Читать книгу: «Я не Джордано Бруно! Десять книг в одной!», страница 4

Галилео Галилей

Наполеон медленно отложил книгу и вспомнил одну из цитат Бруно: «Для того, чтобы уничтожить учение Коперника, вовсе недостаточно заткнуть кому-нибудь рот. Нужно ещё наложить запрет на всю астрономическую науку и, сверх того, воспретить, кому бы то ни было глядеть в небо!»

Его предположение подтверждалось, такие гении как Бруно не могли себе позволить просто так сгореть, его изощренный ум и неограниченные финансы придумали способ исчезнуть для всех и начать совершенно новую жизнь с чистого лица. Джордано Бруно взял себе другое имя известное, как итальянский физик – Галилео Галилей²⁶.

Так значит Бруно, подтасовал свою смерть, сделал новые метрики, за деньги прописал родословную и стал творить под новым именем Галилео Галилей. Наполеон, отхлебнул из серебряного кубка и понял, что Бруно нашёл единственно правильный выход из этой на первый взгляд неразрешимой ситуации. Он купил у палача свою свободу, вместо себя отправил на казнь своего двойника, который за деньги отработал за него наказание, и теперь чистый и невинный Галилео будет жить, и творить дальше.

Двойник Наполеона

Сев в кресло Наполеон устало прикрыл глаза и, расслабившись, почувствовал, что Бруно дал самое верное решение, ему нужен двойник, который прикроет его при неблагоприятной ситуации. А учитывая невероятную интуицию, он ясно почувствовал, что это нужно начинать готовить уже сейчас. Он вспомнил, что в его полку был фузилер²⁷ как две капли воды похожий на него. Он был очень ленив, но его не трогали за поразительное сходство и Императором.

Он ему даст много денег, обучит манерам так, что любые надсмотрщики, будь то королевские или британские военные, уж точно не смогут отличить его от меня. Главное, что бы он меньше говорил. Но это дело поправимо. Наполеон вздрогнул от этого решения. Взяв недопитое вино он подошёл к большому зеркалу, внимательно посмотрел на свои черные как уголь зрачки, медленно поднял бокал и осторожно чокнулся, со своим отражением, быстро выпив, он громко рассмеялся и, причмокнув, произнес:

– Будет дело!

КНИГА 2. «Третий двойник Наполеона»

Последнее путешествие Наполеона: Ссылка на остров Святой Елены

В качестве эпиграфа

Так представлял себе изгнание Буанапарте поэт Александр Пушкин:

«Уже на западе седой, одетый мглою,

С равниной синих вод сливался небосклон.

Один во тьме ночной над дикою скалою,

Сидел Наполеон».

После поражения при Ватерлоо (18 июня 1815 года) и второго отречения от престола Наполеон Буанапарте оказался в руках англичан. Он надеялся получить политическое убежище в Англии, но союзники решили иначе: бывшего императора сослали на далёкий остров Святой Елены в Атлантическом океане, чтобы исключить любые попытки вернуться к власти. Император Наполеон принял решение послать в ссылку, на остров Святой Елены своего двойника Франсуа Эжена Робо.

Трудный выбор

Август 1815 года выдался на редкость пасмурным, в воздухе ощущался запах пепла от извержения вулкана Тамбора²⁸ на индонезийском острове Сумбава в апреле этого года. Он унёс жизни почти ста тысяч человек, что является наибольшим числом погибших от извержения вулкана за всю историю человечества. Всего за несколько месяцев, пепел распространился по земной атмосфере и последствия извержения в Европе ощущались столь сильно, что появилось определение этого периода, как «год без лета» или «великий голод». Погода продолжала оставаться зимней. В мае и июне было неестественно много дождей и града, а иногда выпадал снег, вызвав эффект вулканической зимы в северном полушарии, который ощущался на протяжении нескольких последующих лет. Необычный холод привёл к катастрофическому неурожаю. Цены на зерно выросли в десятки раз, а среди населения разразился голод, переходивший в каннибализм. Десятки тысяч европейцев, всё ещё страдавших от разрушений кровавых Наполеоновских войн²⁹, эмигрировали в Америку.

