Журнал «Юность» №01/2023

© С. Красаускас. 1962 г.

Поэзия

Высокая избранность
О стихах Майки Лунёвской и Ольги Надточий

На прошедших «Липках», Форуме молодых писателей России, который вот уже двадцать два года проводит Фонд Сергея Александровича Филатова, мы с Иваном Шипниговым вели семинар журнала «Юность». Семинар был совмещенным: прозаики, поэты и даже один литературный критик. Всего двенадцать человек.

Из поэтов на страницах журнала вы прочтете двоих – Майку Лунёвскую и Ольгу Надточий. Это поэты одного поколения, даже одного года, но такой разной судьбы – и жизненной, и творческой.

Надточий – в Петербурге. Лунёвская – в селе Березовка 1-я Тамбовской области, недалеко от знаменитого (благодаря Пастернаку) Мучкапа.

Помните?

 
Увижу нынче ли опять ее?
До поезда ведь час. Конечно!
Но этот час объят апатией
Морской, предгромовой, кромешной.
 

На первый взгляд, с Петербургом поэту справиться куда труднее, чем с Мучкапом. Здесь – Пастернак, а там – одна из самых существенных частей российской культуры. Преодолеть поэтическую инерцию, вписаться в исторический контекст – все это очень значительные для поэта задачи, которые в Петербурге кажутся сложнее, чем в провинции.

Впрочем, Майке Лунёвской ничуть не легче. Ей, помимо прочего, нужно справляться с главным: выражать самое земли. Дать слово оврагам и балкам, деревням и лесам, народу (простите за это слово) и его истории, воде и небу. Все это болит и требует осмысления.

Это противоречие «город – деревня», конечно, условно, но сам лирический герой Надточий находится вне ландшафта. Он все-таки больше горожанин, сторонний наблюдатель, что нисколько не умаляет его значение и необходимость. Наоборот, это наш современник, вот он, один из нас.

 
На речке царство снежной королевы,
Заснеженное скопище зеркал.
Безмолвствует река, пойдешь налево.
Направо повернешь, молчит река.
 

Мою Каменную Степь нельзя назвать деревней. Это крупный научный центр, в советское время – один из важнейших по селекции зерновых в Союзе. Но что такое островок в две с половиной тысячи человек среди степных деревень и маленьких железнодорожных станций? Все одно – провинция. Так вот, мы в детстве легко отличали приезжих: они о двух наших водохранилищах, которое мы называем «морями», старым и новым, говорили «речка».

Для Лунёвской этот вопрос тоже один из ключевых: «Но без воды это ведь все равно // речка, река, как же еще назвать?»

 
Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно,
воды с него не набрать.
Но без воды, это ведь все равно
речка, река, как же еще назвать?
Так я сижу и жду, что волна пойдет,
вместо нее растет широко полынь.
А река ничего не ждет,
ее берега полны.
 

Река Ольшанка – всего 14 километров. И все-таки «ее берега полны. // Не течением, а травой, не рыбой, а муравьями…» На самом деле – памятью. Человеческой. Природной. Дать ей слово – что может быть для поэта важнее?

Противоречие «человек – природа» в этом смысле выглядело бы естественнее, чем «город – деревня». Но и оно вполне условно.

Надточий:

 
Не люди, нет, но отзвуки людей
Волнуют разыгравшуюся память.
Шаги и голоса, прикосновения,
И шорохи, и скрипы половиц,
И даже скрежет спящего – волнуют —
И приближение автомобиля,
И этот лай, направленный во тьму, —
питают память, и она растет.
 

Лунёвская:

 
когда придет осенняя вода
готовь посуду
вот ласточки сидят на проводах
печаль повсюду
…
садовый труд как сумма груш и грыж
и труд бумажный
а то что ты со мной не говоришь
уже не важно
 

Важно направление взгляда, как сказал бы другой замечательный поэт, Аман Рахметов. И тут, и там – о человеке, через человека и для него. Если Майка говорит «переизбыток леса», уже через строку спрашивает сама себя: «Дальше-то что? Дальше опять Россия…»

Давно стало общим местом утверждение, что стихи сейчас почти не читают. Все привыкли к тому, что поэтические книги выходят крохотными тиражами, а вечера собирают от силы десятка три-четыре слушателей. Сегодняшние успехи некоторых литераторов, работающих по заказу (не социальному, а государственному), нисколько не опровергают этого.

Я думаю, что поэзия возвращается к самой себе, снова становясь уделом избранных.

