Читать книгу: «Улица Горького. Фантасмагория», страница 2

Глава третья

Историк Василь Васильич как всегда скомандовал «Смирно!» и завел наш строй в школу. А там, как всегда, пахло дымом.

– Опять тяги нет, – объяснил Василь Васильевич. – Можете не раздеваться!

Это мы и без него поняли. Втискивали в парты свои телогрейки и пыхали паром, как те еще паровозы. А Юрка Головань потыкал пером в свою «непроливашку» и весело объявил:

– Чернила замерзли!

– Ура! – шепотом прокричали мы.

Печки в нашей школе топились дровами, которые мы сами пилили и кололи на полешки. Но пока печки раскочегаривались, пока воздух не становился хотя бы на чуток теплее улицы, мы дуба давали. Даже бедный физик дрожал мелкой дрожью, хоть и был в длинной шинели поверх кителя. Но стоило ему заикнуться о массе тела, как с задней парты потянулась рука:

– Арсений Иванович, вы же на прошлом уроке не досказали, как вас ранило!

– Правда! Правда! – загалдели все. – Ну, ее на фиг массу тела! Писать же все равно нечем!

– Вы же фронтовик!

И, правда, Арсений Иванович все еще жил где-то там, на войне. Он никак не мог забыть, как его часть бомбили свои же самолеты:

– Сидим мы в овраге… Притаились… Ждем команды… Вдруг как жахнет!.. Мы кричим: «Вы что, с ума сошли! По своим бьете!»… А им сверху хоть бы хны!..

В общем, на этом уроке мы узнали о массе тела намного меньше, чем о бое за какую-то деревушку Свинавку.

На перемене все побежали в коридор, поближе к печкам – отогреваться.

– Что, хиксосы, озябли? – беспокоился за нас историк Василь Васильевич.

– Как цуцики! – хором соглашались мы.

– Ничего, – успокаивал нас учитель. – Сейчас кое-кому жарко станет! Буду спрашивать про Французскую революцию!

– У-у-у! – застонали мы. – А, может, не надо! Лучше тоже про войну расскажите!

Ну, правда, зря мы трухали. Звонок во всю звенел, а даже самые отчаянные выскакивали из класса, зажав носы. Там стоял такой смрад, что дух спирало. Значит, кто-то из двоечников сунул в чернильницу карбид. Это такая штука, которая поднимала оттаявшие чернила дыбом и заставляла их пузыриться. И невыносима вонять. Какие уж тут уроки!..

«Ох! – подумал я. – Без Мурнева тут не обошлось!». Мурнев был из тех, кого в нашей школе называли «партизаном». Лучше всего у таких получалось срывать уроки в школе. Это была та еще школа. Наверное, нигде больше не собиралось столько обалдуев, отчаянно не хотевших учиться. Это были дети работяг с Двадцать пятого участка. У нас это место считалось бандитским. Без крайней нужды туда не стоило соваться. Обчистят да еще морду набьют.

Поэтому порядки в нашей школе были гарнизонные. Внутрь пускали только строем и под водительством учителя. До конца уроков выйти вон и думать не смей. Время было послевоенное, поэтому учителя, бывшие фронтовики, ходили в кителях и держали нас в ежовых рукавицах. Старались держать.

Короче, урок истории прошел в коридоре, возле теплой печки. А когда запах карбида выветрился, настал час немецкого.

«Ну, брат, держись!» – подумал я, когда в класс вошла Ольга Никифоровна. И правильно подумал. Немка, даже не раскрывая журнала, спросила: – Так кто тут такой начитанный?

И весь класс посмотрел на меня. Я сразу потерял голос и всякое соображение. И очень скоро Юрка Головань, сидевший на первой парте, вытянул шею в журнал и показал всем два пальца.

– Навеки и до смерти! – зловредно объявил он.

Что же делать? – спросил я сам себя. А кого еще было спрашивать? И понял я, что надо стать зайцем, которого прижали к дереву. Хошь не хошь, а надо отбиваться. И взял я лист картона, нарезал его на полоски, чтобы в спичечной коробке умещались. На одной стороне написал немецкое слово, на другой – русский перевод. И теперь куда бы ни шел, все время крутил свои картонки: немецкое слово – русский перевод. И так тыщу раз, пока не понял: разбуди меня ночью, спроси: «Diе Tochter»? Отвечу, даже не просыпаясь: «Дочь»!.. Спроси: «Diе Schwester»? Отвечу: «Сестра»! «Laufen» – бегать.«Springen» – прыгать. «Fenster» – окно. И даже такое страшное слово запомнил: «Untergrundbahn» – метро. Во как! Я уж не говорю о таких пустяках, как «Anna und Martha baden» или «Мaus, Maus, kommt heraus!».

