Читать книгу: «Магия найденных вещей», страница 4

Твой отец… твой отец…

По тебе очень скучает.

Тебя любит.

Жалеет, что не сумел быть хорошим отцом.

Жалеет, что ты вообще родилась на свет.

Глава пятая

Я перезваниваю Мэгги сразу, как только выхожу из метро.

– Что случилось? – спрашиваю я, как только она берет трубку. И морально готовлюсь к тому, что она заговорит о больнице. Или о чем-то похуже. – С папой все хорошо? Что происходит?

– Может быть, ничего страшного, – отвечает она. – Может быть, я раздуваю из мухи слона, как сказал бы твой папа. – Ее тяжкий вздох говорит сам за себя. Действительно ничего страшного, но повод для беспокойства все-таки есть… много поводов для беспокойства. Где-то неделю назад были заморозки, мой отец поскользнулся на льду и подвернул ногу. Но он категорически не желает позаботиться о себе. И отказывается идти к врачу, хотя с трудом наступает на больную ногу. – В общем, все как всегда, – говорит Мэгги. – Делюсь, чтобы ты тоже знала о возможной гангрене.

– Нам уже пора записать его на примерку протеза? – пытаюсь я пошутить, и Мэгги смеется.

Беспокойство по всякому поводу я унаследовала от нее. Удивительно, что, хотя мы не родственники по крови, каким-то образом мне все равно передался ее ген тревожности. Именно ей я звоню в приступе ипохондрии, когда у меня болит горло, и под конец разговора мы обе уже смеемся, перечисляя болезни, которых у меня наверняка нет. Например, рака мозга.

– Я надеюсь, что на День благодарения он хоть немного приободрится, – говорит Мэгги. – Ты же знаешь отца. Знаешь, каким он становится с наступлением холодов, а теперь, когда вокруг началась застройка, все еще хуже. Каждый раз, когда там заливают очередной чертов фундамент, он впадает в депрессию. Но вы с Хендриксом поднимите ему настроение.

Мэгги прекрасно знает, что мое присутствие никак не поднимет отцу настроение. Я уж точно ничем его не порадую, разве что сделаю себе пересадку личности, перенесусь в прошлое, которого никогда не было, и стану совсем другой дочерью, рожденной от другой матери. Той дочерью, что не сбежала в Нью-Йорк, не встречалась с парнями, с которыми встречалась я, и не выходила замуж за человека, с кем прожила в браке всего восемь месяцев. Той дочерью, что безропотно бы продавала подсолнухи, доила коров, кормила кур и вела бухгалтерию на ферме. Вышла бы замуж за местного парня, мастера на все руки. Нарожала целую кучу белобрысых беспроблемных детишек, которые называли бы моего папу дедушкой и разделили бы его крепкую любовь к тракторам.

У меня в голове мелькает мысль: если я выйду замуж за Джада, папа будет доволен. Ему всегда нравился Джад. Он всегда говорил, что Джад – лучший из всех ребят, с которыми мы с Хендриксом дружим. Сильный, практичный и трудолюбивый. Что мне мешает влюбиться в такого парня? Вот что он хотел знать. Почему меня вечно тянет к опасным типам?

– Слушай, – обращаюсь я к Мэгги, – я провожу небольшой соцопрос о любви и супружеской жизни. Как ты думаешь, может ли брак быть удачным, если люди не любят друг друга, а просто очень хорошо дружат?

– А почему ты об этом заговорила? Ты собираешься замуж?

– Просто ответь. Я спрашиваю для подруги.

– Не верю. Ты опять собираешься замуж. Погоди. Неужели за Джада?!

– Я же сказала, что спрашиваю для подруги.

– Джад сделал тебе предложение? О боже. Он правда сделал тебе предложение?

– Ну… наверное… можно сказать и так. – Я уже вхожу в свой подъезд. Машу рукой Тобиасу, нашему консьержу, и иду к лифту. Джада нет рядом, и никто не заставит меня подниматься по лестнице. – Нам вроде как надоело ходить на свидания с кем попало, и мы с ним дружим уже столько лет, и он говорит, что, с его точки зрения, романтическая любовь всегда обречена на провал, и мы будем хорошими родителями, и нам пора радикально менять свою жизнь.