– Позовите его, – произнёс Властитель, его голос был ровен, как шёпот ветра перед сильной бурей.

В зале Совета над белым столом легла тишина, император поднял руку и простым жестом приказал открыть двери. Свет свечей дрожал на позолоте, бросая странные тени на массивные портреты. Даже верный Луи Николя Даву по прозвищу «Железный маршал», единственный из 26 полководцев Наполеона, который не проиграл ни одного сражения, отступил назад, пригибаясь под тяжестью ответственности этой минуты.

– Пусть войдёт, – сказал Наполеон и, посмотрев в окно, увидел потрясающе красивый закат ярко жёлтого цвета. Мелкие частицы пепла окрашивали небо, но помимо красоты это было крайне опасно, из-за чрезвычайно плохой погоды люди неделями не могли покинуть свои дома.

Вошёл тот, кто с детства учился смотреть в мир так, как в него однажды посмотрела судьба в лице Наполеона, который обратил внимание на поразительное сходство с собой: одинаковый утончённый нос, те же хищные с ярким блеском глаза, похожая манера наклонять голову чуть вправо, когда слушаешь глупца. Он был не совсем точной копией Императора, и это было заметно, так как в уголках рта у него было постоянное напряжение, сильно сжата челюсть, а во взгляде – плохо скрываемая робость. Его звали Франсуа Эжен Робо³⁰, но в армии его называли просто – «двойник».

У императора всегда была слабость к театру: не только к молоденьким актёрам и актрисам, но и к самой игре – к игре масок. Он коллекционировал не бриллианты, а голоса и жесты. Франсуа это знал и выучил на память не только маршевые такты и строевые приёмы, но и те мелочи, которые заставляют людей верить, что он и есть Наполеон. Подражать императору было не сложно, главное не забывать про привычку прихватывать мундир левой рукой, держать лёгкий налёт сухой грубоватости в улыбке, кивок, который служил подтверждению приказов, плавные жесты руками и меньше слов. «Тот кто меньше говорит, того больше боятся» – вспомнил он слова Буанапарте. Его учили тихо входить, уверенно говорить, громко уходить – и он входил, говорил, уходил, понимая, что был нужен, императору, за особое умение быть кем-то ещё.

– Ты официально назначаешься моим двойником, теперь для всех ты Император, – произнёс Наполеон, и в этих словах сверкнула не только холодность расчёта, но и неизбежность. – Если потребуется, ты станешь пленником. Ты примешь цепи. Ты вынесешь усиленные дозоры и покосившиеся бараки. Ты станешь фигурой, которую будут обсуждать и обожествлять, в то время как я вернусь в мир, не привлекая внимания, буду решать возникающие проблемы.

Франсуа слушал и видел, как мелькают тени на лице императора: то раздражение, то грубая усталость, то, едва заметная, нежность. Всё это было частью плана, когда все будут смотреть на лишённую свободы фигуру, на полях Европы может вырасти что-то иное – другой человек, другой Буанапарте, который снова будет решать, кто есть кто.

– А если они узнают, – тихо сказал Франсуа, словно спрашивая не о возможном разоблачении, а о разрешении. – Узнают ли они обман?

– Они узнают лишь то, чему приучат их глаза и слух, – ответил Наполеон. – Историю пишут те, кто остаётся. Тот, кто будет сидеть в клетке, станет символом. А символ – вещь простая. Он требует веры, а не истины.

Франсуа посмотрел в зеркало. Его лицо не было чужим, оно повторяло контуры лица, которое покорило мир. Но в его отражении он увидел ещё и свою собственную тень – тонкую линию, разделяющую его великое имя и свою судьбу. Он понимал цену, быть живой ширмой для грандиозного спектакля. Они говорили о чести, о долге перед Отечеством, о том, что иногда великое требует малых жертв. Но в глубине его формировалось то, что не описывается приказом – страх не вернуться к себе, страх растаять до имени и титула, который наскоро подарили ему, будто одежду, снятую при входе в парадную дворца.

