Черный шлейф атаки

От этих мыслей Григорию стало грустно, стало жаль погибшего отца и других павших в сражении красноармейцев, которым никогда уже не вернуться домой. И еще неизвестно, сколько погибнет советских людей, пока Красной армии удастся разгромить эту фашистскую орду, чтоб людям всех национальностей на нашей многострадальной земле дышалось вольготно и счастливо. Григорий был твердо уверен, что после войны настанет удивительная жизнь.

Глава 3

Огромный филин неожиданно взлетел с сосны и скрылся в лесу, бесшумно размахивая крыльями. Сверху на Григория с разлапистых веток ручейком полилась вода, проникая за шиворот, холодя спину. Он зябко поежился, укутываясь в куртку.

– Бузотер, – восхищенно произнес Григорий.

Скоро его слуха коснулся далекий тревожный крик улетевшего филина, потом он еще пару раз угрюмо гукнул и затих. Не успел Григорий подумать о том, что осторожную птицу, по всему видно, что-то спугнуло, как тотчас расслышал сквозь убаюкивающий шорох дождя слабое чавканье множества ног по грязи. С каждой минутой оно нарастало, и наконец ближайший лесной массив заполнился сплошными тягучими звуками, как будто рядом усердно месили глину.

Он надел шлемофон, напряг зрение, вглядываясь в загустевшую темноту между деревьями. Когда глаза немного пообвыкли, разглядел длинную колонну красноармейцев, которые шли, оскальзываясь, по дороге, безжалостно развороченной танковыми траками.

– Твою мать! – выругался кто-то приглушенно, одновременно с хрустом не успевшей как следует еще намокнуть ветки и кому-то пожаловался: – Сапог чуть не продырявил. Он у меня и так на ладан дышит.

Григорий вышел из-за сосны.

– Кто тут? – окликнул его хриплый голос, к нему подошел низкорослый офицер в блестевшей от дождя каске, прикрывая полой мокрой плащ-палатки ППШ. – Капитан Жилкин, – представился он и спросил: – Где тут у вас командир полка находится?

Привычным жестом, отработанным до автоматизма, Григорий небрежно приложил ладонь к виску, приветствуя старшего по званию, и совсем не по уставу ответил:

– Сейчас организуем.

Он ловко запрыгнул на броню, стукнул кулаком в приоткрытый люк на башне, громко позвал:

– Товарищ лейтенант!

Тяжелый люк приподнялся, и оттуда высунулось помятое, с мешками под глазами лицо Петра Дробышева.

– Что надо? – спросил он недовольным заспанным голосом.

– Тут товарищ капитан интересуются нашим командиром.

Дробышев хмуро взглянул на прибывшего офицера, потом оглядел ближайшие ряды мокрых красноармейцев и, с неохотой выбравшись на броню, спрыгнул в грязь. Под сапогами хлюпнуло, и жидкая грязь брызнула в разные стороны.

– Мне командир нужен, – в очередной раз пояснил капитан, здороваясь с Дробышевым за руку. – Нас прислали десантом на танки.

– Пошли, – коротко сказал неразговорчивый Дробышев и повел капитана за собой.

Тот на ходу оглянулся и чуть не упал, зацепившись ногой о гребень закрутевшей грязи, осекаясь, торопливо скомандовал своим бойцам:

– Р-разойдись! – и с надрывом закашлял, прикрывая рот широкой ладонью, провонявшей жгучим мужским потом. От тяжелой фронтовой работы она настолько им пропиталась, что, должно быть, не отмыть и за полгода.

Основательно вымокшие и безмерно уставшие за время долгого перехода красноармейцы торопливо направились под деревья. Там было немного суше, не так сильно лило, как на открытой местности, и можно было передохнуть.

– Тамбовские есть кто? – крикнул Григорий, сложив ладони рупором.