Напомню: «Камень» Мандельштама вышел в 1913 году тиражом триста экземпляров. На средства автора! Такой же тираж был и у «Вечера» Ахматовой. Пастернаковский «Близнец в тучах» – и вовсе двести. Да что там говорить: прижизненные тиражи Пушкина не превышали тысячи двухсот экземпляров, а журнал «Современник» выходил тиражом в шестьсот.

Мы не так далеко ушли.

Да, тогда было несоизмеримо меньше грамотных, но и сейчас людей, способных понимать настоящие стихи, никак не больше.

Но главное не в этом: поэт снова свободен!

И непопулярность поэзии – не плата за свободу. Это естественный, нормальный ход вещей. Поэзия – самое элитарное из искусств, но избранным может стать каждый.

Стихи Майки Лунёвской и Ольги Надточий – необходимые компоненты этой высокой избранности. Уверен, в самом ближайшем будущем без этих двух имен будет трудно представить современную картину молодой русскоязычной поэзии.

Василий Нацентов

Майка Лунёвская

Поэтесса. Участвовала в «Липках» и в семинарах Союза писателей Москвы. Стипендиатка Фонда СЭИП (от журналов «Знамя» и «Юность»). Победительница премии «Северная земля». Состоит в ЮРСП. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Москва», «Кольцо “А”», в «Литературной газете», на порталах «Лиterrатура», «Полутона», «Формаслов» и др. Живет в селе Березовка 1-я Тамбовской области.

А я запомню…

* * *

 
Ночью окно открыто, и в палисаднике
слышно, как падают яблоки в барабан,
частое «ц» хай-хэта или цикады,
большая тарелка луны в глубине эстрады,
в качестве духовых выступает комбайн
(всю ночь убирают пшеницу).
В спальне окно открыто, и мне не спится,
яблоня гнется, лето уже в конце.
Никто не пришел на концерт,
но не расстроились музыканты
(делай свое цэ-цэ, как говорят цикады,
делай свое цэ-цэ, кто-нибудь да услышит).
Время стоит в моей комнате и не дышит.
 

* * *

 
Медленно,
часть от целого,
падают листья,
как будто за пикселем пиксель
осыпается мир, начиная с леса,
как будто распад победил
с внушительным перевесом.
 
 
Чем объяснить такую печаль вначале?
Разве мы смерть до этого не встречали?
Или приняли за свою?
Как ни тянусь до света – не достаю.
 
 
Как ни расти, а стеблям лежать в зиме,
в коме, в комке из снега, лицом к семье,
в корни, а то и значит, держись корней,
помни свою печаль, говори о ней.
 
 
Но если копнуть поглубже, то это, на самом деле,
никакой не ужас, а память по земледелию.
 
 
Лéса будущие дрова
в небе по рукава.
Как долго летит листва.
 

* * *

 
Прямо за кладбищем поле, Ольшанка, ивы —
видела много раз, до сих пор красиво.
 
 
Там же стоит подсолнух и кукуруза,
между ними трава ничья.
Птицы, когда им грустно,
летают, но не кричат.
 
 
Влево – асфальт, направо – грунтовка к току.
Сколько я здесь на веле каталась, столько
по сторонам смотрела, понять пыталась,
небо еще ни разу не повторялось.
 
 
Дальше еще дорога, она к оврагу.
Иногда там чабан с собакой пасет отару,
иногда прилетают лебеди или гуси.
Собака кидается к велу, но не укусит
и не продолжит дальше за мной погоню.
Кто это все запомнит? А я запомню.
 

* * *

 
когда придет осенняя вода
готовь посуду
вот ласточки сидят на проводах
печаль повсюду
 
 
вот облако над областью мучкап
не глушь а тише
что музыку садового сверчка
и в доме слышу
 
 
еще синап до позднего висит
не то что злаки
а сколько было ночью персеид
лежат в овраге
 
 
садовый труд как сумма груш и грыж
и труд бумажный
а то что ты со мной не говоришь
уже не важно
 

* * *

 
Я прихожу к Ольшанке, сажусь на дно,
воды с него не набрать.
Но без воды это ведь все равно
речка, река, как же еще назвать?
Так я сижу и жду, что волна пойдет,
вместо нее растет широко полынь.
А река ничего не ждет,
ее берега полны.
Не течением, а травой,
не рыбой, а муравьями.
Никогда не была пустой
(пустота не в реке, а в яме
или в том, кто сидит на дне).
Волна говорит волне:
«Не волнуйся.
Река во мне».
 