Путь на остров

Путь на остров Святой Елены³¹ был долгим и тяжёлым. Предстоял почти месяц тяжёлого ожидания решения англичан об участи Наполеона и его свиты, генералов Бертрана, Монтолона, Гурго и, Лас Каза. Все они постоянно находились на борту «Беллерофона» в Плимутском заливе и им запрещалось сходить на берег, опасаясь народных бунтов и волнений.

31 июля 1815 года британское правительство официально объявило, что Наполеон будет отправлен на остров Святой Елены как военнопленный.

7 августа 1815 года под покровом ночи Франсуа сопроводили к кораблю «Нортумберленд»³², это был мощный корабль, специально подготовленный для долгого плавания. На нем Императора должны доставить на остров Святой Елены.

Подмена

Старая гавань была наполнена хриплыми криками матросов и запахом соли. Наполеон стоял у причала, пальцы сжимали ворот мундира, и, казалось, что в этом жесте была вся невыносимая грусть мира. В голове крутилась одна мысль: «Если бы я в своё время повесил Талейрана и Фуше, я бы ещё оставался на троне». Он был готов продолжать борьбу, но был вероломно предан в 1814 году в Париже.

Он приблизился к стоящему в тени человеку и нежно коснулся своими пальцами лица Франсуа – не символически, а как человек касается руки ребенка, перед тем как отпустить.

– Помни, – сказал он, – что маска, которую ты будешь носить на острове, станет мукой и благословением одновременно. Береги достоинство. Твоя игра должна быть честной. Люди любят верить в легенды, не разрушай их по пустякам. Всегда носи перчатки, меньше говори. Когда всё утихнет, я вернусь за тобой. Верь мне.

Франсуа стоял и слушал, как вдалеке гремит затяжной рык якорей. В один миг перед ним возникла целая жизнь, тяжелые цепи на запястьях, тусклая свеча в одиночной камере, ржавые решётки – и в то же время – уютные, теплые комнаты Парижа, пустые балконы, прохожие, которые однажды склонились перед ним думая, что видят императора. Он не имел права жаловаться: он был воспитан так, чтобы заменять, а не быть заменяемым. Но в его груди родилось то, что нельзя было ни переписать, ни подделать – это была тоска по утраченной по собственной воле свободе.

На корабле

Британский корабль «Нортумберленд», словно перевозил «тонны молчаний», медленно шёл по неспокойным водам южной Атлантики, и тусклое солнце окрашивало воды в желто-серый цвет. В пути их сопровождала эскадра из девяти кораблей, включая фрегаты для охраны, чтобы предотвратить попытку побега или захвата сторонников. Условия на борту были простыми, пленнику выделили отдельную каюту, но его передвижения ограничивали. Он много читал. Франсуа смотрел на горизонт и пытался отделить в памяти те рекомендации, которые ему были вручены Императором, от тех, что принадлежали другим. Матросы шептались, задавая вопросы, но им давали лаконичные ответы – «это рота хранителей», «это важный узник». Взгляд, за которым они шли, был не тем, кого ожидали. Никто не знал, что за маской Властителя стоит обычный человек, боящийся наступающего утра.

Откуда-то сверху закричали:

– Земля.

Присмотревшись внимательно Франсуа увидел черные очертания скал. «Вот я и на месте» – подумал он и вспомнил долгое плавание через Атлантику. Маршрут пролегал через океан, минуя места возможной поддержки Наполеона. Они остановились всего один раз 12 августа на Мадейре, это был последний европейский берег, который он увидел в жизни. 23 сентября было пересечение экватора и моряки устроили традиционный праздник, но Двойник категорически отказался в нём участвовать, боясь ненароком выдать себя.