– Есть! – тотчас отозвался кто-то из темноты, и к нему рысью подбежал молодой красноармеец, неловко вскидывая ноги в больших тяжелых сапогах, придерживая двумя руками автомат на груди. На его юношеском лице сияла белозубая улыбка, глядел он на Григория глазами, полными неожиданного счастья, что повезло встретиться на фронте с земляком. На загнутых вверх белесых ресницах дрожали дождевые капли. – Рассказовский я, – с ходу оповестил он и, видно в темноте Григорий показался ему намного старше, уважительно спросил: – А вы откуда?

– Саюкинский я, братка, – ответил Григорий, в груди у него от радости перехватило, голос заметно дрогнул: – Дай-ка я тебя обниму!

Он порывисто притянул к себе парня, который довольно охотно подался навстречу, обхватив Григория со спины крепкими руками. Он сделал это настолько быстро и доверчиво, что у Григория невольно мелькнула мысль о том, что молодой красноармеец, по всему видно, недавно из дома и еще не отвык от материнской заботы. А тут вдруг встретился на войне почти родной человек, который в мирное время проживал от него всего в каких-то пятнадцати километрах.

– Давно на фронте? – спросил Григорий, отодвинул парня за узкие плечи на вытянутые руки, с удовольствием стал разглядывать его открытое, с легким чернявым пушком над верхней губой, бледное лицо, еще не опаленное войной, не успевшее огрубеть.

– Не-а, – простодушно ответил паренек, с улыбкой глядя на земляка, как видно побывавшего не в одном сражении, заметив под его распахнутой танкистской курткой блеснувшую медаль «За отвагу». – Три месяца как из дома, завтра первый бой. Страшно, конечно, да человек ко всему привыкает. Такие вот дела.

– Зовут-то тебя как? – спохватился Григорий. – Меня Гришкой.

– Славик, – по-мальчишески запросто представился парень, – Славик Каратеев.

– Ничего, Славик Каратеев, – обнадеживающе сказал Григорий, – Бог не выдаст, свинья не съест. Главное – не раскисать раньше времени.

– Я не раскисаю, – смутился Славик, – да только все равно как-то боязно.

– Это само собой, – согласился Григорий. – Все мы люди, все мы человеки. – И вдруг неимоверно оживился, затормошил его за плечи, заглядывая в глаза, спросил, проявляя повышенный интерес: – Ты лучше расскажи, как там у нас на малой родине? В Саюкино случайно не был?

– Не-а, – замотал головой Славик и виновато улыбнулся. – Как-то не довелось.

Григорий, по всему видно, был готов к такому ответу, поэтому нисколько не расстроился, а наоборот, принялся сам с готовностью вспоминать о том, как однажды они с отцом побывали в Рассказове на колхозной ярмарке.

– Осень в том году была воистину золотая, самое настоящее бабье лето, всюду паучки летают на паутинках, солнце светит. А воздух – одно удовольствие. Прозрачный до сини, до хруста в легких, дышишь и надышаться не можешь, всю жизнь вот так им бы и дышал. Тепло, бахчи и зерновые убраны, с полей все вывезли, любо-дорого глядеть вокруг, пахота простирается до горизонта. Мы с отцом тогда возили на колхозной полуторке на ярмарку тыквы, желтые, крупные, а сладкие, что твой арбуз. А людей на ярмарке сколько было, страсть Божья. Мы все распродали и решили походить по рынку, прицениться к разным вещам. А еще задумали матери расписной платок купить к празднику, к Октябрьской революции, порадовать ее. Долго мы бродили, а у меня обувь была старенькая, потрепанная, специально надел, чтобы хорошую сохранить в свежести, потому как она должна была впоследствии перейти моему младшему братику Толику. Ходили мы, значит, с отцом, ходили, у меня вдруг возьми и отвались у одного ботинка спереди подошва. Иду как какой-нибудь дореволюционный беспризорник, а моя обувь есть требует, хлопает безобразно раззявленным носком. И смех и грех. Стыдоба, да и только. И вот видим, у северного выхода будочка такая крошечная примостилась у забора, а в ней сидит сапожник и молоточком постукивает по колодке. «Мил человек, – говорит ему отец, – ты бы вошел в наше положение, оставил бы пока свое не срочное занятие, а пришил бы моему сыну Гришке оторванную подошву». Ну, мужик в наше положение вошел, по-быстрому оторванную подошву починил, и мы еще полдня не могли уйти с ярмарки, уж больно нам понравилось разглядывать разные товары.