* * *

 
Переизбыток леса, немыслима асфиксия.
Никто не окликнет и не предъявит лика.
Дальше-то что? Дальше опять Россия —
красный солдатик, синяя ежевика.
Воздух стоит – мы ноги ему связали.
В деревянных одеждах смиренны братья.
Темные круги под голубыми глазами
неба. По справедливости не поделишь.
И земля, как на вырост платье —
ждет, когда ты его наденешь.
 

Ольга Надточий

Поэт, прозаик, чтец. Родилась в 1988 году в г. Канске Красноярского края. Сейчас живет в Санкт-Петербурге. Автор двух поэтических книг – «Проверка связи» и «Веский повод». В 2019 году в результате успешного краудфандинга издала сказку в стихах «Волшебный Кракатук». Состоит в Санкт-Петербургском союзе профессиональных литераторов. Участница Форумов молодых писателей «Таврида» и «Липки». Выпускница писательской мастерской Анны Никольской. Стихи публиковались в «Невском альманахе», журналах «После 12» (Кемерово) и «Что есть истина» (Лондон). В 2022 году прошла в лонг-лист Международного литературного конкурса рассказа имени В. Г. Короленко.

И слово, как огонь на языке…

* * *

 
Пока еще весна владеет сном,
как ремеслом ремесленник владеет,
пока еще та девушка с веслом
стоит и не моргает, не стареет,
и ночь, рассыпав бисер звезд, молчит
о том, что мы вмещаем целый космос,
пока еще мы бодрствуем в ночи,
желая превозмочь тупую косность, —
есть шанс распутать каверзный клубок
судьбы, проникнуть в суть хитросплетений,
открыться и почувствовать, что Бог —
садовник, и себя – его растением.
 

* * *

 
Небо легко сочиняет птиц
Черных, безумных, вечных.
Птицы полетом рисуют стих,
Пренебрегая речью.
 
 
Листья срываются с языка
Ветра, как мемуары.
Пишет историю дней река,
Плавно владеет даром.
 
 
Летопись – это для гор-старух,
Хокку – ромашкам в поле.
Я притаилась, я – взгляд и слух,
Капля всеобщей воли.
 
 
Вот человек, чья походка – ключ
К письменности дорожной.
Длинным письмом протянулся луч
Солнечный, осторожный.
 
 
Всех соберу, словно вольных птах,
В общий сюжет – стаю.
Пишется мир интересно так,
Что я взахлеб читаю.
 

* * *

 
На речке царство снежной королевы,
Заснеженное скопище зеркал.
Безмолвствует река, пойдешь налево.
Направо повернешь, молчит река.
 
 
Куда ни глянешь, льдины, словно блюда,
Пластами неуклюжими торчат.
На этой кухне я играть не буду,
Но задержу дыхание и взгляд,
 
 
Прекрасную картину созерцая,
Запечатлев величия момент,
Пусть он потом из памяти мерцает
Мне маяком на много-много лет.
 
 
Я верю, подо льдом река не дремлет,
Обманчива поверхность у реки,
На глубине у рыб обычай древний,
Когда зима, слагать о ней стихи,
 
 
Они тихи, смиренны, хладнокровны,
Им безразличны льдины на реке.
Им не в пример, я не умею ровно
Дышать, когда увижу вдалеке
 
 
Или вблизи какое-нибудь чудо!
Придет весна, тепло прогонит лед.
И королева снежную посуду
На новое жилище заберет.
 

* * *

 
Не люди, нет, но отзвуки людей
Волнуют разыгравшуюся память.
Шаги и голоса, прикосновения,
И шорохи, и скрипы половиц,
И даже скрежет спящего – волнуют —
И приближение автомобиля,
И этот лай, направленный во тьму, —
питают память, и она растет.
 
 
Когда-нибудь большая тишина
заговорит. Едва пропустишь это.
Пока же мир трансляцию ведет,
и отзвуки, как музыка, звучат.
Чем глубже, тем отчетливее слышишь
Себя и мир, который – вне себя.
 
 
И память выступает словно мост
Между тобой тогдашним и тобой,
которому случиться предстоит.
 
 
Сейчас же ты гуляешь по мосту
И камешки бросаешь в реку жизни,
Не понимая толком – для чего,
Поскольку у реки корявый почерк.
 