И вот, после десяти недель плавания корабли приближались к мрачному вулканическому острову Святой Елены.

Тень орла

Двойник Наполеона стоял на палубе в давно заученной позе, сжав за спиной руки, его неподвижный силуэт резко выделялся на фоне хмурого неба. Ветер трепал полы походного сюртука, но император, казалось, не замечал ни холода, ни солёных брызг, хлеставших в его усталое лицо.

– Ваше Величество, – осторожно окликнул его генерал Бертон, – на палубе сыро. Не угодно ли спуститься в каюту?

Наполеон даже не повернул головы.

– Каюта? – усмехнулся он. – Вы называете этим словом ту деревянную клетку, в которой меня держат?

Бертон промолчал. Он знал, что перед ним двойник, но должен вести себя так же как если бы это был бывший император Франции, который не простит никому ни этого унижения, ни старого корабля, ни английских штыков за спиной, ни самого факта своего поражения.

На горизонте уже виднелись очертания скалистого острова. Узкая полоска земли, затерянная посреди океана, последний рубеж великого изгнанника.

– Они думают, что смогут сломать меня, – тихо произнёс Франсуа Эжен Робо, глядя на приближающиеся скалы. – Что остров станет моей могилой? Не дождутся!

Ветер донёс до него насмешливые крики чаек, будто голоса судьбы знали, что будет дальше.

– Но я ещё вернусь, – прошептал он так тихо, что никто не услышал. – Ведь Буанапарте обещал вызволить меня.

Корабль медленно входил в бухту. Солдаты строились на палубе, готовясь к высадке. Наполеон оставался неподвижным, его глаза, теперь изучали новый, неизвестный взгляд на свой последний бастион.

Остров встретил их резким ветром, молчанием скал, и рёвом прибоя который свистел как исповедь.

Так начиналось заточение орла.

Высадка и начало изгнания

После более чем двух месяцев скитаний по морским просторам, фрегат «Нортумберленд» прибыл к острову Святой Елены. Это место скорее напоминало плавучий склеп, нежели плодородную землю, предназначенную для поддержания жизни. «Нортумберленд» отдал якорь в бухте напротив Джеймстауна, являвшегося основным городом и портом острова.

16 октября 1815 года двойник Наполеона сошёл на берег. Свою первую ночь после высадки на остров Наполеон провел в убогой и грязной местной портовой гостинице, практически лишённой удобств. На следующий день его специально поселили в Лонгвуд – Хаусе – сыром и ветреном поместье, где он провёл последние пять с половиной лет жизни под строгим надзором губернатора Хадсона Лоу.

Заключение на острове

Британия держала свою новую собственность в «железных рукавицах», адмиралтействo относилось к объекту так, будто приобрело музейный экспонат. Укрепления, караулы, офицеры, плохие столовые – всё было рассчитано, чтобы ломать и не давать довести до власти дух сопротивления. Франсуа стал фигурой провинциального театра, британцы его оскорбляли, писали отчёты, вели дежурные беседы.

Охрана, состоящая их трёх тысяч солдат, патрули и военные корабли блокировали любые попытки побега. Жёсткий прессинг, плохой климат, частые простуды и болезни, полная изоляция, психологическое давление и унижения пагубно сказывались на общем здоровье.

Только по вечерам в тёмном, холодном бараке, где звёзды, казалось, висели прямо над окном, он изучал копии писем, которые приписывали настоящему императору. Он читал чужую речь и чувствовал, как неведомая сила входит в его пальцы и они, обретая силу, становятся толще и сильнее. Он постоянно играл, моделировал достойные сцены – смятение, величие, упрёк в голосе – и окружающие люди верили, что он действительно Великий Наполеон.

Некоторые из окружения стали догадываться, что на острове двойник императора. Слуги, давно знающие истинного Наполеона, следили за Франсуа, прикрывали и поддерживали его, так как им тоже было хорошо заплачено звонкой монетой.