Только Ольга Никифоровна никак не хотела угомониться. Больше тройки за мои ответы не ставила. Да и то с натяжкой.

Так что радоваться было нечему. Да еще активистка Ковалева меня доставала. Стоило выглянуть во двор, она тут как тут. И каждый раз пристает:

– Следишь?

– Больше мне делать нечего! – говорю.

– Смотрю, ты обнаглел! Нет, придется мне в твою школу наведаться! Стружку с кой кого состругать!

– Да я чего! Я же ничего!

А и, правда, спорить с ней себе дороже. Приходилось помалкивать.

В воскресенье она поймала меня веселая-превеселая.

– Разобралась я с твоим Бурлаком. Он и, правда, в плену отсиживался. А потом вину искупал.

– Где?

– Где надо! Вот только хворобу у него нашли. И отпустила его наша добрая власть. Пусть дома помирает!

– Так чего тогда?..

– А того, что не велено ему в Москве и под Москвой жить! И еще в тридцати восьми местах! Нечего ему своим тлетворным дыханием мирный труд отравлять!

– Куда ж ему?

– А это не твоя забота! И не моя!.. Наше дело – следить, чтоб он до поры не слинял. Я кому надо просигнализировала. Они примут меры. Усек?

Я только кивнул. А сам, едва она скрылась, рванул в «Воронью слободку». И давай стучать в Бурлакову дверь. Сначала опять тихонько. Потом сильнее. Потом ногой со всего маху. И никакого толку. Одна соседка Кирилова выглянула и давай пальцем у виска крутить.

– Совсем сдурел, что ли!

– Да мне к Бурлакам…

А тут и Ирка, наконец-то, голову в дверь просунула.

– Кончай стучать, утопленник!

Утопленником она меня называла, потому что как-то раз я свалился в заброшенный колодец, что остался во дворе от бывшего помещика Эшке. Воды там было вровень с землей. Ирка рассказывала, будто бы только распахнутое пальтишко не дало мне утонуть. И будто бы они с подругой Кариной палкой подцепили меня и прибили к берегу. А дальше подсобили выбраться на сушу… Ну вот, убей бог, не помню я такого… Но с Иркой не спорил. Хочется ей быть моей спасательницей – пусть будет!

– Тебе чего? – спросила Ирка не больно-то ласково.

– Отца бы…

– Нет его. Уехал.

– Ку… куда?

– Много будешь знать, скоро состаришься!

– Ну, правда… А то Ковалиха пристает. Следить собирается.

– Скажи ей, что он теперь в Петушках!

– А как же врач? Доктор Брук?

– А это уж не твоя забота! Ступай домой, умник!

Я пошел. И все думал: «умником» она меня похвалила или обозвала? Нет, в непонятном мире мы все же живем!

День был ясный, а тут вдруг зашуршал ветер сухим снегом, поволок мимо солнца темное облако. И сосны заскрипели вдоль улицы.

Смотрю, а по улице старушка Никитишна шкандыбает. Курьерша из домоуправления. Небось, повестки разносит. Злостным неплательщикам. А таких, почитай, вся улица. Нет у людей таких денег, чтобы за деревья платить. Да еще пени, которые за неплатежи набегают.

Дошло до того, что люди стали яблони и груши рубить. Посчитали, и вышло, что дешевле фрукты всякие на рынке покупать, чем налог за деревья платить.

Только Ковалиха таких в свой блокнот записывала.

– Саботажники! – ругала она их. – Не хотят родную власть в трудную минуту поддержать. Забывают, в каком окружении живем.

Но сегодня соседи толпились на улице. И все чего-то высматривали. А это, оказывается, Шурка Киселев на своем «Москвиче» во двор въезжал. И Мешварг с ним. Вышли из машины веселые, Шурка с цветами, а Мешварг с тортом.

– Красиво жить не запретишь! – сказал дядя Петя Иванов.

– Умеют некоторые устраиваться! – позавидовал старик Жолнин. А старик Обливанцев проворчал:

– От трудов праведных не наживешь палат каменных!

– Откуда же у них деньги? – спросила тетя Рая Штаркман.