Славик, внимательно выслушавший своего земляка, живо поинтересовался:

– Гриша, а не помнишь, сапожника того случайно не дядя Митя звали?

– Сапожника-то? – переспросил Григорий, затем нахмурил лоб, честно напрягая память, и вдруг обрадованно воскликнул: – Он самый и есть! Дядя Митя! Точно!

– Сосед мой по улице, – удовлетворенно заулыбался Славик. – Наши дома прямо впритирку стоят. А жену у него зовут тетя Марфа. Мы у них частенько козье молоко покупали маме. Она на Арженской трикотажной фабрике работала, а там всюду пыль от овечьей шерсти, вот свои легкие и испортила. Кто-то и научил маму пить парное козье молоко. Не знаю, как она теперь там без нас с отцом будет обходиться.

Дальнейший их разговор стал вертеться вокруг общего знакомого дяди Мити, каждый старался припомнить какую-нибудь новую интересную деталь из жизни сапожника, который и знать не знал, что вдруг стал самым родным человеком для двух встретившихся на фронте парней. За разговором они не заметили, что перестал идти дождь, лишь изредка то в одном месте, то в другом с деревьев срывались крупные капли и с чмокающим звуком падали в лужи.

Красноармейцы, все это время прятавшиеся под разлапистыми соснами, стали потихоньку выходить из леса на поляну. Они подходили по одному или мелкими группами, и скоро Григорий со Славиком оказались в плотном кольце товарищей по оружию. Бойцы стояли в терпеливом молчании, словно сговорившись, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Они с тихой задумчивостью улыбались, прислушивались к чужому разговору, очевидно завидуя молодому солдатику, которому сильно повезло встретить на фронте земляка, а доведется ли им, еще неизвестно. Время от времени кто-нибудь из них осторожно скручивал цигарку, закуривал и аккуратно пускал дым вверх. Если же сизое облако чуть дольше зависало в безветренном воздухе, курильщик тотчас испуганно разгонял его ладонью, чтобы случайно не прервать разговор в самом интересном месте.

Тем неожиданнее для них было появление лейтенанта Дробышева и капитана Жилкина. Красноармейцы с видимым сожалением стали оборачиваться на приглушенные мужские голоса, внутренне досадуя, что оторвали от прослушивания приятной беседы, которая велась между их боевыми товарищами.

Офицеры приближались торопливыми шагами, что-то жарко обсуждая: Дробышев рубил воздух ребром ладони, а пехотный капитан, соглашаясь, кивал, нервно приглаживая на непокрытой голове потные волосы правой рукой, держа в левой руке каску. Автомат у него болтался на груди. Еще не дойдя до толпившихся бойцов, Жилкин на ходу нахлобучил на голову каску, принялся громко раздавать команды, энергично размахивая короткими руками.

– Взводные, ко мне! Остальные – по отделениям бегом на танки! Сидеть как церковные мыши и ждать команды!

Красноармейцы, шурша мокрыми плащ-палатками, разбрызгивая сапогами грязь, перемешанную с дождевой и талой водой, с хлюпающим топотом побежали к замаскированным ветками танкам.

– Пошел я, – встрепенулся Славик, хоть по лицу было видно, что расставаться ему не очень хотелось. – А то командир ругаться будет.

Они крепко обнялись, уже как родные люди, и Славик побежал догонять товарищей из своего отделения. Шагов через пять он обернулся, помахал рукой, с надрывом крикнув:

– После боя увидимся, Гриша!

Григорий провожал глазами его невысокую, по-мальчишески угловатую фигуру в длинной плащ-палатке, хлеставшей мокрым низом по голенищам сапог, до тех пор, пока она не растворилась в темноте.