Вера – вещь странная и нестойкая. Иногда, среди холодной пустоты, к Франсуа приходили странные минуты отчаяния, и он был готов раскрыть правду и вырваться с этого адского острова. Но он забывал, что всегда был под надзором. Старый солдат, который помнил славные битвы под предводительством Императора, положил свою мозолистую руку на его плечо и сказал: «Если ты не тот, за кого себя выдаёшь, то зачем ты нам нужен?» В другой раз отчаяния к нему приходила женщина из ремесленного квартала, и в её словах звучало больше сострадания, чем у древних философов: «Ты не должен быть им. Но ты можешь быть собой в его Великом образе».

Однажды ночью, когда луна лежала на поверхности океана, как выцветшая императорская печать, Франсуа спустился к берегу. Ветер бил в лицо, здесь звуки были другими не пронзительный крик канониров, а тихое шуршание волн. Он понял, что маска, надетая им в императорском дворце, за это время не только прикрыла его лицо, но и как бы выточила другое. В нём утвердилась новая форма – в которой смешались страх и достоинство, смирение и вызов. Он больше не мог быть просто пустой фигурой, на которую вешают цепи, он личность, он великий, он и есть Император.

Париж

Тем временем в Париже жизнь продолжалась и шла по старым правилам: люди спорили, делали ставки, на мостовых в тенях деревьев пили вино и строили планы. Император, который отсутствовал во Франции, негласно присутствовал в её мечтах, как хиромант, который видел будущее в каждой раскрытой ладони.

Иногда всплывали тайные письма с острова, в которых были провокационные приказы, но все смотрели на это как наблюдатели со стороны, как слепцы, идущие по кругу не имеющие смелости открыть глаза и сделать поступок. В письмах был указан конкретный план, который требовал жертв – не только политических, и человеческих. Но парижский воздух с нотками миндаля и свежего хлеба, быстро развеивал мысли о переменах и протестантские настроения улетучивались с первым глотком ароматного кофе.

Один

Стоя один на берегу и смотря на ярко – желтый закат, двойник размышлял: – «Кто же выиграл в этой игре затеянной не по его воле?». Вопрос прозвучал бы циничным, если бы в нём не было горькой печали. В ту ночь на берегу, Франсуа впервые позволил себе улыбнуться собственной боли от жалости к себе – не ради величия, а ради того, что он всё ещё жив. Он не был императором, но он был человеком, и даже на каменистом краю мира это осознание, было большой привилегией.

Гости с материка

Прошло несколько месяцев и на остров прибыли очередные гости с материка – журналисты, офицеры, важные посетители. Они увидели совсем другого человека, предававшегося одиночеству и размышлениям. Они видели смирение, слышали язвительный ум, и впоследствии писали очерки, полные сожаления. Они описывали его как человека, который научился обретать гордость в том, чтобы быть тем, кого хотят видеть. Они не знали, что иногда ночью, стоя на берегу, он говорил с волнами, стараясь не произносить собственного имени. Франсуа проживал свою жизнь, в ней сочетались и подлость, и благородство. Он сожалел о сделанном когда-то выборе, но знал цену, которую платит история за свои великодушные и необдуманные поступки.

Русский след

Русский царь приказал внедрить к Наполеону своего человека, который бы докладывал о текущем состоянии бывшего властителя мира.

В 1815 году Александр I³³ назначил российским комиссаром на острове Святой Елены графа Александра Антоновича де Бальмена для наблюдения за пленением Наполеона и отправки регулярных отчётов о происходящем. Русский царь внимательно следил за судьбой бывшего Императора Франции. Де Бальмену предписывалось избегать всякого вмешательства в действия англичан, не критиковать условия и меры, предпринимаемые губернатором острова по отношению к пленнику, вести себя миролюбиво и дружественно.