Я вхожу в квартиру. Мистер Свонки спрыгивает с дивана, бросив тапочку, которую только что грыз. Подходит ко мне, виляя хвостом, и лижет мне руку, вымаливая прощение. Тапочка, показывает он всем своим видом, сама напрашивалась на съедение.

– Так, давай уточним. Ты просто хочешь детей? Или ты его любишь?

– Люблю ли я Джада? – медленно произношу я. – Хороший вопрос. В смысле, мы постоянно и близко общаемся. Просто это… немного не то, чего я ожидала. Нет никаких… искр. Вместе нам хорошо и комфортно. Он говорит, это лучшая форма любви. Вот я и спрашиваю: а как думаешь ты? Это действительно лучшая форма любви?

Мэгги делает глубокий вдох, и у меня падает сердце. Мы с ней никогда не обсуждали вопросы любви-искры в сравнении с тихой, спокойной, уютной любовью, и мне вдруг становится странно, что я вообще завела этот разговор. Мне хотелось бы взять свои слова обратно. Тем более что бедная Мэгги вышла замуж за человека, который разбил ей сердце, изменив с другой женщиной. Предположительно, в свое время мой отец явно склонялся к любви-искре – в лице моей мамы, – а потом вынужденно передумал.

И кроме того, тут мы приближаемся к еще более опасной территории: у Мэгги нет своих детей. Эта тема, как мне подсказывают все инстинкты, не подлежит обсуждению. Я не знаю, пытались ли они с папой завести ребенка, и у них ничего не вышло, или мы с Хендриксом занимали в их жизни так много места, что там уже не нашлось даже крошечного местечка для ребенка Роберта и Мэгги. Возможно, Мэгги уже не раз думала, что лучше бы мой папа остался в Вудстоке, исчез из ее жизни к чертям собачьим, и тогда она встретила бы другого мужчину, может, родила бы своих детей и не знала этой душевной боли. Наверняка подобные мысли не раз приходили ей в голову.

Мне очень неловко, что я вообще завела этот разговор.

– Знаешь, если честно, – говорит Мэгги, – я не уверена, что между вами нет любви. Может, вы оба просто не видите, что это любовь. Она выглядит иначе, чем вы ожидаете, и поэтому вы ее не узнаете.

– Да. – Я иду в кухню, открываю холодильник и долго соображаю, что приготовить на ужин. Наконец выбираю подвядшие шампиньоны и перец. – Да, ты права. Видимо, это пагубное влияние романтических комедий. Но я совершенно не представляю, чтобы Джад примчался за мной в аэропорт, чтобы не дать мне сесть в самолет и улететь от него навсегда.

Мэгги смеется.

– Это да. Но мы знаем, что он из хорошей семьи и не серийный убийца. А то раньше я за тебя беспокоилась: что ты встретишь в Нью-Йорке какого-то парня, о котором никто из нас даже не слышал, влюбишься в него без памяти, а он окажется маньяком, убивающим женщин во сне. Как случилось с той бедной девушкой в новостях…

– Слушай, я все-таки не настолько паршиво разбираюсь в людях. – Я достаю из ящика нож. – И я никогда не встречалась с серийным убийцей. А ведь только за этот год у меня было сорок четыре свидания благодаря сайтам знакомств!

– Вот поэтому я за тебя и беспокоюсь. Сорок четыре свидания с незнакомыми мужиками.

– Я понимаю, но… – Я уже режу грибы, зажав телефон между плечом и ухом. – Поверь мне на слово, это даже не весело. Я вот только-только вернулась домой с сорок четвертого свидания. С нью-йоркским пожарным. Все должно было получиться отлично. Но не получилось.

– И ты всерьез надеялась, что вы с каким-то случайным пожарным сразу найдете… что? Страсть и секс? Ты ради этого ходишь на свидания?

– Разумеется, Мэг. Страсть и секс – наше всё.

– Но разве это важнее, чем спутник жизни, с которым тебе хорошо и уютно? Кого ты знаешь уже много лет, кому доверяешь и кто всегда будет на твоей стороне? Ты никогда не задумывалась, что, может быть, это ты обесцениваешь любовь? Любовь, в отличие от бурной страсти, всегда остается с тобой. Когда все остальное уходит, она остается.

