Исчезнувшая

Ник Данн
Тот день

Я толкнул двери нашего бара и окунулся в полумрак, сделав первый за этот день по-настоящему глубокий вдох. Поймал запахи сигарет и пива, специфический аромат бурбона, застоявшуюся вонь пережаренного попкорна. Внутри сидел один-единственный клиент – привычное место за дальним концом барной стойки занимала старушка Сью, которая каждый четверг приходила сюда с мужем, пока тот не умер месяца три назад. Она продолжала появляться по четвергам, ни с кем не разговаривала, а просто сидела с пивом и кроссвордом, соблюдая привычный ритуал.

Моя сестра работала за стойкой. Волосы она закрепила заколкой, как девочка-простушка; покрасневшие руки ополаскивали бокалы мыльной водой и наливали в них пиво. У Го стройная фигура и необычные черты лица; трудно назвать ее непривлекательной. Нужно только уделить минутку и оценить по достоинству широкие скулы, аккуратный нос и круглые глаза. В ту эпоху, когда в фильмах снимались подобные типажи, мужчины сдвигали бы перед ней на затылок фетровые шляпы, присвистывали и восклицали: «Вот это я понимаю!» Лицо королевы такой экзотики, как кино тридцатых годов, не всегда соответствует нашим представлениям о феях сего времени, но моя сестра, сколько я ее помню, нравится мужчинам, и это одновременно вселяет в меня гордость и тревогу за Го.

– А мясной хлеб с паприкой сейчас еще делают? – спросила Го вместо приветствия, не поднимая глаз, просто догадавшись, что это я зашел.

Я ощутил умиротворение, как всегда в ее присутствии. Может быть, наше дело и не приносит большой прибыли, но живы будем – не помрем.

Го – моя двойняшка. Я так часто произносил эти слова, что они превратились в молитву, в успокоительную мантру. Мы родились в семидесятые, когда двойняшки были столь же редки, как единороги или эльфы. Похоже, мы чувствуем друг друга телепатически. Во всем мире не найдется еще человека, с которым я ощущал бы такое близкое сродство. Мне не нужно объяснять ей свои поступки. Я не растолковываю, не переживаю, не мучусь сомнениями. Я не говорю ей всего с некоторых пор, да и никому не говорю всего, но я ей говорю все, что можно сказать. Девять месяцев мы провели спина к спине, прикрывая друг друга. Это стало привычкой на всю жизнь. И мне все равно, что она девчонка, – правда, странное отношение для такого застенчивого паренька?

Что еще сказать? Марго всегда была крута.

– Мясной хлеб с паприкой – это колбаса такая, что ли? – спросил я. – Наверное, еще делают.

– Надо бы нам прикупить немного, – проговорила она, выгнув бровь. – Интересно, что за штука.

Не задавая вопросов, она плеснула мне крепкого пива в кружку сомнительной чистоты. Заметила, что я рассматриваю испачканный ободок, поднесла бокал к губам и слизнула пятно, оставив капельку слюны. Поставила передо мной на картонный квадратик:

– Так лучше, мой повелитель?

Го всегда считала, что я был родительским любимчиком. Просто потому, что я мальчик, единственный ребенок, чье появление планировали, а она пробралась в этот мир незаконно, вцепившись в мою лодыжку. Нежеланный гость, а для нашего отца так весьма нежеланный гость. Она считала себя лишней, особенно в детстве, влача жалкое существование: редкие обновки из магазинов готового платья, ограничения в расходах, всеобщая жалость. Во многом ее рассуждения совпадали с истинным положением дел. Я это вполне допускаю.

– Да, моя жалкая рабыня. – Я царственно повел рукой.

И принялся за пиво. Нужно посидеть и выпить пару бокалов. А лучше три. Мои нервы пошли вразнос с самого утра.

– Что с тобой? – спросила Го. – Какой-то ты взвинченный.