– На бегах выигрывают! – объяснил дядя Петя Иванов.

– Это что, законно?

– Говорят, там такие люди играют! У-у!

Глава четвертая

Это «У-у!» стало совсем громким «О-о!», когда все узнали, что Шурка Киселев тоже уплатил налог за деревья. А потом он проехал по улице не на своем задрипанном «Москвиче», а в белой, как снег, «Победе».

Улица напряглась. «Это что ж за дела такие! Всякий вахлак может на бегах бешеные деньги загребать! А мы что, рыжие!».

Первым подсуетился старик Жолнин. Смотрю, он возле Шурки Киселева вьется. Парным молоком его угощает. И снег от ворот помогает откидывать. Чтоб, значит, Шуркина «Победа» могла спокойно выезжать. А в воскресенье он уселся в эту самую «Победу» и вместе с Шуркой и Мешваргом куда-то умотал. Когда они вернулись, никто не видел. Но зато на неделе на глазах у всей улицы старик Жолнин крыл свою крышу новеньким железом. А ведь всегда жаловался, что крыша дырявая, а денег на ремонт нет.

И скоро, смотрю, уже старик Обливанцев бьет копытами в Шуркином дворе. И усаживается в белую «Победу». А потом тетя Маруся Курылева заскакала на двух ногах вокруг Шурки. И от ее криков «Но! Но! Но!» снег с деревьев сыпанулся. А тетя Рая Штаркман заставила мою подружку Карину играть на скрипочке марш Буденного:

И вжикала рукой, будто саблей, и дергала невидимые вожжи.

Только тетя Шура Романова оказалась ловчее всех. Она послала сыновей чинить Киселевские ворота. За просто так. Задаром.

А ее недоделанная сестра Нюня теперь не ходила по улице, разнося молоко, а скакала, тряся руками. Лошадьми правила. И покрикивала:

– Ню! Ню! Ню!

Что с нее, чокнутой, возьмешь!

И, конечно, в первые же выходные «Победа» увезла тетю Шуру Романову и ее сыновей в Москву. А в понедельник сестра Нюня таскала по улице громадного пластмассового пупса, ростом чуть меньше ее самой.

– Ля! Ля! Ля! – баюкала она его.

– Лялька, что ли? – спрашивали Нюню покупатели молока.

– Ню! Ню! Ню! – соглашалась она.

И слухи ходили, будто тетя Шура Романова вторую корову купить собирается.

Никогда еще наша улица Горького не была такой ухоженной.

После каждого снегопада соседи скребли ее лопатами, как на субботнике. Корзуны скалывали лед. Кирилловы посыпали скользкие места песком. Где они его брали, не знаю. А Фетисенковы сколотили из бревен мостик через канаву, чтобы Шуркина «Победа» без заморочек по нему проходила.

И все по очереди ездили на ней в Москву. На бега, как знала уже вся улица.

Мне, конечно, было интересно, что это за бега такие. И в какие игры там играют. Но мама от моих вопросов только отмахивалась.

– Порядочные люди в эти игры не играют! – говорила она. – От них пахнет знаешь чем!..

А «чем» не говорила.

– А старик Мендель что ли не порядочный? – не соглашался я.

– Он что – тоже? – удивилась мама.

Со старика Менделя все и началось.

Я брел, лениво волоча ноги и злобно гремя пустыми ведрами.

Мама послала за водой. А ведь, наверняка, наша колонка замерзла и придется шкандыбать до конца улицы, аж к самой Можайке. Там колонка почему-то не замерзала. А потом тащить полные ведра домой. И вода будет плескаться на валенки и замерзать на них ледяными сосульками. Суши их потом…

Как вдруг меня обогнала лошадка, запряженная в сани с пылающей жаровней. Над жаровней висел громадный медный бак. Он пыхал во все стороны жгучим паром. Из ноздрей лошадки тоже валил пар. Возчик – старый еврей Мендель – приказал лошадке: «Тпр-ру!», содрал с колонки железную «шапку» и запустил внутрь шипящую паром трубу. Там что-то свистело и клокотало. Я смотрел, разинув рот, и уговаривал колонку: «Ну же! Ну!».

И вдруг труба провалилась совсем внутрь. И колонка начала плеваться водой. Дождавшись, когда струя сделалась устойчивой, Мендель привязал ручку к колонке, чтобы вода текла, не замерзая.

– Фартиг! – сказал довольный старик. В смысле «готово!»