– Ну вот, хоть до чего-то мы договорились. Значит, ты считаешь, что между друзьями возможен счастливый брак. Да?

– Скажем так, я считаю, что конкретно у вас с Джадом может получиться неплохая семья, – объясняет Мэгги. – Мне всегда нравился Джад. И я уверена, что он хорошо о тебе позаботится.

– Вообще-то, я в состоянии сама о себе позаботиться.

Это мой любимый довод.

– Я знаю, – отвечает Мэгги. – Но ты поняла, что я имею в виду. Каждому хочется, чтобы кто-то о нем позаботились, даже если он в состоянии позаботиться о себе сам. Так что не отрицай очевидное. Он будет хорошим спутником жизни. Всегда будет рядом, чтобы тебя поддержать, как вы, молодые, любите говорить.

Кстати, о людях, нуждающихся в заботе. Я слышу в трубке на заднем плане голос отца. Он что-то спрашивает у Мэгги. Ей пора готовить ужин. Или просто уделить ему внимание.

И разговор завершается. Мой отец для нее – на первом месте. Так было и будет.

На прощание Мэгги шепчет мне в трубку:

– Просто скажи ему «да». И приезжайте к нам на День благодарения.

Я отвечаю:

– Конечно.

Сразу после разговора с Мэгги звоню в дом престарелых «Хеллуелл-Хаус» – я скучаю по бабушке, и в хорошие дни, когда у нее проясняется память, мы с ней общаемся почти как раньше. Возможно, сегодня мне повезет, дежурная медсестра скажет, что у бабушки все хорошо, что она будет рада звонку из дома, и отнесет телефон к ней в палату.

– Это твоя любимая внучка! – Так я всегда говорю бабушке, когда та берет трубку.

И она отвечает:

– Не только любимая внучка, но и самый любимый на свете человек!

Но мы уже несколько месяцев не разговаривали нормально. Даже если Банни вообще берет трубку, она пытается что-то сказать и тут же расстраивается, потому что не может произнести слова так, как ей хочется. Разговор прерывается долгими паузами. Меня это не раздражает. Я терпеливо жду, пока она подбирает слова. Но это тяжело для нее. Она всегда была умной и точной в высказываниях, всегда умела предельно четко выразить свои чувства, и мне даже страшно представить, как ей теперь тяжело и страшно, что она застряла в собственной голове и растеряла нужные слова.

И сегодня все точно так же. Медсестра передает ей телефон. Я слышу бабушкино дыхание и какие-то тихие всхлипы.

– Банни, я по тебе очень соскучилась! И у меня есть хорошие новости! – кричу я в трубку. Мне всегда кажется, что с бабушкой надо говорить как можно громче, чтобы наверняка до нее достучаться. – Мы с Джадом… ты помнишь Джада? Мы с ним собираемся пожениться! Здорово, правда?

Она издает странный звук. Словно плачет.

– Банни? У тебя все хорошо? Я приеду к тебе на День благодарения! Как всегда! Мы пообедаем в вашей столовой, а потом вместе отправимся домой, будем ужинать всей семьей! И тогда мы с Джадом расскажем всем!

– О, – тянет она. – О-о-о-о.

Я слышу какой-то приглушенный звук. Наверное, бабушка выронила телефон. Его кто-то поднял и сбросил вызов.

Глава шестая

В пять лет я все-таки набралась смелости и спросила у бабушки, где моя мама. «Она умерла?» Я задала вопрос шепотом на случай, если мне не положено знать. В папином доме о маме не говорили. Ни слова.

Но, в отличие от папы и Мэгги, у бабушки не было никаких строгих правил насчет того, о чем можно или нельзя говорить. Она никогда меня не прогоняла, я могла приходить к ней в «сарайчик» в любое время и оставаться там, сколько захочется; сидела у нее на коленях, пока она читала мне сказки или заплетала косички.