* * *

 
Когда от лета станут воскресать
Слова, которым время – воскресать,
И облака замедлят бег ли, почерк,
От синевы растают облака,
 
 
Увидишь мир, посмотришь и увидишь,
И удивишься воздуху и свету,
И мальчика заметишь, налегке
Идущего-бредущего по свету,
 
 
За ним летят седые мотыльки,
И днем и ночью эти мотыльки
Летят за ним с улыбками святыми,
Ни для чего они за ним летят,
Он их не звал, они за ним летят,
Он их придумал? Нет, они летят
Во сне и наяву, и здесь, и дальше.
 
 
Все просто, и светло, и выносимо,
Когда ты с мотыльками налегке.
И слово, как огонь на языке,
И жизнь, и сад, и ветка – это слива.
 

Радость удивления

Сегодня можно часто слышать: человечество ждет новых смыслов. От кого? Конечно же, в ситуации века XXI – от политиков, ученых, деятелей культуры…

Но не будем забывать о том, что старые вечные смыслы не исчезают бесследно, а работают «на вырост» – в будущее.

Еще в XVIII веке великий немецкий поэт Гельдерлин говорил: «Поэзия есть словесное учреждение бытия». Именно в ней, в поэтическом слове, следует искать и находить самые существенные, основополагающие смыслы, необходимые, как воздух, и отдельному человеку, и человечеству в целом, смыслы художественные, нравственные, исторические…

Говоря языком современного писателя (Александра Мелихова), подлинная задача литературы – дать экзистенциальную защиту читателю от одиночества, тоски, неуверенности в себе, унижений и обид, страха смерти, скепсиса бытия…

Как ни один жанр литературы, подлинная поэзия может это сделать, и делает не только вчера, но и сегодня. В этом убеждают стихи Владимира Крюкова из Томска – глубокие, искренние, самобытные. Он из той породы «русских второстепенных поэтов», в которой Некрасов, как мы знаем из истории отечественной литературы, разглядел далеко не «второстепенного» Тютчева, предсказав в нем поэта первой величины в будущем. А нам преподав урок (хорошо ли его мы усвоили сегодня?): подлинная поэзия не делится на провинциальную и столичную, традиционную (значит – устаревшую) и новаторскую (значит – новомодную).

Русская классическая традиция с ее регулярным стихом, точными рифмою и строфикой, богатством содержательных смыслов свидетельствует и сегодня о том, что далеко не исчерпала своих возможностей: она продолжает развиваться, трансформироваться, обновляться. Выполняя свою главную трудную работу – говорить читателю на своем языке: «душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь».

Такая поэзия продолжает нас удивлять: она живет, дышит, учит. И стихи Владимира Крюкова, старые и новые, автора замечательных книг «Белый свет» и «Присутствие», даруют нам эту радость удивления, открывая с новой стороны мир природы, мир чувства и мысли, память – о живых и ушедших, бесконечные закрома культуры (человеческое, слишком человеческое). Оберегая и защищая читателя от искусной фальши мнимых величин, ложных иллюзий, натиска «рекламных шагов» и завитков вокруг пустоты…

И это становится возможным потому, что происходит в подлинно художественном языке. Философ называет это «доверительной беседой мышления с поэзией», и эта беседа «происходит для того, чтобы выявить существо языка с тем, чтобы смертные вновь научились проживать в языке» (Мартин Хайдеггер).

Не этому ли «проживанию» – от стиха к стиху, от книги к книге терпеливо и мудро учит нас современный сибирский поэт – по призванию и способу существования?

Инна Ростовцева

Владимир Крюков

Родился в 1949 году в селе Пудино Томской области. Окончил историко-филологический факультет Томского государственного университета. Работал учителем в сельских школах, в школе колонии строгого режима, сторожем, механиком телевизионного ретранслятора в райцентре, в газете Западно-Сибирского речного пароходства.

Первый сборник стихов – «С открытым окном» (1989). Автор нескольких сборников стихотворений и книг прозы, книги воспоминаний «Заметки о нашем времени». Печатался в столичных и региональных журналах, в русскоязычных альманахах Германии «Пилигрим» и «Эдита», в польском альманахе Aspekty. Стихи вошли в антологию «Пламень. Современная русская поэзия» (2009). Член Союза российских писателей.

* * *

 
Настаивалась и густела зелень
небесная. И гасли облака,
и роза тихо лепесток роняла
со своего колючего ствола.
 
 
Шел кот – он возвращался из похода,
и северные серые глаза
смотрели на меня светло и мудро —
он был природной тайне приобщен.
 
 
И, глядя на него, я как-то понял
того, кто много-много лет назад
сказал: «Входите тесными вратами»,
они проводят в подлинную жизнь.
 