А вода текла себе и текла. И в мои ведра и мимо. А я смотрел и радовался. За ночь вода протянет ледяной язык до самого оврага. И тогда по льду помчатся наши самокаты – несколько сколоченных досок на коньках. Поднимая ледяную пыль, полетит навстречу ветру «куча-мала». Здорово!..

– Эй, бохер! – вернул меня на землю голос старого Менделя. – Ком а гер! Вус херст за бега?.. И вус загт твоя мишпуха?

А и правда, – подумал я, – знают ли мои тетки про всю эту суету? И бабка Злата? И что они себе думают?

Это я узнал очень скоро. Я еще и до теткиного крыльца не дошел, а уж слышу – в воздухе пахнет скандалом. На веранде собачились тетка Фрима и тетка Роза. Ну, которая Рейзл.

– Ты моей смерти хочешь! – надрывалась Фрима. – Чтоб я до конца с этими шикерами мурыжилась! Видеть их не могу!

Тетку Фриму недавно перевели из грузчиц в продавщицы винного отдела. И она уже охрипла от вечной ругани с кунцевскими пьяницами.

– Чтоб все они гешволн были!

– Фербрент зи верн! – соглашалась с ней тетка Рейзл. В смысле «горели бы они!» Но тут же добавляла:

– И Шурка твой тоже! Мит зайне мансенс! Мит зайне ферд!

«Ага! – догадался я. – „Ферд“ – это лошадь! А „Шурка“ – это, видать, Шурка Киселев! Значит, про бега-то они и спорят!».

Я, конечно, понимал с пятого на десятое. Всякие там «кадухис», «халоймес», «гей какн», «ин дрерд», «гурништ». Но главное до меня дошло. Тетка Фрима хотела делать то же, что делала вся улица – ездить на бега и выигрывать. А тетка Рейзл стояла на своем: Мешварг и Шурка «локшен аф дер ойер» – лапшу на уши вешают.

– С этого гешефта все будут иметь дрек мит фефер! – талдычила она.

Вот это-то я совсем хорошо понял. Мне бы промолчать, да нелегкая дернула:

– А старик Мендель тоже хочет на бега!

– Швайгт! – остановила меня тетка Рейзл. В смысле, «Прикуси, мол, язык!».

Мне что. Сказано «молчать!», вот я и молчу. Только тетку Фриму молчать не заставишь.

– Гиб а кик аф ир! – показывала она на сестру. – Люди из воздуха парнусы имеют! А мы такие гордые, что лучше будем мешки таскать! И от пьяных морд мать-перемать слушать!

– Ма! – дернула ее за рукав двоюродная Жанна. – А Райке Жолниной коньки купили! «Снегурки»! На ботинках!

– Херст! – еще громче заголосила Фрима. – Слышишь! Людям такой нахес! А нам одни цуресы! Ночи не спать. Чем платить налог, думать!

– Халоймес! – отмахивалась Рейзл.

Но тут на веранду приползла бабка Злата.

– Вус загт? – прицепилась она ко мне.

Пришлось втолковывать ей про Мешварга и Шурку, про бега, про лошадей и про сказочные выигрыши, которые перепадали самым смелым на нашей улице.

– О, ферд! – только и поняла бабка. – А гите вещь!

Видно, вспомнила, как у нее с дедом в каких-то затертых годах была лавка, которая торговала овсом и всякими вожжами, хомутами и другими причиндалами для лошадей.

– А гите гешефт! – залыбилась она. Небось, забыла, как они с дедом драпанули из этой лавки, когда их пришли раскулачивать.

– Пусты мансенс! – все равно не соглашалась тетка Рейзл. Только Фрима стояла на своем.

– Ингеле! – повернулась она ко мне. – Дойди до этого Шурки! Скажи, чтоб в другой раз и нас прихватил!

– Халоймес! – припечатала эту затею тетка Рейзл.

Но я все равно побрел к Шуркиному двору. Смотрю, у его ворот стоят сани старика Менделя

и паром пыхают. А сам Мендель о чем-то с Шуркой договаривается. Тут и я подоспел.

– Дядя Шура – говорю, – а моих теток на бега возьмете?

– Взял бы, – вздыхает Шурка, – да машина-то одна, а желающих вся улица…

Но тут он посмотрел на старого Менделя, а потом на его сани.

– Вот только если реб Мендель согласится вашу мишпуху с собой прихватить? – подмигнул он мне.