Мне нравилось приходить к бабушке. Ее домик был моим любимым местом на ферме. Там всегда вкусно пахло: свежей древесной стружкой, лимонным мылом и овсяным печеньем. Полы блестели, а под потолком горели яркие лампы. Банни заставила рабочих устроить в ее гостиной подоконный диванчик – специально для меня, как она говорила, – и мы вместе с ней сшили подушку из голубого ситца. Хендриксу не разрешалось сидеть на диванчике под окном, так я ему и сказала: «Это наш с Банни диванчик, и, кроме нас, нам нем больше никто не сидит». Но он, собственно, и не стремился. У Хендрикса были поля, амбар для хранения кукурузы и второй садовый сарай. У него был папа, а у меня – Банни.

В доме у бабушки даже воздух казался мягким и розовым – в нем всегда было хорошо и уютно. В большом фермерском доме на другой стороне двора воздух время от времени становился серым и мутным – и мне было трудно дышать.

Когда я спросила о маме, бабушка гладила рубашки. Я на нее не смотрела, но почувствовала, как она прервала свое занятие и повернулась ко мне. Она глубоко вздохнула, словно у нее в горле застрял комок грусти, и сказала:

– Нет, солнышко. Твоя мама не умерла. С ней все хорошо.

– Тогда почему она не приезжает и не забирает нас с Хендриксом домой? – Я задала этот вопрос, тщательно подбирая слова. Я смотрела на свои руки, лежавшие на коленях, и не могла заставить себя поднять взгляд на бабушку.

– Понимаешь, малышка, теперь ваш дом здесь. Со мной, с папой и Мэгги.

– Но она обещала, что приедет и заберет нас.

Банни поставила утюг на подставку, вытерла руки о фартук и проговорила, глядя на меня:

– Дело вот в чем: ваши мама и папа договорились, что вам с Хендриксом лучше жить здесь, у нас. Мама очень скучает по вам обоим, но она считает, что здесь вам действительно будет комфортней. Когда-нибудь, когда ей не нужно будет так много работать и она сможет уделять все внимание только вам, вы с Хендриксом станете приезжать к ней каждое лето.

Я не знала, как далеко мне позволено зайти в расспросах, но решила рискнуть и произнесла очень тихо, так тихо, что Банни могла даже не разобрать:

– Я сама слышала, как он говорил Мэгги, что моя мама – плохая. Что она ведьма. Настоящая ведьма.

– Гм, – нахмурилась бабушка. – Твоя мама – не ведьма. Она очень хорошая, добрая женщина. Просто немного другая, не такая, как все остальные. Но это вовсе не плохо, и твой папа об этом знает. Я уверена, он не имел в виду ничего обидного.

Но Банни не было с нами в тот день, когда папа приехал в дом к маме, а потом рассердился и забрал меня и Хендрикса к себе на ферму. Банни не видела, как сильно он злился. Он точно имел в виду что-то обидное.

Обычно, когда папа навещал нас, все было прекрасно. Он сидел на крыльце, мы залезали к нему на колени, и он разговаривал с мамой и ее друзьями. Иногда пел вместе с ними, играл на гитаре. Иногда он казался таким счастливым, что я думала: может быть, он останется с нами навсегда. Но он уезжал. Он всегда говорил, что ему нужно вернуться на ферму, но он обязательно приедет к нам еще не раз.

Однажды он появился, когда мы играли на улице, в поле за маминым домом. Это было на следующий день после нашего дня рождения, нам тогда исполнилось четыре года! Мы с Хендриксом увидели, как папа подъезжает, и уже собрались бежать к его грузовичку, чтобы скорее обнять. Но когда он выбрался из кабины, мне стало страшно – папа выглядел очень сердитым. Он даже не поздоровался с нами. Только сказал:

– Почему вы гуляете одни, без присмотра? – В его голосе было столько злости, что он будто прожигал словами дыру в воздухе. – Что происходит, скажите на милость. Вы оба грязные по уши. У тебя волосы спутались в колтуны, а ты вообще голая.

– Я не голая, – резко заявила я. – На мне королевское платье. Ты его просто не видишь.

Он подхватил нас на руки, но не ласково, а сердито и грубо. Пряжка на его ремне оцарапала мне ногу. Я завертелась, пытаясь вырваться, но он держал крепко: одной рукой меня, другой – Хендрикса.

– Ты гуляешь в одних трусах, – сказал он. – Маленьким детям опасно гулять на улице без присмотра! – Он потащил нас к дому. – Джанет! Где ты там? Выходи! Черт возьми, Тенадж! Или как ты себя называешь!

