Читать книгу: «Великосветский прием. Учитель Гнус», страница 7

– Радость моя, ты играешь с огнем. Захоти я сказать: о, пойди со мной и стань моей женой, все равно у шестнадцатилетки остался бы в ушах звук моих слов.

– А мне уже восемнадцать, – очаровательным голоском возразила она, – и я благополучно миновала все иллюзии подобного рода, так-то, Артур, симпатичный ты клоун.

Больно задетый словами девушки, он отвернулся, не выпуская, однако, ее руки, чтобы она помешкала еще хоть немного и не вошла слишком рано, в неподходящий момент.

Предосторожность эта была вполне уместна – и до какой степени уместна! Мелузина лишь бегло осмотрела кабинет, в те считаные минуты, когда Артур давал инструкции Пулайе. Все, что ни было в кабинете, Мелузина сочла поддельным, особенно подлинное. Не тратя времени на долгие размышления, она упала на грудь Андре.

– Вот что поистине удивительно! – сказала она лучшим вариантом своего голоса, почти даже не хрипло, хотя и опасаясь в глубине души его тонкого слуха.

– Что именно? – спросил он, отвечая на приближение красивого тела. – Я не знаю на свете ничего менее удивительного, чем я сам.

– То, что нам суждено было встретиться. – Она настойчиво шептала ему в лицо. Неужели он и в самом деле не отпрянул?

Он любезно отвечал:

– Твое знакомство, о божественная женщина, есть подарок автомобильного движения по сельским дорогам, каковое я ни в одном другом смысле не считаю полезным. Должен признать, что железная дорога предоставляет иные возможности.

Она скользнула рукой под фрачную сорочку и ощупала его грудь.

– Говори, говори дальше. Не важно, о чем ты говоришь, все предвещает, что ты будешь моим.

Движения ее руки становились все более интимными. Идти дальше было уже почти некуда. Семидесятилетнее канапе дожидалось – рядом с ними и под ними. Она вовсе не увлекала его туда, ибо чувство приличия подсказывало ему, что увлекать должен он. «Почему бы и нет?» – подумалось ему. Он и так уже страдал от духоты. Впрочем, он видел и другие препятствия, которые покамест держал про себя. Минутой раньше он еще не дал бы этим препятствиям имя Стефани. Лишь когда возбужденные чувства грозили окончательно затмить его рассудок, пришло спасительное озарение.

– Тебя качает! – заметила Мелузина и попробовала выпустить его из объятий. Но тут он и в самом деле потерял равновесие, вполне благоразумно отшатнулся в другую сторону и остановился лишь подле дверей. «А ее мамаша и вчера говорила таким хриплым голосом?» – подумалось ему.

– Хочешь проверить? Не бойся, мы одни. Дом полон людей, но нас по чистой случайности они обходят стороной.

Невероятный, до обмана схожий с провидением случай – она его сглазила!

«Сколько страсти в двадцатилетнем! – вот что видела Мелузина. – Он чуть не рухнул предо мной, когда это бывало? А его трогательная забота о моей чести?! Сейчас он повернет ключ в замке».

Она раскрыла объятия. Трен сверкающего платья обвил ее ноги. Великолепная модель, безупречная скульптура вздымалась из этой драпировки, чуть отклоняясь в бедрах назад, широко раскинув руки, – и стояла неподвижно, она вся была ожидание.

Ах, как мерзко шуршат увядшие венки! Это не художественный образ, который можно пропустить мимо ушей, нет, они и в самом деле шуршат за приоткрытой дверью в музыкальную комнату, подле щели. Нервическая рука мужчины расширяет эту щель, и самый эластичный кавалер приема сует в кабинет свою тигриную головку.

– А вот и я, – говорит он, будто его здесь только и не хватало.

Андре тотчас скрылся из виду ровно настолько, насколько вторгшийся субъект заслонил его створкой открытой двери. Субъект двинулся вперед, а у него за спиной, которая, будем надеяться, не имеет глаз, окрыленным шагом удалился прочь первый, слишком даже окрыленным, по мнению оставленной в кабинете дамы.

– Надеюсь, мадам, я не заставил вас слишком долго ждать? – осведомился гость.

IX. Вор, дети и добрый человек

Мелузина сразу же уронила свои красивые, но бесполезные теперь руки. Злобно наклонясь вперед, она прошипела:

– Ах, каналья! Это я должна была предвидеть! И так как вы шпионили – сколько?

После небольшой растерянности Пулайе понял вопрос:

– Сколько? Ах да, ведь говорят же, что я продажен. – Он рассмеялся от всей души, хотя и таинственно. – Нет ничего более постоянного, чем репутация. Это не могло укрыться от внимания столь соблазнительной женщины.

– Вы явно нарываетесь на пощечину. – Мелузина вся побелела от ярости, руками, однако, держась за бедра.