– Чтоб ты был так здоров… – начал было отказываться возчик. Но потом увидел мою кислую физию и вдруг передумал. – Э-э!.. Зольст але хакен вер!

– А как же? – кивнул я на клокочущий бак.

– Нит гедайге, киндл! – успокоил он меня. – Дер алте Мендель имеет этвас бессере фюр гите мишпухе!

Это он про другие сани, понял я. И стал думать, а как бы увязаться с ними. Интересно же, как это там играют, на этих бегах. Ну, что там лошади скачут, я знал. Всласть насмотрелся на эти скачки в кино. Как классно мчались кони в «Кубанских казаках»! Все Кунцево не могло наглядеться. Да еще эти песни! «Каким ты был…» да «Ой, цветет калина…». У нас ее, конечно, тут же переделали. Стали петь:

Все же знали, что этого вредителя напустили на наши поля зловредные американцы. Но песня-то все равно была хорошая.

А второй куплет был еще лучше:

«Ну уж, будьте уверены, – знали все, – главный мичуринец академик Лысенко обязательно придумает что-то верное против этой напасти. Так что у американцев глаза на лоб полезут!»

А вот про то, как играют на бегах, в кино ничего не было. Спросил у Дорохина и его брата Толика.

– Ты что, собираешься играть? – пристал было Толик.

– Да не-е… не-е… – заненекал я. – Просто так…

А сам, между прочим, все твердил немецкие слова. Крутил свои картонные «фантики» и проверял себя. «Das Wasser» – вода, «kalt» – холодная, «morgen» – завтра, «zu fliegen» – летать… И даже набрался нахальства заглянуть а конец учебника. А там стихи какие-то.

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind…

Смотрю, полно же знакомых слов. «Nacht» – ночь, «der Vater» – отец, «Kind» – ребенок. Только вот, что такое «reitet». Поискал в словаре: «reiten» – скакать. Ого, это же что-то про лошадей. В самое «оно»! И там же перевод:

Кошмар какой-то! Но зацепило почему-то. «Лесной царь» называется. Гете сочинил. А перевел Жуковский.

И вот как-то раз немка давай гонять меня по словам. Всякие там «Springen», «Singen», «Laufen»… Но не на того напала. Я как орешки щелкал: «прыгать», «петь», «бежать»… И даже про «darf man herein» и «nemen Si Platz» правильно сказал: «Можно войти?» и «Садитесь!». Думал, все – отцепится. Ан нет. Тут-то Ольга Никифоровна и подсунула мне текст из дальних страниц учебника:

И стала зловредно ждать, как я буду плавать. И уже руку занесла для очередной двойки.

– Это мы не проходили, – хотел сказать я. Но вдруг понял, что это же те стихи, в которых было то самое – о всаднике, о ребенке, о каком-то царе. Не знаю, что на меня нашло, только сами собой выскочили слова:

О-о! – прибалдела училка. – Ты знаешь «Лесного царя»?

Она как-то странно посмотрела на меня, хмыкнула и принялась читать это немецкое стихотворение. Дочитала почти до конца и снова уставилась на меня:

 Ну!.. —

Я понял:

 У-у-у! – загудел класс. – Стра-стра-страшно! —

Смотрю, а «немка» выводит в журнале «хор» – прямо против моей фамилии.

 
Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ!..
 

 
Ой, цветет картошка
Да зеленый лук,
Полюбил картошку
Колорадский жук…
 

 
Он живет, не знает
Ничего о том,
Что Трофим Денисыч
Думает о нем!
 

 
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
 

 
–  Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой…
 

 
Erreicht den Hof mit Muht und Not;
In seinen Armen das Kind war tot.
 

 
–  Ездок погоняет, ездок доскакал.
В руках его мертвый младенец лежал.
 

Wer reitet so spaet durch Nacht und Wind?

Es ist der Vater mit seinem Kind…

Глава пятая

Ну вот, и воскресенье пришло. С утра пораньше я уже околачивался у нашей калитки. Ждал Менделя. Возле меня собралась небольшая толпа: старик Жолнин, а с ним дочь Райка, тетя Маруся Курылева, дядя Петя Иванов, тетя Рая Штаркман с девочкой Кариной и мои двоюродные Жанна с Верой. «Это что ж, – думал я, – лошадь Менделя всех увезет? Да ни в жисть!».

И, правда. Сани у Менделя оказались нарядными, но тесными. Скамейка на троих сзади, да место для пары седоков на полу.