Он поднялся на крыльцо и поставил нас на ноги, почти швырнул.

Папа держал руки у нас на макушках, чтобы мы не убежали.

Мы никогда в жизни не видели его таким сердитым. Я буквально застыла от потрясения.

– Что тут за шум? – спросила мама, выходя на крыльцо. Она улыбалась, глядя на папу, словно ей совсем не было страшно. – Роберт, я и не знала, что ты собирался приехать! Заходи в дом. Хочешь чего-нибудь выпить с дороги?

Я ни разу не видела, чтобы мама о чем-нибудь беспокоилась. И в тот день она тоже не беспокоилась. Ее все любили. Она носила длинные летящие платья и постоянно подбирала с земли всякие интересные штуки, которые скручивала или склеивала друг с другом. Потом продавала свои работы на ярмарках, где у нее был киоск; люди к ней всегда подходили и покупали что-то необычное, гладили нашу собаку Блестку и разговаривали со мной и Хендриксом. Мы собирали на улице разные «дары природы»: перья и камушки, разноцветные стекляшки и кусочки металла – и отдавали их маме. Она внимательно рассматривала и говорила тихим, мягким голосом: «Ух ты! Просто восторг! Спасибо вам, мои маленькие ягнятки». Как она только нас ни называла! Мы были ягнятками, сладкими пирожками, лакомыми кусочками, милашками и славными пупсиками. Хендрикс мог быть курочкой Хенни-Пенни, а я – либо Крошечкой, либо Флёнси, потому что именно так Хендрикс произносил мое имя. Мама всегда была очень спокойной и мягкой. Ее теплая гладкая кожа, казалось, была сделана из карамели. Однажды на ярмарке какой-то мужчина угостил нас сахарной ватой, и я подумала, что эта вата похожа на мамины объятия – такая же легкая, сладкая и мягкая. А мамин голос, когда она пела нам колыбельные или звала поиграть, звучал просто волшебно. Она жила в окружении света и ярких красок. На оконной раме в ее гостиной вращался на ниточке кусочек стекла, рассыпая по полу радужные переливы.

Я знала, что мама все исправит. Она так дружелюбно ему улыбалась. Сейчас она все исправит, и папа больше не будет злиться.

– Роберт? Милый? Давайте мы все войдем в дом и спокойно поговорим.

Но он был слишком зол. Он кричал, что она разрешает нам играть на улице без присмотра, что здесь нам угрожает опасность, что мы заросли грязью и ходим по улице полуголые. А она возражала, что у нас все хорошо, что мы счастливы и довольны. Но он даже не дал ей договорить, отвел нас в кабину грузовичка и велел сидеть там, а сам пошел в дом вместе с мамой. Мы с Хендриксом сидели в кабине тихо как мышки, но сиденье было горячим и жгло наши голые ноги, поэтому вскоре мы выбрались наружу и развалились на земле. Хендрикс плакал и говорил, что нам надо бежать и спасаться, но я была с ним не согласна.

Я сказала ему, что мама прогонит всю папину злость. Все будет хорошо. Мама знает, как все исправить. Ведь когда мы хотели есть или были сильно уставшими или обиженными на нее из-за того, что у нее много работы и она мало играет с нами, у мамы всегда были нужные слова и вкусная еда. Она подолгу сидела с нами и расчесывала наши волосы пальцами. Мама всегда разговаривала с нами и смеялась.

– Мне он не нравится, – нахмурился Хендрикс.

– Мама сейчас все исправит, – уверяла я. – Он любит маму. Я видела, как он однажды ее поцеловал.

Мы наблюдали за дверью в дом. До нас доносились крики, а потом мамин друг по имени Кук, который любил варить суп, вышел из дома и уселся в свою машину. Нас он, кажется, и не заметил. Когда он завел двигатель и сдал назад, Хендрикс привстал, чтобы посмотреть, куда тот поедет. Раздался пронзительный визг тормозов, Кук выскочил из машины посмотреть, все ли с нами в порядке. Все было в порядке. Мы сидели в сторонке, и он не задел бы нас, даже если бы не увидел. Но после этого все стало совсем плохо. Во двор выскочил папа. Он что-то кричал и размахивал руками. Мама вышла следом и пыталась успокоить его, но уже ничего не помогало. Он прямо трясся от злости и кричал, что нас чуть не убили. Наша соседка, милая женщина по имени Петал, забрала меня и брата к себе домой и накормила обедом, а чуть позже, когда мы играли и рисовали картинки, пришел наш папа и объявил, что мы уезжаем с ним.