– Михайлов! – окликнул, увидев Григория, Дробышев. – Дуй тоже в машину, готовьтесь, через полчаса атакуем неприятеля.

Григорий полез в танк, а сам Дробышев остался и с хмурым видом стал наблюдать, как размещается на броне пехотный десант, прикрепленный к их полку. Григорий забрался внутрь, будить Леньку ему не хотелось, слыша, как он сопит во сне, сладко причмокивая губами. «Вот ведь сурок, – беззлобно подумал Гришка, – дрыхнет, как будто у себя дома. Впрочем, так оно и есть. Танк теперь надолго наш общий дом».

– Бражников, – негромко позвал стрелка-радиста Григорий, тронув его за плечо, – царствие небесное проспишь.

– Я, Гришенька, туда не тороплюсь, – вдруг бодрым голосом ответил Ленька, как будто и не он только что посапывал во сне. – У меня на этот счет собственные планы имеются.

– Вот и возьми тебя за рубль двадцать, – от души захохотал Григорий. – На все у тебя есть верный ответ.

– С кем поведешься, – скромно ответил Ленька, явно намекая на неунывающий характер самого Гришки. – А нам с тобою еще вместе воевать до-о-олго придется, так что привыкай.

Услышав громкий разговор и хохот Гришки, проснулся заряжающий Ведясов. Он прикорнул, неловко примостившись на бугристых снарядах, отчего его упитанное тело затекло до бесчувственности. Бурча под нос что-то нелицеприятное в свой адрес, он полез из башни размяться на свежий воздух, но наверху внезапно был встречен раздраженным окриком Дробышева и юркнул обратно, моментально забыв о своих страданиях.

– Чего это он так на меня взъелся? – не понял Илькут и обиженно запыхтел, как медвежонок, который однажды повстречался им прошлым летом в лесу. Тот тоже недовольно пыхтел, когда его окружили любопытные танкисты, смеясь, потешаясь над неповоротливым мишкой, пока не раздался рев матерой медведицы, и лишь тогда его оставили в покое, предупредительно забравшись от греха подальше на танк.

– Скоро бой, – ответил, посмеиваясь, Григорий. – Так что времени на раскачку у тебя не осталось.

– Это другое дело, – сразу приободрился Илькут. – От такой приятной новости у меня прямо руки зачесались. Сейчас мы зададим немцам жару.

Влез в танк лейтенант Дробышев, занял свое командирское место. Он закрыл за собой люк, но не на защелку. Затем расстегнул брючный ремень, деловито привязал его к защелке, а другой конец раза три обмотал за крюк, державший боезапас на башне. Эту хитрость придумали бывалые фронтовики, чтобы в случае поджога танка успеть его моментально покинуть: ударил головой вверх, ремень соскочил, распахнул люк и выскочил наружу.

У механиков-водителей тоже была своя незамысловатая, но действенная в бою уловка: оставлять люк приоткрытым на ладонь. Тогда и обзор становился лучше, и боевое отделение проветривалось от пороховых газов, которые неминуемо скапливаются внутри. Григорий был наслышан о том, что бывали случаи, когда танкисты в затяжном жарком бою теряли сознание, отравившись угарным газом, особенно заряжающие. Он и сам однажды чуть не брякнулся в обморок, когда все люки были задраены, как положено. Избороздив на своем танке не одну сотню километров фронтовых дорог, побывав в самых горячих сражениях, Григорий теперь считал себя опытным механиком-водителем и охотно перенимал у танковых асов все чудачества, которые могли хоть как-то сохранить жизнеобеспечение танка и его экипаж. Даже подсказал стрелку-радисту, как надо подточить разъем у переговорного устройства, чтобы он свободно выскакивал из гнезда, если вдруг придется срочно покинуть подбитый танк.

* * *

Несколько минут, оставшиеся перед боем, тянулись невыносимо долго, казалось, что время вдруг по непонятной причине остановилось. От этого нервы у всех были напряжены до предела, люди только и думали о том, чтобы поскорее поступила команда атаковать неприятеля. Танкисты сидели, не шелохнувшись, с молчаливой сосредоточенностью.