– Это что за гармидер! – испугался возчик, увидев живую очередь из наших соседей. – Думаете, у Менделя паровоз? Берите ноги в руки и бикицер на станцию!

Он согласился посадить к себе тетку Фриму и старика Жолнина. Нашлось бы место и для тети Раи Штаркман, но тут приползла бабка Злата.

– Идн, гиб а кик! – всплеснул руками Мендель. – Вус тун хир дизе бобе?

– Швайгт! – приказала ему моя бабка. «Молчи, мол! За умного сойдешь!».

Мендель понял, что бабку ему не переспорить, и как-то втиснул ее на заднее сиденье.

– А я! – хватило у меня духу.

– А маме? – не согласился со мной Мендель.

– Ну-у, дядя Мендель… – заныл я.

– Цидрейте менш! – выругался возчик и пошел в сторону нашей двери. Не знаю, что он там говорил, но мама вышла во двор, погрозила мне пальцем, но ничего не сказала.

– Лезь до мене! – показал Мендель на место рядом с собой.

Он натянул вожжи, щелкнул кнутом, и кони почапали по снежной улице Горького. А все, кого он не взял, побрели на станцию Рабочий поселок ждать паровичка из Усова.

Ух, как здорово было смотреть на дорогу с высоты! Сани катились ровно, только поскрипывали полозьями по проступавшему льду. А я шептал про себя какие-то строчки:

«Вот мирово, думал я, Пушкин это придумал! – Ну, прямо про меня!»

С высоты этого самого облучка виделась вся Можайка, далеко-предалеко вперед и далеко-предалеко по сторонам. Вот Давыдково в снегу по самые крыши. Вот Мазиловские сады, белые от инея. Вот темный лес на Поклонной горе, в глуши которого, говорят, отдыхает сам Вождь. Конечно, когда в Кремле мало работы. Хотя как это может быть у Вождя мало работы – на нем же весь мир держится.

Машин на Можайке было мало, только иногда попадались редкие автобусы. Я думал, лошадь будет пугаться, но она даже ухом не вела, бежала бодренько и хвостом помахивала. А под хвостом у нее мешочек болтался. Я хотел было спросить у Менделя, для чего он, но потом сам догадался. Это чтобы конские «яблоки» на дорогу не падали, Москва же как-никак.

А Москва началась сразу после Дорогомиловской заставы. Пошли большие дома, и дорогу перебежал троллейбус. Мендель вдруг натянул поводья.

– Тпр-ру!

И чего он? Улица же была свободна, только на другой стороне пускали синие газы грузовики, груженные землей. А за ними краны таскали на высоту горы кирпичей. Дом строился. И видно было уже, что большой и красивый.

А чего ж это Мендель стал? Повернулся лицом к стройке, и бормочет что-то, и качается взад вперед. «Молится» – догадался я. Но почему здесь-то?

– Еврейское кладбище… – объяснил старик Жолнин. Снял шапку и давай рукой махать от плеча до плеча и ото лба до пуза. Крестился, значит.

– И русское, – сказал, – было.

И, правда, было. Потому что на кладбище должна стоять церковь. И всякие памятники. Как у нас в Омске, я же помнил. А тут сплошная стройка. Кирпичи, краны и грузовики.

– А куда ж мертвецов дели? – хотел спросить я, но старик

Мендель дернул вожжи и повез нас дальше. Лошадь бежала шибко, сани скользили по снежной улице, по мосту над Москвой-рекой, останавливались перед красным глазом светофора или перед перебегающим дорогу трамваем. Старик Мендель свое дело знал.

Место, куда мы приехали, называлось «Ипподром». Я его сразу узнал – по лошадям над колоннами. Лошади были железные – все четыре, а за ними мужик, тоже железный. Как на шоколадке с Большим театром.

Возле колонн толпились всякие сани, телеги, автомобили. Были тут и «Москвичи», и военные «Газики» (бывшие «Виллисы»), и даже один «ЗИС-110». Но наша «Победа» выглядела белее всех. Рядом с ней уже топтались Шурка Киселев и сосед Мешварг. И вместе с ними – во дела! – моя тетка Рейзл. Роза, то есть. На нас не смотрела, а прижимала к себе такую штуку, которую на шею лошадей надевают. «Хомут» называется. Тетка купила его во время обмена денег, когда за десять старых рублей давали один новый. Тут-то и оказалось, что у нашей улицы есть, что терять, и с Кунцевского рынка потянулась целая демонстрация с матрацами, корытами, бидонами для молока, баками для стирки белья, валенками, керосинками, вениками. И всякими другими не самыми нужными вещами. Люди тратили деньги на что угодно, лишь бы не пропали.