– Мама тоже поедет? – спросила я.

Он сказал «нет», а я уперла руки в бока и уставилась на папу, пытаясь казаться суровой:

– Пусть мама тоже поедет!

– Все, разговоры окончены, – отрезал он. – Пойдем со мной.

– Почему ты нас забираешь? – крикнула я.

Папа ответил, что так будет лучше. Я пыталась ему объяснить, что мы вовсе не грязные, и что нам нравится гулять на улице в одних трусах, и что мы не хотим ехать с ним, но он, конечно же, не стал слушать. Я сказала, что никуда с ним не пойду, пока не попрощаюсь с мамой, а он заявил, что это не самая лучшая мысль. Он явно не понимал, что прощание – это важно. У нас даже были специальные прощальные песни, которые мы пели, когда кто-нибудь уезжал – пусть даже на пару часов до ближайшего города; я пыталась ему втолковать, что нам надо спеть эту песню, но он твердил как заведенный: «Нет, нет и нет». И тогда я просто побежала домой мимо него и обняла маму. Она плакала, и я плакала, а потом пришел папа и сказал маме, что ей давно пора взяться за ум. Мама вдруг преобразилась и старалась вести себя так, словно все было в порядке, что напугало меня еще больше. Ее голос стал странным, каким-то чужим и совершенно не подходящий к выражению ее глаз, он застревал у нее в горле, когда она мне говорила, что все хорошо, и что мы скоро увидимся, и что в Нью-Гемпшире нам будут весело. Но по ее интонации сразу было понятно, что она вовсе не рада и что нам будет невесело в этом Нью-Гемпшире, чем бы он ни был. Она извинилась за крики и вопли, сказала, что у нас с Хендриксом хороший папа и добрая бабушка по имени Банни, и попросила передать ей привет. Она крепко-крепко меня обняла и шепнула мне на ухо, что скоро приедет и заберет нас обратно к себе, а затем папа сказал, что довольно прощаний, вырвал меня из маминых объятий, надел на меня красные шорты и фиолетовую футболку, хотя они совершенно не сочетались по цвету, нарядил Хендрикса в какой-то дурацкий матросский костюмчик, который кто-то ему подарил, отвел нас к машине и снова усадил в кабину. Мы ехали очень долго, и за все время пути папа даже ни разу не включил радио. Я сидела и плакала. Плакала из-за многих вещей, но в основном из-за мамы, которая осталась без нас с Хендриксом. И кто теперь будет собирать для нее камни и перышки в поле, кто будет ее обнимать по утрам? Ведь ей так нужны наши объятия! А еще в папином грузовичке странно пахло животными, а на полу валялись колючие стебельки сена, которые прилипали к нашим ногам. Уже стемнело. Полоски света от фар встречных машин проплывали по потолку нашей кабины, а потом исчезали. Я перестала плакать и смотрела на них очень-очень внимательно, не позволяя себе заснуть, как это сделал Хендрикс, потому что мне нужно было следить, станет ли папа снова темно-зеленым или так и останется тускло-коричневым встревоженным папой, время от времени освещаемым фарами других машин, едущих нам навстречу. И даже тогда я замечала, как на его скулах ходят желваки.

И когда уже стало казаться, что мы едем целую вечность и никогда никуда не доберемся, мы вдруг свернули на узкую дорожку, усыпанную, судя по звукам из-под колес, мелкими камушками. Я приподнялась на сиденье и выглянула в окно: впереди показался маленький дом с освещенными окнами и широкой верандой, на которой стояли кресла-качалки. На крыльцо вышла старушка Банни – тогда я ее не помнила – и прикрыла глаза рукой, щурясь на яркий свет фар.

Она подошла к папиной машине и заглянула в кабину.

– Значит, ты их забрал. С ними все хорошо?

