось и на конкурсы попасть, которые должны были транслировать по телевизору. Но дальше отборочного тура Леля с командой не прошла. Продолжила кочевую жизнь. Пару раз чуть не вышла замуж, оба раза за таких же музыкантов из других ВИА, с которыми пересекались на сборных концертах. От жениха номер два даже забеременела, а он ее тут же бросил. Тогда Леля, недолго думая, сделала аборт в какой-то полуподвальной клинике Воронежа. Отходила от так называемой операции два месяца, с температурой и капельницами. Как сказал врач, это было последствием не только операции, но и общего истощения организма. Пришлось прервать гастроли и поехать домой лечиться.

Ее мытарства сопровождали укоры и требования остепениться от родителей, которым хотелось видеть дочь замужем, с детьми и при стабильной работе, хоть в той же музыкальной школе. И деньги, и уважение.

Пока Леля была на больничном, в ансамбль взяли другую солистку. Так и сказали: «Лелик, без обид, нам надо что-то есть». Положа руку на сердце, она даже обрадовалась, потому как давно мечтала закончить эти бесконечные разъезды и попытать силы в шоу-бизнесе. Но никак не могла бросить группу, подвести других.

Помыкавшись еще какое-то время от подработки к подработке, Леля попала в «Седьмое небо». По блату, или правильнее будет сказать, «через постель». У нее начался роман с директором этого заведения, женатым многодетным еврейским папой. От скуки. Быстро закончился, но работа осталась. Директор не зря-таки занимал свой пост, коммерческая жилка в нем всегда брала верх над эмоциями.

Катя открыла шкаф старшей сестры, а там! Для девочки из советского детства, как Ира, это было покруче Нарнии, скажу я вам. Вешалки заполняли наряды такой красоты, что слов не подобрать! Кружево, яркие цвета, бархат, блестки и даже перья. Как цветы после ночи, наряды подняли свои головки, стряхнули дремоту и чуть свысока смотрели на округлившийся рот Иры и такие же глаза. Такое количество красоты она не видела даже в магазине.

– Так… Это не то… Не то… А, вот они! – по-хозяйски бубнила себе под нос Катя, перебирая коробки с обувью.

Ира опустила голову. И чуть не потеряла дар речи. От пола, в два ряда, стояли коробки с обувью! Вернее, с туфлями. То есть несколько коробок только туфель! То есть обуви на один и тот же сезон! Все на высоком каблуке, отличались только цветом и немного фасоном. В голове моментально зазвучал голос мамы: «И куда столько туфель?! Солить, что ли?!» Но его заткнул невесть откуда пришедший мещанский восторг: «Вот бы и мне сто-о-о-о-о-олько-о-о-о!»

Катя взяла коробку с умопомрачительными красными туфлями на шпильке. Блестящие, с открытым носом и ремешком вокруг лодыжки! У Иры при виде них чаще забилось сердце и что-то застряло в горле. Будь у нее такие туфли… да она бы!.. ох, даже страшно подумать, что было бы… Может, и хорошо, что их нет.

В ресторан зашли со служебного входа. Рядом курили официанты. Вид у них был такой, словно они и есть владельцы заведения. Четыре девушки перед трудоустройством наверняка прошли кастинг: высокие, стройные, с бесконечными ногами и волосами, собранными на затылке. Красный маникюр, сжимающий сигареты, прищур из-под густых ресниц, под которым Ира непроизвольно опустила голову пониже, придурковато улыбнулась и пропищала: «Здрас-с-с-сте».

Тут дверь распахнулась, и из-за нее показалась Леля, ярко накрашенная, в алом длинном платье с разрезом. Из-за двери поплыл запах жареного мяса, от которого сразу закружилась голова.

– Наконец-то! Давай быстрее, – рявкнула Леля и сделала жест, чтоб сестра шла за ней.

Они пробирались «гуськом» по узкому проходу, заставленному с обеих сторон коробками. На полу – вздутый линолеум. На потолке – голые лампы с голубоватым светом. Запах жареного мяса смешивался с чем-то кислым. Прошли мимо двери в каморку, где за заваленным папками столом сидела пожилая женщина и громко отчитывала здорового крупного парня. Он недовольно рычал в ответ.