Григорий невольно прислушивался к стуку своего сердца, глухо бившемуся в широкой груди, кровь мощными толчками пульсировала по жилам, отдаваясь в виски. Широкие ладони, крепко охватившие рычаги управления, потели, и он поминутно вытирал их о комбинезон.

Ленька приник к пулемету, слившись с ним в единое целое, как будто целился в невидимого противника, готовый в любую секунду нажать спусковую скобу.

Заряжающий Илькут чему-то про себя улыбался довольно странной улыбкой – одной стороной лица, что было не похоже на него, всегда добродушно настроенного. Да и весь его вид не располагал к приятному разговору.

Вслушивающийся в тишину в наушниках Петр Дробышев сидел, насупившись, весь уйдя в себя, похожий в своем черном обмундировании на галку, которая вот-вот взлетит при малейшем звуке.

Долгий рассвет тоже наступал крошечными порциями. Вначале на востоке забрезжила робкая заря, едва подсветив иссиня-аспидное небо над лесом, потом немного зарозовевшая кайма стала медленно наплывать на лесной массив, отжимая блеклые серые тени, и вот уже по вершинам сосен блеснул первый солнечный лучик, заиграл золотыми искрами в дождевых каплях, похожих на росу.

Когда первый снаряд с пугающим свистом пронесся над головами, будто распарывая небесное полотно надвое, все вздохнули с облегчением: и танковые экипажи, прильнувшие к триплексам, и красноармейцы, неудобно примостившиеся на броне танков.

– Вперед! – хрипло заорал Дробышев, словно не надеясь на ларингофон, вложив в этот крик всю энергию, которая накопилась за последние минуты перед атакой. – Больше ход! – И тут же с мальчишеским азартом, совсем не свойственным его угрюмому характеру, вновь закричал: – Жми, Гришка!

Взрывая гусеницами податливую, напитанную водой землю, танки, выстроившись в боевую линию с интервалом метров двадцать пять, быстро спускались по пологому холму к подножью высоты, имевшей стратегическое значение, которую необходимо было занять в кратчайшие сроки.

Там на высоте уже часто вздымались черные фонтаны, и оранжевый огонь, окутанный серым пеплом и дымом, блестящим лезвием пронзал предутреннюю мглу. Это был самый настоящий ад на земле. Но немцы тоже не молчали и под шквальным огнем советской дальнобойной артиллерии впопыхах огрызались, лупили из пушек в сторону приближавшихся советских танков.

В какой-то момент снаряд разорвался прямо по курсу, почти впритирку перед танком Григория, и он физически ощутил всю его мощь – взрывной волной танк качнуло так, что если бы не стиснутые зубы, он точно бы прикусил себе язык. В лобовую броню ударили крупные оковалки земли, ошметки грязи.

– Врешь, не возьмешь! – с веселым упрямством орал Гришка, ловко лавируя между разрывами. – Мазилы чертовы!

Он хорошо понимал, что открытая пологая местность, по которой сейчас двигались их танки, простреливается вдоль и поперек и спрятаться среди голого склона с редкими кустами мелкого боярышника некуда. Но еще в начале атаки, когда Гришка выехал из укрытия в лесу, он в одно мгновение успел охватить зоркими глазами поле предстоящего боя, запомнить ориентиры, где можно укрыться. А укрыться можно было, только спустившись вниз, где располагалась лощинка и неглубокий овражек, переходящий в балку. Туда он теперь и стремился.

– Осколочный! Без колпачка! – сквозь шипение и звуки разрывов бубнил в шлемофоне хриплый голос лейтенанта Дробышева, и спустя пару секунд донесся ответ заряжающего Ведясова:

– Осколочный! Готов!

И вновь раздался хриплый голос командира, но уже обращенный к механику-водителю:

– Меньше ход!

Григорий сбавил обороты, танк резко замедлил скорость, и тотчас раздался выстрел из пушки. Железная махина дернулась, изрыгая смертоносный подарок в сторону фашистской линии обороны.