Он ничего не ответил, лишь передал нас бабушке на руки. Она крепко обняла нас, а мы зарылись носами в ее сладко пахнущую шею и пушистый синий халат – и нам было мягко и розово.

Так я познакомилась с Банни, хотя она говорила, что я знала ее и раньше, когда была совсем маленькой и мама с папой вместе жили в Нью-Гемпшире, пока мама не рассердилась и не сбежала отсюда.

– Ты не помнишь, – говорила мне бабушка. – Но я любила тебя всегда. С тех пор, как ты была совсем крошечной. Еще прежде, чем ты родилась, я уже очень сильно тебя любила.

Какое-то время мы с Хендриксом жили на ферме с папой и Банни и ждали, что будет дальше.

Я думала, мы ждем маму. Ждем, что мама придет и скажет, что они с папой любят друг друга и теперь мы будем жить все вместе. Или, может быть, просто заберет нас к себе. Я говорила Хендриксу, что она обещала приехать за нами и нужно просто чуть-чуть подождать. Папа и Банни тоже как будто чего-то ждали. Вот такая у нас получилась компания грустных людей, оказавшихся не на своем месте. И никто не знал, что произойдет дальше.

Время ожидания затянулось. У нас с Хендриксом были отдельные комнаты, но каждую ночь мы устраивали гнездо из одеял на полу в моей спальне и ложились в обнимку, тесно прижавшись друг к другу. Брат почти всегда плакал, у него вечно текло из носа, он вздрагивал от любых громких звуков, а я как могла утешала его и постоянно напоминала ему, что мама скоро приедет, и все будет хорошо.

По ночам, в темноте, я рассказывала ему ободряющие истории. Как мама вернулась, а папа любит ее и смеется. Я говорила, что все любят маму. Сейчас папа просто расстроен, но скоро он вспомнит, как сильно он ее любит, и они опять будут вместе. И он снова станет обычным веселым и добрым папой.

Но прежде чем мама успела приехать, к нам в дом стала приходить эта женщина. Мэгги. Бабушка говорила, что это очень хорошо для всех, особенно для папы, потому что когда-то, давным-давно, она была его девушкой, а он – ее парнем, и это так мило, что Мэгги снова его полюбила.

– А вы двое полюбите Мэгги, – говорила нам Банни. – Потому что все любят Мэгги!

Сначала Мэгги мне не понравилась. Она сюсюкалась со мной и Хендриксом, как с малышами, хотя нам было уже почти по пять лет. И меня удивляли ее представления о некоторых вещах: например, для нее было важным собирать волосы в тугой хвост и держать ногти в чистоте. Ногти! Я не могла в это поверить. Ногти нужны для того, чтобы копаться в земле.

Но потом я поняла, что все это время мы ждали вовсе не маму, а Мэгги. И вот теперь ожидание завершилось. Когда к нам приходила Мэгги, папа много улыбался, зачесывал волосы назад. Иногда мы танцевали в гостиной, и папа дурачился, брал нас с Хендриксом на руки и кружил. Я все еще очень скучала по маме, но в то же время мне даже нравилось, каким становился папа, когда рядом Мэгги. Совсем не похожим на человека, у которого постоянно болит живот.

И вот однажды они усадили нас с Хендриксом за стол и сообщили, что собираются пожениться. Все радостно улыбались. Мэгги обняла нас, а папа сказал, что свадьба будет в саду. Мэгги пообещала, что по случаю торжества нам сошьют праздничные наряды. Хендрикс совсем не хотел наряжаться, а я хотела. Я заявила, что мне нужно розовое платье с блестками, кружевами и пышной юбкой, – видела такое по телевизору. Мэгги заверила, что раздобудет мне именно такое платье и купит к нему белые лакированные туфельки. Конечно же, я хотела.

В день свадьбы было жарко и солнечно, собралось много гостей, стол ломился от угощения. Мы с Хендриксом исполнили танец цыплят – все смеялись, хлопали нам и говорили, как хорошо, что у нас появилась новая мама.

Наверное, именно в этот момент я осознала, что сейчас произошло. Я только что весело танцевала, изображая цыпленка, и вдруг мне сказали, что Мэгги стала моей новой мамой. Меня одолело странное чувство тревоги: как будто я уже никогда не вернусь к прежней жизни, не вернусь туда, где мне положено быть.