Она брызнула в меня пеной, в которой воды было гораздо больше, чем мыла. Внезапно заработал кондиционер, взъерошив волосы на наших головах. В баре мы проводили больше времени, чем необходимо. Он стал для нас кружком по интересам, которого в детстве мы были лишены. Однажды ночью, подвыпив, мы вскрыли старые коробки в подвале дома нашей мамы. Тогда она еще бодрилась, но смерть уже стучалась в двери. Желая хоть как-то отвлечься, мы вытащили и разобрали все игрушки и настольные игры под аккомпанемент охов и ахов, в перерывах между глотками баночного пива. Получилось этакое августовское Рождество.

После смерти матушки Го перебралась в ее старый дом, а игрушки мы потихоньку перетащили в наш «Бар». Например, неожиданно для меня на табурете появилась кукла Земляничный Шоткейк, практически лишившаяся аромата, – мой давешний подарок Го. А на угловую полку встал маленький «шевроле эль камино» фирмы «Хот вилс», без одного колеса, – ее ответный подарок.

Мы даже подумывали организовать вечер настольных игр для посетителей, хотя большинство наших клиентов были слишком дряхлы, чтобы восхищаться воспоминаниями о «Голодных бегемотиках» или игре «Жизнь» с малюсенькими пластмассовыми автомобилями, которые надо заполнять родителями и детьми размером с булавочную головку.

«Что-то я не запомнил, как ты выиграл». (Афоризм дня от «Хасбро».)

Го снова налила мне пива, а потом и себе. Веко на ее левом глазу слегка опустилось. Время близилось к полудню, к 12:00, и я задался вопросом: это который у нее нынче бокал?

Марго пережила ухабистое десятилетие. Моя сестра – финансистка с мозгом космического инженера и духом наездника родео – в конце девяностых закончила колледж и перебралась в Манхэттен. Она одна из первых доткомовских феноменов – срубила сумасшедшие деньги, а потом угодила в Интернет-пузырь двухтысячного. Но катастрофа не сломила Го. Возраст у нее был ближе к двадцати, чем к тридцати, и выглядела она что надо. Во втором акте жизненной драмы она получила ученую степень и окунулась в теневой мир банковских инвестиций. Держалась в середнячках – ничего чересчур роскошного, ничего предосудительного, – но потеряла работу очень скоро, в 2008 году, когда финансовая система пошла к черту. Я даже не знал, что сестра покинула Нью-Йорк, пока она не позвонила из маминого дома со словами: «Я сдаюсь». Я уговаривал вернуться, льстил самолюбию, но Го отвечала лишь напряженным молчанием. Повесив трубку, я, озабоченный, совершил паломничество в Бауэри и там, в квартире сестры, увидел ее любимый фикус по имени Гарри умирающим, с облетевшей листвой, изгнанным на площадку пожарной лестницы. Тогда я понял, что она не собирается возвращаться.

Казалось, работа в баре взбодрила ее. Она вела бухгалтерию, разливала пиво. Довольно регулярно тянула мелочь из банки для чаевых, зато и работала больше, чем я. Мы старались не вспоминать прежнюю жизнь. Мы Данны, мы делаем свое дело и, как ни странно, довольны судьбой.

– Ну и что? – спросила Го.

Обычно этими словами она и начинала разговор.

– А…

– Что «а»? «А» – это плохо? Ты неважно выглядишь.

Я пожал плечами, и сестра внимательно посмотрела мне в лицо:

– Эми?

Легкий вопрос. Я снова пожал плечами – проверенный временем знак «а что поделать?».

Го состроила удивленное лицо и, опираясь локтями о барную стойку, расположила подбородок на ладонях – приготовилась отпустить шпильку насчет моей семейной жизни. В этом занятии она поднаторела.

– Так что за проблема?

– Трудный день. Всего-навсего трудный день.

– Ты слишком трясешься над ней. – Го закурила, пустила струйку дыма мне в лицо. Она курила по одной сигарете в день. – Все женщины чокнутые.

Моя сестра не относила себя к женщинам и даже само это слово всегда произносила с насмешкой.

Я дунул навстречу дыму, возвращая его хозяйке.

– У нас сегодня юбилей. Пять лет.