Слежка за Буанапарте

Император Всероссийский Александр I Павлович — сидел в своих парадных покоях при свете тусклой лампы, но его мысли были не здесь во дворце, а на берегах Атлантики. На столе лежали карты, сине – желтоватые листы были расчерчены направлениями роз ветров, движениями каравелл, красными галочками помечены некоторые места, и рядом стопка писем, каждое письмо – это маленькое тайное окно в чужую жизнь, упрятанную за многие версты от Петербурга. Александр посмотрел на клинок, бросивший тень на карту, именно в то место, которое интересовало его больше всего, ведь в последнее время он очень часто думал о человеке, которого знал лучше, чем большинство из его окружения – о Наполеоне. Он давно следил за ним, не как полководец, а с тем тихим, почти болезненным вниманием, которое бывает у тех, кто наблюдал, как рушатся судьбы правителей мира.

Маленькая точка на карте, упрятанная в бескрайней синеве Атлантического океана, – становилась для Александра чем-то вроде зеркала. Не потому, что он мог туда отправить свои мысли, а потому что волновался всякий раз, когда приходило новое донесение от графа де Бальмена, русского пристава при Наполеоне на острове Святой Елены. При чтении, когда слово «Лонгвуд» встречалось на полях писем, в его душе проявлялся тревожный образ: маленький дом на холме, одноэтажный, обдуваемый со всех сторон ветром, и в нём всеми брошенный человек, который некогда переворачивал континенты.

В морозные ночи, когда в Петербурге за окном падал густой снег, он представлял себе свежий запах моря – соль и мокрую землю, скользящую траву, тихий шорох кромки волн об обрывистый берег. Когда почтальон привозил депеши с острова, он уединялся, садился за стол и внимательно читал их, будто изучая не факты, а черты лица – вчитываясь в каждую строчку, каждое имя: лейтенант, ставший свидетелем разговора; стражник, запомнивший жест; садовник, заметивший, как Наполеон возвёл руки к небу в минуты, когда ему казалось, что его никто не видит. Александр собирал эти фрагменты не ради крамольного любопытства, а чтобы составить портрет человека, каким он стал сейчас, почти живой, почти домашний, почти сломленный. Он наблюдал за судьбой противника, который уже не был опасным врагом в привычном смысле. На бумаге было подробно написано о диагнозе врачей, о кашле, о невыносимых болях; в донесениях мелькали скучные бытовые мелочи – миссии челноков с континента, мелкие недовольства, раздражения, банальные разговоры о погоде. Но за этими строками угадывалось нечто большее, одинокий всеми брошенный человек, у которого осталось мало времени и который, пожалуй, впервые в жизни оказался не властелином, а узником своих мыслей.

Иногда, когда Александра никто не видел, он позволял себе закурить трубку³⁴ и медленно выпуская кольца дыма, мечтать о личной встрече с Наполеоном. В эти мгновения императоры были равны: тот, кто держал в руках перо, и тот, кто держал в руках саблю. Они сидели друг напротив друга за столом, покрытым картами, и говорили о том, что нельзя было сказать ни при каких условиях: о страхе, о славе, о том, что значит строить новый мир, безжалостно разрушая старый. Но реальность была иной – между ним и островом находилось нечто большее, дипломаты и цепочка формальных запросов, которые никогда не привели бы к их личной встрече. Поэтому он следил за Буанапарте иначе – через чужие глаза, через зернистые отчёты, через тихое понимание, что сила государства не всегда равняется силе сердца.

Ему казалось, что наблюдение за Наполеоном – это наблюдение за последним актом трагедии, со всем её мелодраматизмом и скрупулёзной банальностью. В донесениях описывались ритуалы: прогулки в саду, разговоры с врачами, тщательный уход за руками, привычка пересчитывать камни у дорожки при спуске к морю. Это были не подвиги, а жалкие остатки прежнего ритуала, с помощью которого когда-то управлялись целые армии. Александр читал и видел, как на этих остатках былого величия тлеет сила императора, а глубокая человеческая усталость не оставляет ни шанса на надежду. Иногда, в минуты, когда тишина в зале становилась особенно плотной, ему казалось, что он слышит шаги, что на стыке мира и иллюзий возникает слабое эхо тех битв, где они встречались как враги, и тех мирных переговоров, где они стали игроками одного большого спектакля, который сейчас был бы разыгран совсем по – другому.