Мэгги была худой и высокой, с острыми коленками и локтями, и сидеть у нее на руках было всегда неудобно. Она не переставая работала, хлопотала по дому, вечно куда-то спешила: стирала белье, развешивала его во дворе, собирала яйца в курятнике, сажала цветы, продавала фермерские товары в киоске, готовила завтраки, обеды и ужины, подметала полы во всех комнатах, вытирала пыль, накрывала на стол, мыла посуду, купала нас с Хендриксом в ванне. У нее были сильные, крепкие руки и решительное лицо человека, всерьез занятого делом. Столько всего нужно сделать! Она напевала во время работы, и звук ее голоса напоминал мне пчелиное гудение. А пчел я не любила.

– В нашем доме все будет чисто и аккуратно, – сказала нам Мэгги. – Мы наведем здесь порядок.

Так оно и повелось. Мы только и делали, что наводили порядок.

И даже если мы видели на земле перышко, камушек или красивое стеклышко, мы их не поднимали. Потому что некому было сказать: «Ух ты! Просто восторг!»

Некому было превратить эти находки в произведения искусства.

Здесь никто не собирал с земли всякие интересные штуки, потому что они были грязными. Они были мусором.

Осенью, когда Мэгги повела нас в детский сад, она сказала тетеньке-администратору, что нас зовут Фрэнсис и Генри.

– Эти имена лучше, чем ваши, потому что людям они знакомы, – объяснила она нам. – С именами Фрэнсис и Генри вы быстрее впишитесь в коллектив. Вы же хотите, чтобы вас приняли хорошо, правда?

В подтверждение своих слов она купила нам маленькие игрушечные номерные знаки для велосипедов.

– Вот видите? В магазине даже нет табличек с вашими именами.

Однажды я поинтересовалась у Банни, не умерла ли моя мама, и та сказала, что нет.

– Тогда отвези меня к ней, – попросила я.

Она как-то странно притихла, как будто хотела ответить «да», но вместо этого проговорила преувеличенно бодрым, даже каким-то безумным голосом:

– У меня есть хорошая мысль. Может быть, ты нарисуешь для мамы рисунок?

Мне ее предложение не понравилось.

– Как моя мама увидит рисунок, если она далеко?

Я даже немного удивилась, что Банни такая глупая.

– Ты можешь смотреть на рисунок сама и каждый раз вспоминать, как сильно ты любишь маму.

– Нет, – терпеливо возразила я. Я уже поняла, что бабушке надо все объяснять. Она вообще ничего не знала. Я надолго задумалась, а потом сказала: – Но знаешь, что будет лучше? Я сделаю волшебную трубу: буду в нее говорить, и мама сразу меня услышит. И я смогу ей рассказывать все-все-все.

Банни рассмеялась и пожала плечами.

– Конечно, сделай.

Мы с ней смастерили волшебную трубу из втулки от туалетной бумаги, я украсила ее наклейками со звездами, которые нашлись у бабушки в кухонном ящике, написала на трубе свое имя и попросила Банни добавить имя мамы: «Тенадж». И еще я нарисовала сердечки, и фиолетовые цветы, и большую желтую звезду.

– Я буду говорить прямо в эту звезду, – объяснила я бабушке. – И мама меня услышит.

– Хорошо, – сказала она. – По-моему, это очень хорошая идея.

– Потому что это настоящее волшебство, – улыбнулась я.

После этого я почти каждый день пряталась под кроватью и подолгу разговаривала с мамой. Я все ей рассказывала: что у нас с Хендриксом все хорошо, что мы ее любим, что ей надо скорее приехать и забрать нас к себе. Может быть, она приедет тайком посреди ночи, а мы незаметно выйдем к ней, и она увезет нас обратно, к себе домой. Мы будем снова печь хлеб и щедро намазывать его маслом, как я делала раньше, и мама будет смеяться и говорить мне, что я лучший на свете мазальщик масла на хлеб, потому что я знаю, что масла должно быть много. А потом мы с ней сядем делать ожерелья из камушков и стекляшек.

Я ждала… Иногда по ночам мимо фермы проезжали машины, я слышала доносившийся издалека гул их моторов – но мама так и не вернулась за мной.