– Вау! – Го запрокинула голову. Она была у нас подружкой невесты – вся в нежно-фиолетовом, волосы цвета воронова крыла украшены аметистами, а мать Эми помогала ей наряжаться, но какой-то там юбилей, по ее мнению, не стоил того, чтобы напрягать память. – Черт побери! Твою мать, красавчик! Так быстро… – Она опять дунула дымом в мою сторону – пассивный способ заработать рак легких. – И она что, собирается устроить… ну, как вы это называете… мусоросборку?

– Охоту за сокровищами, – поправил я ее.

Моя жена обожала игры. По большей части те, которые требовали умственных усилий, но и обычные игры тоже. В каждую нашу годовщину она тщательно организовывала сложные поиски клада. Каждый ход требовал разгадки некоего ключа, и с каждым шагом я продвигался все дальше и дальше, пока в конце концов не получал заслуженную награду. Я думаю, ее папаша устраивал для ее мамаши подобные развлечения в юбилейные дни, и не думайте, что я не считаю себя обязанным выполнять гендерную роль. Но я рос не в семье Эми, а в своей, а потому отлично помню последний подарок отца маме – тяжелый утюг, даже без обертки или коробки, мрачно выставленный на кухонный стол.

– Будем держать пари, как она разозлится на тебя в этом году? – спросила Го, улыбаясь над краем бокала.

В охоте за сокровищами с Эми меня подстерегала вечная проблема – я никак не мог угадать нужный ключ. В нашу первую годовщину, еще в Нью-Йорке, я отыскал два из семи. И это был лучший год!

Первая загадка гласила:

 
Местечко это – мама не горюй,
Но был хорош в осенний вторник поцелуй.
 

Так ощущает себя ребенок на экзамене по грамматике. За несколько томительных секунд ты перелопачиваешь свои мозги сверху донизу, тщетно пытаясь догадаться, что бы это значило. И тебя, словно неуча, охватывает паника.

– Ирландский бар в неком определенном месте, – подсказывала Эми.

Я закусил губу и пожал плечами, озираясь по сторонам, будто ответ должен появиться в нашей гостиной. Эми дала мне еще одну, очень длинную, минуту.

– Мы заблудились под дождем. – Теперь в ее голосе проскользнула нотка раздражения.

Я сдался.

– «Макманнз», Ник! Помнишь, как мы заблудились под дождем в китайском квартале и мечтали найти сухое местечко? Думали, что спрячемся возле статуи Конфуция, но у них там целых два Конфуция, поэтому мы нырнули в первый попавшийся ирландский бар, лишь бы спрятаться от проклятой сырости, хлопнули по несколько стаканчиков виски, а потом… Потом ты сгреб меня в охапку и поцеловал. И это было…

– Точно! Но если бы ты сделала ключом упоминание о Конфуции, то я…

– Важна не статуя! А заведение! И тот миг. Я ведь думала, это было просто нечто! – Последние слова она произнесла в ритме детской песенки – когда-то мне это казалось очень милым.

– А это и было нечто. – Я притянул Эми к себе и поцеловал. – Тот чмок у меня специально для таких вот праздников. Так давай же сходим в «Макманнз» и повторим поцелуй.

Широкоплечий и бородатый, похожий на медведя, бармен из «Макманнза», заметив наше появление, оскалился, набулькал нам виски и продекламировал следующую загадку:

 
От грусти, наверное, я не умру —
Есть место, которое лечит хандру.
 

Это целебное место не могло быть ничем иным, кроме как статуей в Центральном парке, изображавшей Алису из Страны чудес, о которой Эми мне рассказывала. Рассказывала много раз, поэтому облегчила задачу, стоящую перед нерадивым учеником. Я не забыл ничего из тех разговоров. Честное слово, не забыл. Хотя у меня есть такой грешок – все преувеличивать. Я всегда считал свою жену обалденной. В хорошем смысле этого слова. В ее присутствии теряешь возможность трезво мыслить. Просто находишься рядом, видишь ее, слышишь и не всегда обращаешь внимание на то, что именно она говорит. Вроде бы надо, а не получается.

К тому времени, как день склонился к вечеру и мы подобрались к моменту вручения настоящих подарков – бумажных, как и полагается в первую годовщину свадьбы, – Эми перестала со мной разговаривать.