Вдруг Леля остановилась, жеманно захихикала, а на ее пятой точке возникли две мужские ладошки – маленькие, усыпанные черными волосами. Обладателя этих рук загораживала фигура певицы.

– Тимурчи-и-и-ик… не на-а-а-адо… я не одна. Я на сцену иду. Позже заходи, ладно?

Руки моментально исчезли. К стене прижался невысокий щуплый мужичок с глазами навыкате и в пышных усах. Он улыбался во все зубы и пропускал процессию вперед: «Проходите, девочки, проходите. Смену себе, что ли, готовишь, Леля? Симпатичные…»

Гримерка, как ее назвала хозяйка, оказалось узкой (примерно метр) и длинной комнатой без окна. В тупике стояли стол с зеркалом и кресло. По бокам – стулья, выстроенные в лавочку, а на них лежали груды одежды. Под стульями теснились коробки с обувью. Леля быстро скинула тапочки-шлепки, надела туфли, которые принесла сестра, и скомандовала:

– Вот, это платье захвати домой, пусть мать постирает. Все, я побежала. Уйдете – дверь закрой поплотнее.

Катя угукала, Ира прижалась к стене, пропуская хозяйку на выход. Когда певица поравнялась с ней, сильно пахнуло водкой. Несвежий горький запах. На лице его обладательницы блеснул тональный крем, очень толстый слой, но и сквозь него были видны широкие поры на коже.

– А мама не против, что сестра здесь поет? – спросила Ира, когда они шли домой.

– Сначала ворчала. Сейчас наоборот. Молится, наверное, чтоб Лелька подольше тут работала. Она за вечер зарабатывает как мать за месяц. Считай, нас содержит. Это не то что на бэках быть.

– Где?

– Ну на подпевках. Она ж почти у всех наших звезд пела. Не знала? Больше года! Но там гораздо меньше денег.

– Ничего себе! А почему ушла? Нашла бы продюсера какого-то, чтоб ее тоже звездой сделал.

– Да ты что… – со знанием дела отмахнулась Катя. – Там же блат сплошной или через постель. К ней как-то пристал один, она отказала, ее на следующий день выгнали. Вот и вся звезда.

– И что же, никаких знакомств не осталось? Может, кто-то другой помог бы. У нее ж талант!

– Да кому он нужен?! Нет, в шоу-бизнес она и сама больше не хочет. Насмотрелась там всякого, говорит. Вот поэтому я пойду в театр! Там нет этой грязи, там – искусство! Там только талант ценят.

То, с какой уверенностью Катя произнесла последние фразы, выдавало в ней эксперта, поэтому Ире оставалось только благоговейно кивнуть.

В ту ночь она очень плохо спала. Ворочалась почти до рассвета. Сердце куда-то рвалось и никак не хотело успокаиваться, лишь под самое утро сдалось. Но уснуть все равно не получалось, обессиленная Ира лежала с открытыми глазами, глядя в потолок. Белый и равнодушный, скучный, как армейская простыня. Потом стала проваливаться в дрему. Вздрагивала. Открывала глаза – не сразу понимала, что перед ней: тот же потолок или откуда-то взявшаяся стена, которая наваливалась на нее. Белизна окутывала ее как туман, тягучий пресный кисель, тянула, проглатывала.

Ира снова вздрагивала, пыталась вырваться, но терялась в тумане снова, и снова, и снова.

Утром, уставшая и разбитая, она сообщила родителям, что собирается поступать в иняз. Очень обрадовалась этой новости школьная учительница английского языка, которая считала Иру самородком и постоянно твердила о необходимости развивать такой лингвистический дар. В общем, все пожелания и рекомендации старшего поколения были услышаны. Даже самой стало легче, наконец-то закончились метания и наступила определенность.

Страх – «а все ли я делаю правильно?» – настигал ее еще раз, уже перед самым последним экзаменом, когда другие были сданы блестяще. Волнение ушло. Оставался маленький шаг. Шажок. Нужно было просто его сделать.

И тут как вор из-за угла: «А того ли я хочу?!»

Ответ пришел почти сразу.