Элегантный гость учтиво возразил:

– Я и на это не рассчитываю. Любое вознаграждение неприемлемо. Моя просьба разочарует вас по причине своего полнейшего бескорыстия. Но пробудит лучшее в вас: я подразумеваю вашу человечность.

«Да он пьян, – подумала она. – Только не устраивать скандала». И она заставила его сесть.

– Вы меня заинтересовали, – сказала она, все еще оставаясь на ногах и готовая спастись бегством при первом же ложном движении этого человека.

– Мадам с полным основанием жаждет меня выслушать. – Он говорил печально, ах, до чего ж печально. – Вот уже час как я блуждаю среди кипарисов, прекрасно сознавая, куда ведут их аллеи.

– На кладбище, верно, – предположила она. Он же меланхолично кивнул.

– Вот и вы не сможете дать несчастной ничего, кроме милостивой отсрочки.

– Какой несчастной? Какую отсрочку? – выспрашивала Мелузина, но он делал вид, будто не замечает ее любопытства и тем лишь раздражил его. О том, чтобы убежать, она теперь и не помышляла. Вместо того он сам сделал вид, будто собирается уйти. Он пробормотал:

– Такие вещи надо шептать на ушко, но я от природы крайне застенчив, а эта тесная мебель мало пригодна для благопристойной позы двух собеседников. Классические формы, коими щедро наделена мадам, требуют подобающего обрамления.

– Перестаньте кривляться! – потребовала Мелузина и опустилась на канапе, коленка к коленке с Пулайе, если ему этого достаточно. Ей-то было все равно, и она сурово приказала: – Итак?

Он не стал шептать ей на ухо, он говорил мимо уха, сгорбясь под грузом смирения и забот.

– Заурядным смертным, – шептал он, – вообще не положено более предъявлять к жизни сколько-нибудь значительные требования, если даже любимцу публики, слишком долго бывшему таковым, не остается другого выбора, кроме как умереть с голоду либо повеситься.

– Кто хочет повеситься? – спросила бывшая певица, лишенная голоса. И сама же ответила на свой вопрос: – Алиса. Так я и знала.

– Вы победили! – Пулайе вперил в нее пристальный взор, прежде чем она успела это заметить – взор человека, посвященного в тайну, заставил ее покраснеть. Спору нет, эта весть осчастливила Мелузину, хотя и напугала тоже. Она пожелала еще больше вкусить от этого наслаждения, из-за которого холодок пробежал у нее по спине.

– Расскажите мне все! Все! Как человек чести!

Лишь это неожиданное к нему обращение подтвердило всю глубину чувств, переполнявших Мелузину. Но ее состояние помешало ей заметить улыбку у него на устах, не то разговор так бы и не был завершен.

– Она пригрозила самоубийством?

Он без обиняков ответил:

– Да.

– Конец, – пробормотала Мелузина, поставив себя на место другой, в судьбу, которая могла бы стать ее собственной. А спасла ее потеря голоса – спасла, хотя и сделала проигравшей на много долгих лет, уж она-то знала, на сколько именно. «Но теперь, но теперь я спасена, Алиса же проиграла. У меня прекрасные формы, у нее – наоборот, от ее работы делаешься угловатой и приземистой, тяжелоатлетка, которая больше ни на что не годится. Любить для нее слишком поздно, соблазнять поздно, для этого тоже нужна практика. Все слишком поздно!»

Вечно это мучительное соскальзывание от чужих забот к своим собственным! Хоть и нет в том нужды, но оно совершается неизбежно, когда сравниваешь и делаешь открытия, которые уже не новы: искусство так и так давно отвратило бы от них свой лик. Не только для ровесницы слишком поздно, поздно и для Мелузины, при том что она так прекрасно сохранилась, ибо и эта сохранность станет под конец расхожим мнением, станет легендой, как станет и роскошный голос подруги. Отпелась, отлюбила: стоит трезво взглянуть на вещи, и тогда оба неутешительных факта дополнят друг друга и окажется, что товарки всю жизнь делили все пополам, а теперь вот делят крушение. «Андре сбежал от моего хриплого голоса. Надо же, чтобы именно он!»

«Ах, встретить бы Алису на полчаса раньше», – думала Мелузина, пытаясь уверить себя, что тогда ее дела обстояли бы лучше. Под ручку с Андре, по чистой случайности, будем считать, что по случайности, она наткнулась на старую соперницу, которой Андре тоже не достанется. «Тоже!» – подумала несчастная совсем немного спустя после любовной сцены, в реальность которой она, узнав, что старуха пригрозила повеситься, больше не верила.

– Старуха, говорю я, а ведь она на три месяца моложе меня! Ужас, ужас!