– Я люблю тебя, Эми. Ты же знаешь, что люблю, – говорил я ей в спину, лавируя среди удивленных туристов, которые целыми семейными стайками жадно глазели на нас, забыв обо всем.

Эми пронизывала толпу, запрудившую Центральный парк, ловко уворачиваясь от ополоумевших прохожих, и у нее прекрасно получалось – бегуны на роликах, родители на корточках, малыши, едва начавшие ходить, а потому шатающиеся, как пьянчуги, всегда выскакивали только передо мной, мешая идти. Я пытался поймать ее за руку. Она повернулась ко мне с каменным лицом, и я привел единственный довод, показавшийся мне разумным:

– Эми, я не понимаю, почему должен доказывать свою любовь, запоминая все, что ты делаешь, и все, что говоришь? Если я так не поступаю, это не значит, что мне не дорога наша совместная жизнь!

По соседству клоун надувал воздушный шар в виде какого-то зверя, мужчина покупал розу, ребенок лизал мороженое. А у нас рождалась новая, незабываемая традиция – Эми уходила вдаль, оставляя меня за бортом как нечто недостойное усилий. Вот вам и счастливая, в задницу, годовщина.

– Пять лет… небось взбеленится нешуточно, – продолжала Го. – Надеюсь, ты для нее самый лучший подарок приготовил.

– Это дело у меня в списке срочных.

– А что символизирует пятилетний юбилей? Бумага?

– Это первый год – бумажная свадьба, – ответил я.

В конце той мучительной охоты за сокровищами Эми одарила меня шикарным писчим набором: вверху каждого листа вытиснены мои инициалы, а сама бумага такого сливочного цвета, что я боялся испачкать пальцы. В ответ я вручил жене ярко-красного воздушного змея из бумаги, с изображением парка, пикников, теплых летних деньков. Ни ей, ни мне подарок не понравился, мы ждали чего-то другого. Вот такой получился о-генриевский рассказ наоборот.

– Серебряная? – угадывала Го. – Бронзовая? Слоновокостная? Ну, помогай же мне…

– Деревянная. Не знаю, что можно придумать романтичного из древесины.

Сью покинула свое место за стойкой, аккуратно сложив газету и оставив рядом с пустым бокалом пятидолларовую бумажку. Когда она вышла, мы с сестрой обменялись грустными улыбками.

– Я придумала, – сказала Го. – Возвращайся домой, трахни ее так, чтобы мозги через уши вылезли, а потом дай ей по морде хером и скажи: «Лучший подарок для бляди – палка!»

Мы захохотали, а после почти одновременно покраснели. Такие скабрезные шутки не для сестер, и Го просто наслаждалась, швыряя мне их, как гранаты. Именно поэтому в школе ходили слухи, что мы любовники. Близнецовый инцест. Со стороны казалось, мы ведем себя слишком интимно: свои особые шуточки, перешептывание на вечеринках и тому подобное. Я не уверен, стоит ли об этом распространяться, но, чтобы не быть неверно истолкованным, скажу: мы с сестрой никогда не были любовниками и даже мысли об этом не возникало. Просто мы очень близкие друзья.

Го устроила целую пантомиму, изображая, как я трахаю жену.

Они с Эми нипочем не смогли бы подружиться. Каждая стремилась завоевать полное господство на облюбованной территории. Го привыкла занимать место альфа-самки в моей жизни, а Эми привыкла быть альфа-самкой вообще по жизни. Для людей, успевших пожить в одних и тех же городах – вначале в Нью-Йорке, а потом здесь, – они почти не знали друг друга. Порхали по моей судьбе вышколенными театральными актрисами: одна взбегает на сцену, другая спускается с противоположной стороны. А если вдруг оказывались одновременно в одном месте, то обе моментально замыкались.

Прежде чем мы с Эми узаконили отношения, я время от времени слышал отзывы Го:

«Это странно, но я никак не могу разобраться, что это вообще за человек».

Или:

«Ты просто на себя не похож, когда она рядом».

И еще:

«Есть существенная разница между любовью к женщине и любовью к придуманному образу женщины».

И наконец:

«Очень важно, сможет ли она сделать тебя счастливым».