Ожидая результаты, абитуриенты бегали за всякой всячиной в ближайшую «стекляшку» – магазин у метро, чуть больше ларька, где продавали все подряд. Ира с подружкой решили взять по банке колы с чипсами. Когда же еще увлекаться вредной едой, если не в молодости? Позже не получится, после отметки «двадцать пять» тебе уже призывно машут рукой ПП и прочий ЗОЖ.

Зашли, встали в очередь. Тесно, жарко, ощущение, что все друг у друга на головах. Тем удивительнее было обнаружить бабушку, которая нарисовалась в дверях и, уверенно расталкивая будущих студентов, шагнула в глубь «стекляшки». Оказалось, почти у самой стены стояла ширма, отгораживающая какой-то угол от остального помещения. Края не доходили до потолка, за счет чего общий свет проникал внутрь. На одной из стенок было вырезано некое подобие окна-выдачи с закрытыми ставнями.

Бабуля принялась стучать в окно. Ширма сотрясалась в такт ее ударам и только усилием воли держалась на месте. Наконец дверца окна вывалилась вперед, и из темноты возникло широкое, уставшее, в красных пятнах лицо женщины «за сорок».

– Опять неправильно! Гляди! Хожу и хожу только, – бабушка ткнула в лицо пакет.

Из окна выросли полные руки, взяли пакет, извлекли из него какую-то тряпку, утянули за собой в глубь ширмы. Видимо, чтоб там развернуть.

Бабушка засунула голову в окно, вслед за исчезнувшей там женщиной, и продолжила отповедь:

– Шов! Шов-то разошелся! А? Смотри-ка… Вона!

– Где? А, это? Не разошелся, не. Нитки просто отошли, три стежка, – гудело из окна.

– Не знаю, что там отошло, а с дыркой мне не надо!

– Да нет дырки. Три стежка мелких. Иголка не пробила, видно… Перешью сейчас.

– А криво почему? Смотри! Вона! – она занырнула в окно руками. – Видишь? Во! Шов идет тута, а потом вверьх. А?

– Это же изнанка. Машинка барахлит, соскочила. Там же никто не увидит.

– А мне что твоя машинка! Что ж, раз наничку, то можно криво?! Совсем стыд потеряли?! А?! А сто рублей заплати, значить? Деньги-то я отдала! Вот и делай как положено! Бессовестные!

– Я вам верну деньги.

– А брюки я, значить, должна кривые носить? По твоей милости! Нет уж! Переделывай!

– Там три стежка, незаметно же.

– Мне – заметно! Надо делать как следоват!

К слову, на сто рублей Ира могла позволить себе в студенческом буфете чай и шоколадку.

За ширмой началась какая-то возня. Бабушка вынырнула из окна, продолжая бубнить ругательства. Дверь открылась, вышла обладательница лица – полная женщина в спортивном костюме и стоптанных шлепках. Отсчитала двести рублей, положила их в пакет с брюками и вручила бабушке. После – закрыла дверь и окно.

Бабушка ровно секунду стояла молча. Затем просунула руку в сумку, достала деньги, пересчитала, наслюнявив предварительно пальцы. Наконец удовлетворенно кивнула и, продолжая ворчать и ругать «бессовестных», вышла на улицу.

Покидая стекляшку, Ира еще раз взглянула на закрытую наглухо ширму в углу.

Выдохнула: хорошо все-таки, что она решила поступать в иняз.

И поступила.

А дальше – студенческая жизнь и женская дружба

С Викой они познакомились почти сразу, в сентябре, а сдружились во время первой сессии. Пару раз поболтали, разок сели рядом в столовой, так и повелось.

Никто так не боялся экзаменов, как Вика. Приходила сильно заранее, сидела у кабинета и зубрила. Лицо напряженное, белого цвета, в глазах паника. Губы бормотали одно и то же, как заклинание: «Я ничего не знаю… ничего!» У нее были самые подробные конспекты по всем предметам и еще пара справочников по теме. Заходила в аудиторию всегда в первой пятерке, веря, что к смельчакам преподы будут более снисходительны.

Сначала над ней посмеивались: падать в обморок из-за учебы? Детский сад какой-то. А к концу сессии стали относиться чуть свысока. Излишняя тревожность не пользуется у молодежи уважением.