Последние слова она произнесла громко или, скажем так, почти вслух, тем более что рядом находился человек, способный считывать этот лепет у нее с губ. Он ничего не упустил, он прислонился своей тигриной головкой к виску женщины, чтобы в тяжелый час ее не покинуло привычное сознание своей привлекательности. Конечно же, он пощадил сооружение у нее на голове, из-за которого она и сидела неподвижно.

У нее навернулись слезы, о, лишь одна-единственная слеза, и Мелузина не стала ее удерживать, хотя и склонила лицо над коленями, чтобы капля упала, не задев его. И поскольку ей понадобилась опора сзади, бедро утешителя надежно послужило этой цели. Пулайе начал ласково гладить ее руку, начал от плеча, пока, ни на минуту не забывая о деле, не нащупал замок браслета. Конечно же, Мелузина не оказывала сопротивления, его бескорыстная наглость была заранее прощена, пусть берет, если хочет.

Вот как обстояли дела в роковом кабинете, когда Стефани, притаясь за спиной Артура, рискнула заглянуть внутрь. И увидела она там престранные обстоятельства, непонятно почему, но с участием ее матери как главного действующего лица. Второй же персонаж оказался совершенно для нее неожиданным, как личность его, так и поза. Что бы он ни затеял, Стефани пожелала ему успеха, во всяком случае, того минимального, которого он не добился у нее. Столь велико было испытанное ею облегчение. Она прижалась ртом к плечу Артура, чтобы не вздохнуть громко, а то и вовсе не рассмеяться. Он понял. Когда, понаблюдав некоторое время за тем, как Пулайе пускает в ход свои таланты, он оглянулся, его ничуть не удивило, что позади уже никого нет.

Стефани казалось, будто она парит над ковром. Пролетев над тем большим, что закрывал пол в аванзале, она завернула за угол, прошла мимо парадной залы и достигла местности не столь оживленной, куда целую вечность тому назад ее собирался увлечь наш бравый авантюрист. Все сошло прекрасно, все сложилось как нельзя лучше. До чего милы эти просторные комнаты, пожалуй, даже пустоваты, во всяком случае, без укромных уголков; она видит рисовальный стол вполне рабочего вида, по ошибке не задвинутый перед приемом, это его стол, на столе портрет, это ее портрет.

Портрет не слишком удался, хотя ей очень польстили, насколько может судить ее трезвый вкус. Необдуманный порыв повелевает ей много раз складывать рисунок, чтобы он мог уместиться у нее в сумочке.

Чей-то голос, его голос, застает ее врасплох:

– Вот как здесь обращаются с плодами моих трудов.

Она с безмятежным спокойствием щелкает замочком.

– Чтобы их не употребили во зло.

Он продолжает стоять в дверях.

– Значит, вы обнаружили сходство? Тогда вы первая. Мой отец никого не узнал или узнал, но скрыл от меня из-за выводов, которые могут напрашиваться.

– И которых умный наблюдатель, подобный Артуру, избегает, – подхватывает она. – А почему бы вам не подойти поближе?

– Потому что это моя спальня. – При таких словах он скромно улыбается, а она поспешно выбегает из комнаты.

Он уступает ей дорогу, она оглядывается, не зная, куда свернуть. В этих краях она и предпочла бы остаться. Быстро, пока она не передумала, он подводит ее к дверям напротив. Там все смахивает на солидный клуб.

– Мне здесь нравится, – говорит Стефани.

– Мне тоже, – поясняет Андре. – В обычные дни это комната для завтраков, где я предаюсь лени.

– Единственно разумное. – Она уже села. Он ныряет в соседнее кресло. И бросает небрежно:

– Давно не виделись.

– Кто? – спрашивает она. – Я – с вами? Пожалуй. Нынче вечером многое происходит. Позади нас сидят целых три президента.

– Это всего лишь Опера, – бормочет он.

Она, словно бы возражая:

– Всего лишь? Не вздумайте сказать это при наших родителях. – Но разобрать, что она говорит, трудно. Он вынужден перегнуться на ее сторону, словно они поверяют друг другу какие-то тайны. Но ведь у них же нет никаких тайн?

Пусть уж лучше умерят свои голоса три президента, они не без резкости высказываются о новом учреждении искусства, основанию которого все-таки готовы содействовать. На деле каждый выпытывает у двух остальных, какую сумму тот намерен отвалить, чтобы его собственный вклад не походил на злостное уклонение от уплаты налогов.

– Бедные люди, – шепчет молодой человек. Девушка тоже говорит, понизив голос:

– Богатые стараются изо всех сил, чтобы обеднеть. Мы же, напротив…

Он доводит ее фразу до конца:

– Стараемся не разбогатеть.

Она заливисто смеется, он тоже.