Тогда Эми удалось сделать меня счастливым.

И она выразила собственные постулаты, что касается Го:

«В ней чересчур много миссурийского, не находишь?»

Или:

«Тебе нужен особый настрой для нее».

И еще:

«Она не слишком нуждается в тебе, но, сдается, больше у нее никого нет».

Я рассчитывал, что они сблизятся, когда мы вернемся в Миссури, забудут разногласия ради того, чтобы быть рядом со мной. Ни одна не попыталась. Го была юморнее, чем Эми, поэтому борьба между ними велась не на равных. Эми умна, проницательна и саркастична. Она могла разозлить меня, могла отпустить тонкую остроту, зато Го всегда заставляла меня смеяться. А это опасно, когда человек заставляет тебя смеяться над собственной женой.

– Го, я думал, мы договорились, что ты не будешь упоминать мои гениталии всуе, – сказал я. – С учетом наших родственных отношений у меня вообще нет никаких гениталий.

Зазвонил телефон. Го хорошенько приложилась к пиву, закатила глаза и улыбнулась.

– Конечно он здесь, секундочку! – И для меня изрекла: – Карл!

Карл Пелли жил через дорогу от нашего с Эми дома. Вышел на пенсию три года назад. Развелся два года назад. Приехал в наш пригород сразу после развода. Раньше он был коммивояжером – товары для детских праздников, – и я догадывался, что он, сорок лет прокантовавшись по мотелям, ощущал себя дома не вполне уютно. В бар он заходил каждый день с пакетом острых гамбургеров «Харди» и жаловался на отсутствие денег до тех пор, пока я не предложил ему наливать первый стакан за счет заведения. Просто я узнал о Карле еще кое-что: он был безобидным, но неизлечимым алкоголиком. Ему хватило благоразумия поверить, что мы не пытаемся слить в него просроченные напитки, хотя поначалу подобные предположения имели место. Целый месяц Карл не пил ничего, кроме «Зимы» года этак 1992-го, в пыльных бутылках, которые мы обнаружили в подвале. Когда тяжелое похмелье удерживало старика дома, он обязательно находил повод для звонка.

«Ники, у вас почтовый ящик переполнен. Может, посылка пришла?»

«Ники, дело к дождю, а у вас окна открыты. Может, стоит их закрыть?»

Каждый раз причина была вымышленной. Просто Карлу позарез хотелось услышать перезвон бокалов, бульканье выпивки.

Я потряс возле трубки стакан с колотым льдом, так чтобы Карл мог вообразить порцию джина.

– Привет, Ники, – раздался блеклый голос. – Извините за беспокойство. Я просто подумал, нужно вам сообщить: двери вашего дома нараспашку и кошка на улице. Наверное, так не должно быть…

Я уклончиво хмыкнул.

– Я бы сходил и проверил, – продолжал Карл, – но мне слегка нездоровится.

– Не переживайте, – ответил я. – Мне уже все равно пора возвращаться.

* * *

Путь по Ривер-роуд, ведущей прямо на север, занял у меня не больше пятнадцати минут. Иногда, въезжая в наш пригород, я невольно вздрагиваю. Слишком много домов пялятся пустыми глазницами окон – дома, что никогда не знали хозяев, или дома, имевшие владельцев, но видевшие их изгнание. Дома, ставшие пустыми, обезлюдевшие.

Когда мы с Эми переехали сюда, немногочисленные соседи соизволили нас навестить. Одинокая мамаша трехлетнего карапуза пришла со сковородой. Молодой отец тройни прибыл с упаковкой пива (его жена осталась дома с малышами). Заглянула пожилая верующая пара из ближайшего дома. И – куда же без него? – приплелся Карл из дома напротив. Мы сидели на задней веранде и любовались рекой. Обсуждали невеселые вещи: ипотечный кредит с плавающей ставкой, кредиты под нулевой процент, нулевую предоплату. Потом все обратили внимание, что только у нас с Эми есть выход к реке, зато нет детей.

– Всего лишь вдвоем? В таком большом доме? – удивилась одинокая мамочка, выдавая каждому порцию яичницы-глазуньи.