 
Да, это было просто совпаденье.
И уподобить моего кота
апостолу я вовсе не хотел бы,
не та повадка, право же, не та.
 

АВГУСТ. НОЧЬ

 
Это кров,
под которым – мы.
Это теплая кровь
тьмы.
 

* * *

 
Врасплох застигнуты, стога
хорошего не ждут,
на них с утра идут снега,
безудержно идут.
 
 
Белы дороги и дома,
И свет сегодня бел.
Так силу пробует зима,
Уверена в себе.
 
 
Я прочитал ее следы,
я знал еще вчера
мурашки зябнущей воды
и обреченность трав.
 
 
И снег летит с больших небес
на прошлый образ дня,
на строгий и спокойный лес,
забывший про меня.
 
 
Как будто снегу на сто лет
в запасе там у них.
В моей тетради на столе
чернеет белый стих.
 

* * *

И когда Он снял седьмую печать,

сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса…

Откровение Святого Иоанна Богослова

 
Мне снилось: на голом поле —
ни адом назвать, ни раем,
стоим как статисты, что ли:
не спорим, не выбираем.
 
 
Тут всё и без нас решили.
И вот навсегда, навеки,
прощаясь, уходят реки,
бесследно уходят реки
малые и большие.
 

* * *

 
Небесная свежесть
Зовется озоном.
Я вижу: и счастье
бывает сезонным,
внезапным и кратким,
как всякое счастье,
рожденное небом,
разбитым на части.
И взгляду просторно,
и не оттого ли
так радует сердце
дыхание воли.
И ветром упругим
к земле припадая,
трепещет душа
навсегда молодая.
 

* * *

 
И сердце застилает смутной тенью
не просто беспредметная тоска,
а тщетные попытки обретенья
какого-то другого языка.
 
 
Вот так однажды двинешь со двора,
оставив переплеск веселых пятен,
и вдруг поймешь, что твой язык добра
не всеми принят и не всем понятен.
 
 
Так оторопь переживет вода,
негаданно наутро обнаружив
накрывшую ее коросту льда
и отменившую весь мир снаружи.
 
 
Но терпеливо в ледяной неволе
безмолвная покоится река
до лета, до тепла, до лучшей доли,
как я – до обретенья языка.
 

Проза

Варвара Заборцева

Родилась в 1999 году в п. Пинега Архангельской области. Студентка Санкт-Петербургской академии художеств имени Ильи Репина. Публиковалась в журналах «Звезда», «Юность», «Урал», «Сибирские огни», «Наш современник», «Формаслов». Участник XX, XXI и XXII Форумов молодых писателей России, участник форума молодых писателей России, Казахстана и Киргизии (2021). Участник литературной школы журнала «Юность». Шорт-лист международного конкурса фантастического рассказа «Прыжок над бездной» (2022). Живет в Санкт-Петербурге.

Береги косу, Варварушка

Под нашим угором течет река.

Длинная такая, почти как моя коса.

Только теперь у меня нет косы, а река на месте, все бежит и бежит, не устанет. Я, глупа голова, все оглядываюсь да ищу косу по привычке. Раньше спущусь с угора и дожидаюсь, когда же моя копуша скатится.

Ой, как же косу наш Домовенок любил. Я совсем маленькая была, и коса мала – с меня ростом.

Помню, проснусь, а на подушке бантик меня дожидается. То беленький, то розовенький, даже в мелкий горошек. Каждый праздник я с новым бантиком. Вот какой у нас добрый Домовенок. Мне всегда хотелось тоже его порадовать и хоть разочек увидеть бы. Интересно же, как улыбаются Домовенки.

Дедушка сказал, они больно стеснительные, но я всегда могу зажмурить глаза и представить, как улыбается Домовенок. Главное, говорит, чтобы волосы прибраны были, а то спутает меня с вредными Чердачихами, которые на пыльных чердаках живут, – у них вечно волосы растрепанные.

А в один день дедушка уплыл вниз по нашей реке. И Домовенок куда-то пропал. И бантиков больше не было.

Я этот день хорошо помню.

Мы с дедушкой на реке блинчики пускали. Он у меня мастер – до соседнего берега блинчики выстроятся, будто зверек какой реку перешел. Смотрю, дедушка лодку тащит, а я рада-радехонька, уж больно люблю на лодочке с дедушкой кататься. Берет меня на руки, думаю, на лодку посадит, а он как закинет меня на угор – прямо к нашему дому. Стою высоко на угоре. Ветер свищет, коса во все стороны лягается. Внизу стоит маленький дедушка. В лодку садится и говорит:

– Береги косу, Варварушка. Она ото всех бед тебя сбережет. А если коса не справится, дедушка всегда рядом. Беги в дом.