Ира жалела беспокойную сокурсницу, пыталась поддержать словом, а Вика с нескрываемой радостью приняла сочувствие к себе и охотно делилась даже самыми сокровенными переживаниями.

Одним словом, Ира к этому не стремилась, но так уж вышло. Не успела моргнуть, как рядом появилась подруга-сокурсница. А почему бы и нет? Друзья – это же всегда хорошо!

И здесь очень хочется процитировать «наше все» Александра Сергеевича. Во-первых, просто для того, чтоб в этом рассказе прозвучал-таки красивый русский язык, изящный оборот и глубокая мысль. А во-вторых, потому что это описание во многом подходит к ситуации.

Итак:

 
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
 

Ира училась не напрягаясь, знания сами собой укладывались в ее голове. Доходило до совсем уж странностей: от заучивания иностранных слов она получала удовольствие! Ей это правда нравилось! То, что для других было настоящим адом под названием зубрежка, для Иры превращалось в релакс. Раскрывала перед собой тетрадь и не спеша выводила новые слова, красиво, с вензелями. Аккуратно обшивала кружевом. И тут же все запоминала. Всего-то несколько стежков – и деталь прочно сидит на месте.

Она с удовольствием погружалась в мир фонетики и звуков. Строила в голове схемы грамматических конструкций.

Вторым языком выбрала итальянский. За неповторимую мелодичность и еще потому, что давно мечтала побывать в Италии. Походить по каменистым улочкам, увидеть ярко одетых людей. Рассматривать их крупные украшения, льняные рубашки, шейные платки, пиджаки насыщенных цветов. И конечно же, наслушавшись про пылкость итальянских мужчин, мечтала однажды оказаться под шквалом их комплиментов и горящих глаз, чтоб увезти эти эмоции с собой. Нет, ей не нужны романы. Комплимент, сказанный однажды громко и искренне, помнится дольше случайной связи и гораздо лучше повышает настроение!

Если у нее будет сын, рассуждала Ира, его обязательно надо научить говорить женщинам комплименты и подбирать классные костюмы, чтоб небрежно их носить. Если же родится дочь, то с младенчества ее униформой станут кружева, цветные юбки и подчеркивающие фигуру платья. Этакая Софи Лорен.

Да, тогда Ира еще активно мечтала. Фантазировала. Собирала идеально скроенные детали вместе (семья, сын, дочь, Италия), заботливо наживляла швы, чтоб потом, в будущем, когда придет время, пройтись уже по заготовкам шелковой двойной нитью (это будет она и любимый муж), на чистовик.

Тогда она еще не догадывалась, насколько далекой от этих фантазий окажется ее семейная жизнь…

Вика же все пять лет буквально выгрызала свой диплом. Билась за каждую четверку. Умирала над учебниками. Зубрила до тошноты и звона в ушах.

Вторым языком выбрала испанский, не из симпатии или за произношение попроще, нет. За популярность. Просто прикинув, что чем больше людей на нем говорит, тем больше шансов, что зубрежка будет не зря. О поездках в Испанию или Латинскую Америку думала с содроганием, так как ненавидела жару.

У них с Ирой были совершенно разные мотивы почти во всем.

Вика училась для того, чтобы как можно скорее начать работать и съехать от родителей. Так сама и призналась: была б ее воля, сразу после школы пошла бы в официантки, чтоб снять отдельную комнату. Но воля эта не могла даже голову приподнять, придавленная к земле жесткими правилами отца. В их семье установился строй, близкий к тирании.

Дочь и жена боялись лишний раз вздохнуть. Двадцать лет назад, во время медового месяца в типичном пансионате для трудового класса, отец заметил, что жена слишком приветливо улыбается мужчинам в ответ на комплименты и любезности. Последней каплей (или скорее финальным аккордом) стала песня, исполненная местным солистом для отдыхающих во время ужина. Стоял себе на сцене. Пел о природе. И вот дернуло же его пойти в зал, подойти к одному столику, ко второму, наконец к тому, где сидели молодожены, и спеть одну фразу (про зеленую листву), глядя в глаза будущей маме Вики. Мама даже не улыбнулась тогда, от стеснения только опустила глаза в тарелку. А у молодого мужа в тот самый миг сорвало все тормоза. Нет, он не стал бить коварного обольстителя или устраивать сцену жене, просто они вернулись на следующий день домой и больше никогда никуда не ездили. Друзья и подруги из жизни тоже довольно быстро исчезли, как и красивые наряды жены. Она одевалась скромно и функционально, в темные тона.