– Всего лишь вдвоем, – подтвердил я с улыбкой, отправляя в рот полужидкий желток.

– Вам будет одиноко.

Тут она не ошиблась.

Четыре месяца спустя мадонна с младенцами проиграла свою ипотечную войну и исчезла посреди ночи. Их дом так и остался пустовать. На окне гостиной все еще красовалась бабочка, нарисованная детской рукой. Яркие цвета фломастеров «Мэджик» медленно выгорали на солнце. Однажды вечером, недавно, возвращаясь домой, я заметил позади картинки бородатое и грязное лицо, колышущееся в темноте, как печальная аквариумная рыба. Он догадался, что я его вижу, и скрылся в глубине дома. Назавтра я оставил бумажный пакет с сэндвичами на нижней ступеньке крыльца. Еда простояла неделю нетронутой, превращаясь в вонючую кашу на жарком солнце, пока я не выбросил эту гниль.

Царила тишина. В нашем пригороде всегда тишина. Только я приближался к дому под урчание автомобильного двигателя. Кот действительно сидел на ступеньках. Все еще на ступеньках, через двадцать минут после звонка Карла. Вот это уже странно. Эми любила кота. Она удалила питомцу когти и никогда не выпускала его из дому. Все потому, что усатая тварь по кличке Бликер отличалась умильностью и чрезвычайной глупостью. Несмотря на чип слежения, упрятанный в жирных волосатых складках, он бы моментально исчез навсегда, оказавшись на улице, и хозяйка это прекрасно знала. Кот проковылял бы прямиком к Миссисипи – пум-пурум-пум-пум – и поплыл бы вниз по течению, к Мексиканскому заливу, чтобы свести счеты с жизнью в брюхе голодной акулы-быка.

Хотя вряд ли. Ему не хватало мозгов, чтобы спуститься хотя бы по лестнице. Бликер торчал на краю крыльца – толстый, но гордый часовой, а может, олицетворение лени.

Когда я покинул автомобиль, Карл появился на ступеньках своего дома. Так я и шел, ощущая на себе взгляды старика и кота, вдоль ряда красных пионов, сочных и мясистых, хоть рви да ешь.

Я уже отрезал было коту путь к бегству, как вдруг увидел, что дверь открыта. Карл не сказал, насколько широко, но теперь я отлично разглядел. Не приоткрыта, типа «я выскочила на минутку выбросить мусор», а распахнута настежь и зловеще зияет.

Карл, ожидая моего ответа, застыл по ту сторону дороги как некое гротескное произведение изобразительного искусства, и я чувствовал, что надо притвориться Озабоченным Мужем. Постояв на середине лестницы, я нахмурился, а потом взбежал, перешагивая через две ступеньки и выкрикивая имя жены.

Ответом было молчание.

– Эми, ты дома?

Я поднялся в верхние комнаты. Никакой Эми. Гладильная доска разложена, на ней включенный утюг.

– Эми!

Я спустился бегом, заметив через открытую дверь, что Карл никуда не делся – таращится, упирая руки в боки. Завернув в гостиную, я нажал кнопку выключателя. На ковре сверкали осколки стекла от кофейного столика. Тумбочки опрокинуты, книги рассыпались по полу на манер игральных карт. Даже тяжелая антикварная оттоманка лежала кверху брюхом, короткие толстые ножки торчали, как у мертвого зверя. А посреди всего этого беспорядка валялись блестящие ножницы.

– Эми!

Я носился по дому, выкрикивая ее имя. Через кухню, где кипел чайник, в подвал, потом в пустующую гостевую комнату, наконец выскочил наружу через черный ход. Пересек задний двор и взбежал на узкий лодочный причал. Перегнулся через край, чтобы убедиться: ее нет в нашей лодке. Однажды я нашел ее там, лежащую лицом к солнцу, с закрытыми глазами. Тогда я долго любовался жениной красотой на фоне сказочной реки, а потом Эми неожиданно открыла голубые глаза, но ничего не сказала. Промолчал и я. Просто развернулся и ушел в дом.

– Эми!

Ее не было на реке, ее не было в доме, ее не было нигде.

Эми исчезла.