– Влево! Недолет! – с сожалением доложил Гришка командиру и прибавил скорость, чтобы не попасть под ответный огонь. Следующий снаряд угодил точно в цель, как детскую игрушку опрокинул орудие вверх колесами, взрывом разметал орудийную прислугу. Гришка видел, как фашистский расчет, поднятый взрывной волной, посеченный осколками вместе с земляными комьями разлетелся в окружности метров на десять. От земли поднялся в закопченное небо черный дым, заволакивая то, что еще могло остаться от этих недочеловеков. Не скрывая охватившей его радости, Гришка доложил в ларингофон ликующим голосом: – Верно! Цель подбита!

Ленька повернул к нему сияющее лицо, показал большой палец.

Солнце поднялось над лесом, но ненамного. Оно еще касалось самых высоких сосен, но воздух уже успел слегка прогреться, в низину змеиным хвостом вполз белесый туман, скрыв от глаз Григория овражек и примеченную им лощинку.

Природа без должного почтения относилась к людским судьбам, дождь и теплые испарения от сырой земли сделали свое черное дело, ни капли не заботясь о том, что исход боя в какой-то мере мог зависеть от нее. Впрочем, и люди так же относились к природе-матушке. Они без меры начиняли землю металлом, бездумно уничтожая взрывами величественные красоты гор, лесов, лугов, огромные пространства первозданной природы, коверкая в своей ненависти друг к другу все то прекрасное, что могло хоть как-то оказать положительное влияние на человеческие души и тем самым положить конец ужасной войне.

«Не ко времени туман, ой, не ко времени», – с тяжким сожалением подумал Гришка, когда его танк нырнул внутрь плотного молочного облака, разом лишив его нужных ориентиров. В распаренное лицо через приоткрытый люк тотчас брызнули освежающие мелкие водянистые капельки, и перед глазами впереди танка заплясали сияющие разноцветные звездочки клубившегося тумана.

Он, конечно, мог продолжать двигаться прямо, вслепую, рассчитывая на то, что немецкая артиллерия его тоже не видит. Но робкие надежды на войне не имеют под собой крепких оснований и не всегда оправдываются. Тем более в отличие от него, окутанного туманной мглой, как непроницаемым коконом, фашисты на высоте находились в более выгодных условиях. Им не надо было разглядывать танки внизу, они просто били шквальным огнем из всех орудий по колышущему в низине молочному сгустку, в котором заблудились неприятельские танки, ослепленные неожиданно упавшим туманом.

Снаряды с каждой секундой ложились все ближе, все яростнее становился огонь вражеской артиллерии: немцы торопились использовать выгодную ситуацию на полную мощь, не дожидаясь, когда советские танки вновь выйдут на видимый простор и накроют их позиции ответным огнем.

Григорий сбавил скорость, стараясь нащупать ту самую лощинку, которая вела к мелкому овражку, переходящему в балку, и по ней выйти немцам в тыл. Чтобы ощутить гусеницами тяжелого танка пологую лощинку, не прозевать ее, надо было иметь высокую квалификацию. От нечеловеческих усилий, связанных с перенапряжением, у Григория на переносице выступили капельки пота, темные обветренные руки побелели до крайности, словно были перепачканы в муке, из прокушенной нижней губы мелким ручейком бежала кровь. Тут обостренный слух Григория отчетливо расслышал громкие протяжные голоса: «Ура-а! За Родину! За Сталина!».

Это неожиданно вступила в бой пехота, как видно, рассчитывавшая под покровом тумана добраться до передовой линии немецкой обороны и тем самым вывести из-под шквального огня танки.

«Зря это они, – мимоходом подумал Григорий, болезненно поморщился, душой переживая за неопытного Славика. – Держись, зема!»

И в этот момент Григорий каким-то седьмым чувством, не иначе как данным свыше, – видно, не зря мать ему иконку Николя Чудотворца с собой положила – понял, что он в лощинке, даже расслышал, как ему показалось, негромкий плеск воды ручейка, стремительно бегущего по дну.