Дочь он не то чтобы воспитывал, просто держал в жестких рамках, чтоб не разболталась. Учеба, музыкальная школа, дом. Минимум свободного времени. Косу папа разрешил подстричь только накануне школьного выпускного, под напором мамы, которая вдруг учинила первый в жизни бунт-истерику: что ж за издевательство над молодой девчонкой, над ней ведь все смеются. Хотела еще добавить про женихов, но вовремя прикусила язык. Этого отец бы точно не потерпел.

Только став студенткой, Вика смогла позволять себе какие-то вольности, выражать свое мнение и самостоятельно решать, как ей выглядеть. Но все же влияние отца было велико, она физически ощущала его огромную фигуру за своей спиной: тяжелый укоряющий взгляд, сопение и гаркающий голос.

– Четыре – нормальная же оценка, что ты так трясешься? – удивлялась Ира, когда Вика со слезами жаловалась, что «завалила» фонетику.

– Так для отца – это самый ужас! Ты либо знаешь – и тогда пять, либо нет – тогда три или два. А четыре можно получить только по глупости. Лучше уж трояк. Начнет орать, что зевала на лекциях! А я ж не зевала!

– А тебе обязательно перед ним за каждый экзамен отчитываться? Не говори просто, и все.

– Не обязательно, – пожала плечами Вика, но тут же спохватилась: – А если спросит? Я ж не смогу соврать. Если б ты хоть раз видела, с каким выражением он спрашивает… Не-е-е. Не вариант. Блин, вот везет тебе, у тебя – пять!

Ира же подумала, что ей просто повезло с отцом. Родителей Вики она никогда не видела, но заочно знала их лучше, чем большинство своих сокурсниц, изучила привычки, вкусы и даже научилась предугадывать реакции. Нельзя сказать, чтоб эти знания были ей так уж нужны, но куда деваться? Подруга погружала в свою жизнь по самую макушку.

Но тут случилось чудо! Ракурс внимания Вики изменился.

Первой студенческой весной у нее завязался страстный мучительный роман.

Папа из ее монологов почти исчез, вместо него на авансцену вышел Николай. Вышел, выпятил грудь, втянул и без того тощий живот, откинул назад голову с длинными волосами, утянутыми в тугой черно-седой хвост, и встал намертво под самые софиты, жонглируя мыслями и переживаниями влюбленной барышни.

А Ира перешла в разряд слушателей ежедневных монологов о чувствах подруги и дифирамбов ее любимому. Правда, таких счастливых слушателей оказалось крайне мало, один. Одна то есть.

Дни сложились в месяцы, и определить, где реальный персонаж, а где фантазии молодой одержимой женщины, становилось все сложнее. Порой в голову Иры забирались крамольные мысли: не слишком ли много места в ее жизни занимает этот нежданно-негаданный посторонний мужчина? Зачем ей знать о его вкусах и драмах юности? И почти сразу же на пути такого рода размышлений резко опускался шлагбаум, означающий «стоп!», и бегущая неоновая строка вдоль него (откуда она на шлагбауме?!): «Вы же подруги!!! Ты должна ее поддерживать!!!»

Дружба всегда была для Иры понятием сакральным, поэтому она изо всех сил старалась быть надежной поддержкой и терпеливой аудиторией.

Первое, что стало известно о Николае, – ему за пятьдесят и он скульптор. «Творческая личность» – так сказала Вика.

Когда-то в юности личность подавала надежды, даже удостоилась персональной выставки. В прессе тех лет вышла пара хвалебных отзывов, статей и одно короткое интервью о том, с какими трудностями сталкивается молодой художник. Все эти заметки были аккуратно вырезаны, наклеены на альбомные листы и хранились в красной картонной папке с белым бантом.