Мы с косой ох как выросли за это время. Бывает, заскучаю по рыбалке с дедушкой, как брошу косу в реку прямо с угора и жду-дожидаюсь. А чем моя коса – не удочка. Все как дедушка делает: брошу и, деловая такая, сижу-дожидаюсь рыбу. Только она что-то не клюет, видно, не глупая. Чует, что не дедушкина удочка.

И вот сижу я, рыбачу потихоньку. Дедушку вспоминаю, Домовенка.

Вдруг я все-все поняла. Глупа голова, чего же раньше не догадалась.

Дедушка за Семгой уплыл. Той самой – большашей-пребольшашшей Семгой. О ней все на Севере знают. Говорят, живет она там, где наша река с Белым морем встречаются. Конечно, дедушка туда поплыл. Разве меня бабушка отпустит до самого Белого моря, вот он один и отправился.

И с пропажей Домовенка все сразу ясно. Они давнишние друзья, а если друга давно нет дома, разве усидишь на месте.

Вот и я второй день места себе не нахожу. Все думаю, как мне дедушку с Домовенком выручать. Думала, думала – ничего не придумала. Поняла только, что бабушке строго-настрого говорить нельзя. Если замешкаемся на обратном пути – все-таки против течения грести нелегко, – она всяко поймет, что к чему. Догадается, куда и зачем мы отправились.

Только где лодку взять.

Думала, думала и придумала – сама смастерила. У сарая дровяного много досок ненужных. Еще крепкие, хороший плот выйдет. Только перевязать нечем, но и тут я быстро догадалась. Отрезала от косы малюсенький кусочек. Ничего, дедушка даже не заметит, зато обрадуется, когда плот мой увидит. Он и правда ничего такой вышел, палку понадежней взяла – и в путь.

По течению чего не плыть – сиди да чуток направляй.

Наша река и правда длинюшша. А по берегам домики деревянные – лепота какая. Плыву да любуюсь, глупа голова, нет бы дедушку высматривать.

Вдруг вижу впереди – черняшша-пречерняшша туча.

Ливень зарядит, вся вымокну, заболею, а дедушку с Домовенком спасать кто будет. Нет, мокнуть никак нельзя. Думала, думала и придумала – косу расплету. Волосы у меня густяшши – дедушкины. Целый дом получился, никакой дождь в него не попал.

Потом я весь день волосы сушила, а еще день косу заплетала. Три дня плыву – дедушку так и не нашла.

Вдалеке вижу – что-то синее-синее, огромное – моими глазенками никак не охватить. Но если бы я была большашшей-пребольшашшей Семгой, поселилась бы именно там.

Откуда ни возьмись – ветер поднялся. Да так разошелся, спасу нет.

Кидает река мой плот туда-сюда. Моргнуть не успела – палку утащила.

Вот тогда я крепко испугалась. Никогда не видела нашу реку в таком плохом настроении. Я тоже, бывает, дравничаю, но не до такой же степени.

Еще плакать придумала – снова дождь зарядил.

Изо всех сил пытаюсь казаться невозмутимой. Тут главное – виду не показывать, а быстрее отвлечь. А то повадится дравничать да плакать – куда мы потом с такой капризной рекой.

Смотрю – нет, вроде не мерещится – что-то плывет ко мне.

Анделы, это дедушка на Семге сидит. А с ним еще один дедушка, поменьше только. Тянут ко мне руки, тянут – никак не дотянутся. Ветер как дунет – мой плот, бедолага, еле-еле держится.

Думала, думала и придумала – отрезала косу. Из одной доски торчал большашший гвоздь, остряшший конец у него – им и отрезала.

Закинула косу к дедушке – и все.

Уснула, видно, от страха. Может, не дедушка был это, и не Семга, а лесорубы на катере возвращались да меня на катер подхватили.

Может, и так.

Но косы моей не было. Ничего, отрастет, это беда разве.

Проснулась я дома. Смотрю – под подушкой бантик синенький.

А ночью дедушка снился. Плывет по Белому морю на большашшей-пребольшашшей Семге, а рядом Домовенок. Тут-то я его и разглядела.

Плывут себе, плывут. И оба улыбаются.