– Поворот вправо! – доложил он командиру и в двух словах объяснил ему свой план.

Дробышев моментально сориентировался в новой обстановке, дал команду стрелку-радисту передать взводному о своих действиях.

– Сокол, Сокол, я Гранит! – волнуясь, закричал в рацию Ленька. – Вправо иду по оврагу в тыл противника. Я Гранит, прием!

– Гранит, я Сокол, – отозвался их взводный капитан Петрачев, – идем за вами, включи задние огни, прием!

Григорий пялился в сгустившийся туман с такой силой, что со стороны было страшно глядеть на его вытаращенные глаза. Казалось, что еще секунда-другая, и они вывалятся наружу.

Ленька испуганно бросал на механика-водителя косые взгляды, но молчал, зная, как невыносимо трудно Гришке в эту минуту.

Танк двигался медленно, равномерно раскачиваясь, будто плывущая по волнам лодка. Время от времени траки оскальзывались, крутясь вхолостую, царапая суглинок гусеницами с намотавшимися на нее комьями вязкой глины. Григорий вел танк с превеликой осторожностью, сильно переживая за исход боевого рейда, рискуя не выехать из балки, которая мигом станет для его взвода западней. А уж если немцы случайно узнают о столь безрассудном маршруте бесшабашных русских танкистов, то им всего лишь стоит подбить головной танк, и тогда ловушка точно захлопнется.

У Григория от волнения пульсировала синяя жилка на виске. Он прислушивался к себе, стараясь интуитивно, но больше по звуку мотора, по сцеплению гусениц с поверхностью, определить самое выгодное место, где без опасения застрять можно будет выехать из балки. Судя по времени и скорости передвижения, они должны были находиться позади немецкой батареи или, в крайнем случае, с левого фланга.

Туман поредел, но совсем не рассеялся, была надежда на то, что они все-таки успеют незаметно выбраться из балки наверх, где уже ничто им не помешает атаковать фашистские позиции. Гусеницами левого борта Григорий наконец почувствовал пологий склон, покрытый мелкими камнями подсушенной ветрами пористой земли. Преодолеть этот небольшой участок для танка труда не составляло.

– Поворот влево! – с облегчением сказал в переговорное устройство Григорий. – Выбираемся из балки!

Лейтенант Дробышев, похоже, тоже переволновался, потому что, когда давал указания стрелку-радисту, у него настолько сильно пересохло горло, что он едва просипел слова.

– Сокол, Сокол, я Гранит! – вновь принялся кричать в рацию Ленька, подрагивая своим щупленьким тельцем от возбуждения. – Идем вверх, атакуем неприятеля с тыла! Я Гранит, прием!

– Гранит, я Сокол! Вас понял! – моментально отозвался взводный капитан Петрачев, весьма довольный, что их опасный до безрассудства рейд завершится скоро и, по всему видно, ожидаемым успехом. – Атакуем неприятеля!

Педантичные по характеру немцы и мысли не могли допустить, что советские танки рискнут подобраться к их позициям со стороны балки, настолько узкой, что там не только нельзя развернуться, но, по их рациональной мысли, и проехать невозможно. Поэтому когда из балки, скрытой остатками сизого тумана, вдруг как из преисподней, натужно ревя мощными моторами, вырвались прямо к артиллерийским позициям несколько танков, на ходу стреляя из пушек, поливая все живое вокруг огнем из пулеметов, фашисты, оказавшиеся в непосредственной близости, от охватившего их мистического ужаса даже не стали сопротивляться, а поспешно подняли дрожащие руки.

Григорий с ходу раздавил не успевшую вовремя уехать бронемашину, проутюжил окопы с залегшей пехотой, затем наехал на поверженное дальнобойное орудие, и его танк гордо застыл, поводя башней по сторонам, выискивая новую цель.

Красноармейцы, прижатые на склоне плотным огнем неприятеля, поспешно вскочили и побежали к высоте, закрепляя успех, во все горло осатанело крича:

– Ура-а-а!