Император Всероссийский не был равнодушен к страданиям. Его внимание – холодное и расчётливое, как северный ветер, – не теряло сожаления. Может, это и была самая странная расплата: уважение к врагу, который своим гением и амбициями вывел Европу из старого порядка, и тихая вина за то, что их народ, его солдаты, заплатили за эту перестройку большой кровью и покалеченными судьбами. Александр понимал, что наблюдение – это тоже власть; в том смысле, что, зная о текущем положении человека, можно приблизить или отдалить его от гибели. Но далеко не все механизмы мировой политики и влияния были у него в руках. Он мог давать советы, просить о смягчении условий, но не в силах был вернуть человеку прошлого величия.

Иногда Александру представлялось, как он, одетый не в мундир, а в простую одежду, тихо подходит к хижине Лонгвуда, заглядывает в окно, и в углу комнаты сидит этот некогда величественный человек – сгорбленный, утомлённый, с глазами, в которых таился целый океан амбиций и усталости. Они могли бы сидеть друг против друга и молчать очень долго, и в этом молчании можно было найти больше правды, чем в самых громких и пламенных речах. Александр испытывал странное внутреннее единение с пленником: отвращение к разрушению и уважение к таланту, жалость к судьбе и понимание неизбежности исторических решений. Его слежка за островом была той самой попыткой удержать на расстоянии то, что одновременно разрушало и созидало этот мир.

Александр сделал глубокую затяжку и медленно выпустил густой белый дым в потолок, не торопясь откинулся на кресле и, прикрыв глаза, вдруг вспомнил первопричину вражды с Наполеоном и начала бессмысленной войны 1812 года. Мало кто помнил, что началось все с обычной бороды.

23 августа 1799 года, на фоне нарастающего противостояния России и Франции³⁵, император Павел I³⁶ решил бороться против французской моды – запретил ношение бакенбард. В этот день обер-полицмейстер Санкт-Петербурга Федор Эртель по настоянию государя издал распоряжение о том, что мужчинам следует гладко бриться – ни борода, ни усы, ни бакенбарды не допускаются как признаки вольнодумства. Примером послужил сам государь Павел I, который гладко брился и заплетал волосы в аккуратную косичку. А четырьмя месяцами ранее тот же столичный обер-полицмейстер запретил горожанам иметь прическу и стиль как у Наполеона Буанапарта. Дословно указ гласил: «Запрещается иметь тупей³⁷, на лоб опущенный». Тогда же ввели и другие запреты: на ношение жабо, фраков, «всякаго рода жилетов». Когда об этом узнал Наполеон, он пришел в ярость и закричал: – «Вы стрижёте бороды, а я приду, и буду стричь ваши головы».

Александр I открыл глаза, посмотрел на погасшую трубку, аккуратно положил её в деревянную резную шкатулку и помедлив взял лежащий рядом дневник. Полистав, он остановился на одной из страниц, на которой недавно написал строки похожие на исповедь – «Великий ум – это бремя, и великое бремя – это одиночество». Он записал их не как приговор, а как признание, будто наблюдение за Наполеоном научило его понимать цену великой воли – и цену того, что, в конце концов, остаётся у человека, когда история уходит и начинается следующий акт.

Александр продолжал читать донесения и следить – не как тюремщик, а как тот, кто задумчиво смотрит на угасающее пламя, понимая, что через этот огонь прошли жизни, имена, целые миры. И в этой наблюдательной грусти был свой мир, в котором два императора, разделённые морем и обязательствами, носили в себе одинаковую печать безудержно уходящего времени.