– Я их читала! И как там его хвалят! Все эти разные искусствоведы, критики. А про выставку его вообще целая статья вышла! А еще один историк живописи, когда они где-то там встретились, сказал ему, что Николай – будущий русский Роден, представляешь? Что ему нужно делать выставку в Париже! Ему, начинающему! В Париж! Мне кажется, это что-то нереальное… Вообще, если б не развал СССР и эта перестройка, его бы сейчас на руках в Европе носили, очередь бы стояла в музей…

Видя то, в какой экзальтации находится подруга, Ира интуитивно решила не уточнять, что между дебютом Николая и развалом СССР прошло как минимум пятнадцать лет и связь между этими событиями существует лишь в голове творческой личности. А в реальности у «русского Родена» была масса возможностей еще не раз заявить о себе и даже съездить в Париж.

Но до столицы Франции он так и не добрался. После выставки резко переключился на частные заказы, которые сначала шли очень бойко, хорошо оплачивались. Чиновники любили украшать свои дачи предметами современного искусства. А потом либо мода на скульптуры прошла, либо новые авторы появились, но Николай вдруг оказался не у дел. Пытался где-то выставить свои работы, но после пары неудач опустил руки. В смысле понял, что все вокруг полные идиоты с заштампованными взглядами на высокое и просто не понимают его творчества. Надо подождать. И он ждал.

Ждал, что однажды повторит свой давнишний успех и поедет-таки в Париж. Его звезда загорится вновь, о нем вспомнят, оценят, окутают признанием и восхищением.

В жизни многих творцов часто бывает некая трагедия, не позволившая стать им признанными при жизни (после смерти, как правило, тоже). Чаще всего это – «все куплено», «вредят завистники», «не понимают» и тому подобное. Для Николая этим черным лебедем стала та самая сорвавшаяся выставка в Париже. Он почему-то уверовал в то, что она обязательно должна была быть, а когда этого не произошло, воспринял как драму, расколовшую жизнь на «до» и «после».

Естественно, запил. По-черному.

Лечился. Получал разовые заказы. Развелся.

Снова запил.

Так и повелось дальше. Пил. На время приходил в себя, начинал работать, появлялись заказы. Снова пил. Снова приходил в себя. Ругал современных художников-бездарей, сволочей-критиков, которые сами ничего не умеют, только жизни ломают талантам. Журналистов-шакалов продажных! И баб заодно. Ослепли, не могут увидеть рядом талант! Жертвенности ни на грош в них. Посвятить себя гению ни одна не готова, кишка тонка!

Вполне логично, второй раз не женился. Предпочитал заводить связи для творческой подпитки, как сам же выражался.

Но все изменилось, когда в его жизнь вошла Виктория. Именно так он и говорил самой Вике, называя ее всегда полным именем.

– Называет меня своей главной победой – Викторией! – стабильно пару раз в неделю напоминала подруге влюбленная. Ей самой это казалось страшно оригинальным, судя по тому, как ее глаза замирали где-то в районе горизонта.

Николай засыпа́л ее поэтичными сообщениями, бесконечно благодарил за то, что вернула к жизни, к вере в любовь, но главное – за то, что смогла понять. Пока был трезвый. Длилось такое блаженство обычно пару недель.

Потом обязательно что-то случалось – встреча с другом, спор с оппонентом, срыв заказа или появление заказа – и Николай выпивал. И с первым же выпитым бокалом исчезал из жизни Вики. Не звонил, не писал, не отвечал на звонки и сообщения. Либо отвечал что-то вроде: «Мне нужно побыть одному».

Вика таяла на глазах. Плыла из одного дня в другой, как упавший лист в ручье. Пока Николай не появлялся вновь. В ту же секунду она начинала дышать снова.

Так прошел почти год.

Николай исчез в очередной раз. Вика в очередной раз сообщила об этом трагическим тоном перед первой парой: «Не отвечает со вчерашнего дня…»

На лекциях ее глаза то впивались в мобильный телефон на коленях, подло не подающий признаков жизни, то резко поднимались в потолок. И было видно, как через нижнее веко вот-вот, как из переполненной чаши, польется поток самых горьких слез.

Ира вздыхала и старалась не смотреть на соседку. Потому что очередные крамольные мысли уже вовсю семафорили: «Зачем ей это надо? Неужели она сама не понимает?» Опомнившись, она опустила мысленный шлагбаум с табличкой «СТОП! Мы же подруги…».