– Може, найду дурня на этот штыкл дрек, – сказала тетка, когда ее спросили, зачем приехала на бега.

– Ступайте на трибуны! – велели Мешварг с Шуркой. А сами намылились к каким-то сараям. И я за ними.

Сараи оказались конюшнями. Оттуда выводили лошадей и пристегивали к ним маленькие двухколесные тележки. «Качалки» называли их знатоки. Это были хорошо одетые, важного вида люди «Солидные», как говорила тетка Рейзл. Они разговаривали друг с другом, хлопали по плечам наездников, некоторые даже с прищуром разглядывали лошадиные копыта. Почти у всех были листки с напечатанными кличками лошадей. Я подсмотрел, что это были за клички. «Квадрат», «Звонкий», «Дерзкий», «Задорный», «Розмарин». И еще куча всяких. И против каждого имени – его номер. И такие же номера, только большие, на боку каждой лошади.

Шурка Киселев и Мешварг тоже старались казаться солидными. Держали в руках блокноты, что-то туда записывали. Шурка даже крикнул кому-то:

– Вася! Я на тебя ставлю! Не подведи!

Но на него тут же зашикали, он сразу скис, видно же было, что он тут не самый главный.

– А ты тут что ошиваешься! – накинулся он на меня. – Сказано же – ступай на трибуны! Но дать мне подзатыльник не успел, потому что вся толпа вдруг шарахнулась в сторону. Из конюшни вывели новую лошадь. Красивую! – скажу я вам. Но все смотрели не на нее, а на того, кто шел рядом. И был это – обалдеть можно! – сам Семен Михайлович! Сам товарищ Буденный! Сам маршал Советского Союза! Живой! В шинели, с погонами и при своих агромадных усах. Как будто только что вышел из своего портрета.

На трибунах было не протолкнуться. Свою мишпуху я нашел в самом тесном уголочке. Дядя Петя Иванов читал вслух список лошадей, а все остальные делали вид, что понимают. Одна баба Злата все время переспрашивала:

– Вус? Вер? Вас ер гезакт?

Но тут подоспели Мешварг с Шуркой и стали объяснять шепотом:

– Мы будем ставить на «Квадрата»! На прошлых бегах он выигрывал.

– Ну да, – перебил их дядя Петя, – я тоже на него ставил, а он пришел третьим! Пол зарплаты навернулись!

– Штиль! – предупредил Мешварг. В смысле «Тихо!». И оглянулся по сторонам. – Я вам свое слово сказал. А дальше – думайте сами! Это же игра.

– И бикицер! – поторопил Шурка. – Ставки надо делать сейчас!

Все зашевелились, полезли в карманы, стали совать Шурке деньги. А сосед Мешварг записывал, кто сколько дал и на кого ставил. У меня денег не было, так что я просто смотрел и слушал.

Собрав деньги, Шурка и Мешварг пошли вниз, под трибуны. И я увязался за ними. Интересно же было, как это ставки делают.

Внизу в большой комнате несколько очередей тянулись к трем окошкам. Солидные люди совали туда деньги и называли имена лошадей. Только и слышалось: «Квадрат»!.. «Зоркий»!.. «Дерзкий!»…

Когда до нашего окошка оставалось всего ничего, к нему вдруг подошли два командира с золотыми погонами.

– Ну-ка! – подтолкнул меня Шурка, – Протырься поближе, послушай на кого ставят адъютанты нашего маршала!

Я так и сделал, подслушал, а потом доложил Шурке:

– Они назвали какого-то «Квадрата»!

– А сколько поставили?

– Мне показалось, что кассирша сказала: «пятьсот»…

– Хм… задумался Шурка. – Буденный знает, что делает…

Они с Мешваргом начали было совещаться, но тут подошла их очередь.

– Ах, – махнул рукой Шурка. – Что наша жизнь?..

– Игра! – подхватил я, потому что до войны у нас была такая пластинка.

От кассы мы отошли с розовыми билетиками. На каждом был номер, наверное – лошади. Шурка Киселев раздал их и велел ждать удара колокола.

– А там – будь что будет!

Колокол ударил, да не один раз. Все трибуны ходуном заходили. Головы завертелись, рты пооткрывались, руки замельтешили.

– У-у-у! – загудели голоса.

С наших мест было видно совсем немного – так, кусочек ипподрома. В этот кусочек влетали скачущие лошади. Неслись мимо, да так быстро, что и до десяти сосчитать не успеешь. И пропадали на следующем кусочке. Только брызги льда разлетались из-под копыт.

– Вася! Петя! Саша! – вразнобой голосили трибуны. А потом:

– Квадрат, давай!.. Зоркий, припусти!

И всякую другую ерунду. И я орал ее вместе со всеми.

– Квадрат! Квадрат!

И вся наша мишпуха от меня не отставала:

– Квадрат! Квадрат!

Одна бабка Злата почти неслышно шамкала: – Фосмафин!

Вот придурошная!

– Динь-динь-динь! – прозвенел колокол. И сразу же загундосило радио:

– Первым пришел Розмарин! Клуб «Динамо»! Наездник…

Имени я не расслышал, потому что трибуны заголосили:

– О-о-о!

Аж воздух зашатался. И по нему полетели клочья разорванных билетиков с обрывками бедного «Квадрата». А радио надрывалось:

– Выигрыш пять к одному!

– Ах-ах-ах! – вздохнули трибуны. А сосед Мешварг развел руками:

– Не проканало!

Он развернул свой список и вдруг заволновался:

– О! Кому-то свезло! Кто-то ставил на Розмарина!

Шурка Киселев тоже заглянул в список.

– Таран! Кто у нас Таран?

Тетка Фрима толкнула в бок бабушку Злату.

– Маме! Таки ты казала за «Фосфамина»?

Оказывается, моей бабке понравилось имя «Розмарин». Вот она и заставила Фриму поставить на этого коня десятку. За себя. И теперь разбогатела на целых сорок рублей!

Остальные клацали зубами.

– Непруха! – жаловался старик Жолнин. – Это ж ремонтные денежки!

– Ништяк! – успокаивал его сосед Мешварг.– Еще четыре забега! Отыграемся!

И, правда, еще четыре раза мимо нас пробегали лошади с качалками. И трибуны орали, не жалея глоток. И наша мишпуха не отставала:

– Наддай! Наддай!

Я тоже кричал. Но не очень громко. Во-первых, ставок я не делал – не на что было. А, во-вторых, я все поглядывал в середину трибун. Там, за колоннами блестели золотыми погонами какие-то большие военные. «Правительственная ложа» – сказал об этом месте Шурка Киселев. Там тоже не сидели спокойно. Кто-то все время вскакивал, махал руками и даже свистел. «Неужели это он?» – волновался я. – Сам маршал товарищ Семен Михайлович «болеет» за своих? И ставки делает? Ему что, денег не хватает?» – испугался я собственной мысли.

В общем, за эти четыре забега наша улица вернула свои деньги.

– Остались при своих, – не очень весело сказал дядя Петя Иванов.

– И чего притащились? – поддакнула тетя Маруся Курылева.

– Не боись! – опять подбадривали всех Шурка с Мешваргом. – Главное впереди! Забег троек!

– Ставим? – спросили они.

– На кого?

Шурка опять достал свой список.

– В тройке, понимашь, три лошади. Главный – коренник называется. Он задает ход, а по бокам тянут пристяжные. Во как!

– Щас пойдут коренники: Альт, Купол, Борец, Вальс и Приз, – объявил Мешварг. – Шансы есть у всех. Но в прошлый раз первым пришла тройка Борца. Мы с Шуркой на него ставим!

– Так вы и Квадрата хвалили, – засомневалась тетя Рая Штаркман.

– И на старуху бывает проруха, – согласился с ней Шурка. – Так что думайте сами!

Все загалдели, стали рвать список друг у друга, чуть за грудки не хватались. А Шурка вдруг повернулся к моей бабке.

– А ты, бабуль, что скажешь? – пристал он к ней.

– Вус эр гезакт? – приставила она ладонь к уху.

– Маме, на кой ферд гельд класть?

– Вус? Вер? – снова не поняла старушка. Но потом, видно до нее дошло. И она прошепелявила:

– Фосфамин!

– Маме! – поправила ее Фрима. – Розмарин был у прошлый раз.

Шурка снова назвал имена главных лошадей. Баба Злата пожевала губами и объявила:

– Альтер ферд!