Поначалу три бизнесмена принимают их смех на свой счет. Но вот все, что они видят: из-за высоких спинок торчат, как бы перемешавшись, две белокурых гривы. Это более легкая сторона жизни, о чем господа извещают друг друга пожатием плеч и беглой мимикой нежного презрения.

На мгновение они умолкли, и позади двух спинок тоже не доносилось ни звука. Тем слышнее стали дальние звуки в аванзале, в парадной зале и где-то еще.

– Генеральный директор!

Господа то ли подхватили новость, то ли сами ее отыскали.

– Генеральный директор прибыл! – повторили они. – Это уже нечто. Колдовство начинается.

После чего все трое пришли в движение. Андре переждал, затем встал самым решительным образом и поцеловал Стефани в волосы.

– Это уже не в счет, – равнодушно проронила Стефани. – Ты слишком долго собирался.

– Я растягивал радостное предвкушение, – напомнил он.

– Да, предвкушение. – Она подняла к нему лицо. Все оно было залито выражением счастья. Он подумал: «Чем же я это заслужил?» – и увидел, что и она, глядя на него, усомнилась, точно ли ее присутствие дарует ему счастье. Так мал был опыт, которым располагали дети с их красивыми чувствами и с достойными доверия сердцами, когда одно из них – твое собственное.

– Было так хорошо, – вздохнула Стефани, словно один эпизод уже завершился. – Мы намеренно избегали друг друга.

– Да, так оно и есть. Намеренно.

Андре говорил чистую правду, и все же он испугался. «А ну как она спросит меня, где я провел остальное время. Не был ли я случайно в „Кабинете Помпадур“, и если да, то с кем».

Она и впрямь полюбопытствовала:

– А где ты был? В чьем обществе? – Но это не походило на допрос. Она предпочла бы сама признаться ему, как заглядывала в кабинет, и что она там нашла, и что – слава богу – нет.

О главном следовало хранить молчание. Уступая требованиям своей совести, она шла к истине окольными путями.

– А ты слышал? Мелузина вела подозрительно долгие переговоры с Пулайе?

– С Пулайе? – повторил он по виду безучастно. Ах, если б не было у него причин опасаться, что она напутала. – Не такая она женщина, чтобы иметь дела с гангстером, – заверил он Стефани. – Он ведь и на грабеж способен, когда обстоятельства того требуют.

– Вот именно, – согласилась она, все так же со страхом в душе, зато, по крайней мере, вопрос о кабинете отошел на задний план. – У нас в дирекции, помнится, рассказывали, что он где-то совершил ограбление.

Андре заметил, что рассказывают вообще много всякой всячины. Она тотчас разделила его сомнения. Из знатных домов через черный ход, через прислугу, слухи достигают солидных учреждений. Где, спрашивается, мог Пулайе совершить ограбление? Никому не известно. Доказано лишь одно: что он прыгает через дома, а от этого репутация, конечно же, страдает.

Без внутреннего убеждения невинные дети брали под защиту чужого человека, дабы ни один из них не думал, что обманут другим. В чистоте своего сердца они не желали верить в обман. Каждый молчал о своем: у искренности ведь тоже есть границы; но тем тверже было их намерение никогда не врать друг другу.

Стефани молила:

– Скажи честно, ты наблюдал за мной, когда я тебя не видела?

Повинуясь знаку ее руки, он пересел к ней в то же самое кресло. Одного кресла им вполне хватало: молодые плечи едва соприкасались.

Он приставил ладонь козырьком к глазам: то, что он искал, медленно приближалось. Когда это он разглядывал ее, а она ничего не замечала?

– Последний раз я видел тебя… – Он подыскивал слова, а она жадно внимала. – …когда стоял на гладкой лестнице, – договорил он.

– Почему гладкой?

Объяснить было трудно.

– Может, она была из железа. Ну да, из железа. Подо мной, по-моему, ничего. Сзади – глубокая тьма, но именно там, когда я оглянулся, мне явилась ты.

– Я никому не являюсь, – заявила она, – и ни на какой лестнице ты не стоял. Можно предположить, что ты проводил время на некоей софе, где и спал, невзирая на весь шум, производимый перестановками в доме.

– Нет, спал я уже потом. – Память его мало-помалу набирала силу. – Перед этим я еще набросал твой портрет, не очень похожий, как ты знаешь, но он напоминает мне твое появление на совершенно неосвещенном фоне. Откуда брала ты свой свет?

Стефани начала догадываться.

– А откуда снизошло озарение на тебя самого? Среди работы ты заснул. Портрет, что в моей сумочке, не был закончен. Нет, нет, с тобой должно было произойти нечто совершенно необычное.

– Ну, если хочешь знать, я был пьян.

Тут она кивнула.

– Об этом никто бы не догадался, – предположила она с напускной серьезностью, – я взяла на себя труд явиться тебе, а ты тотчас лишил себя разума и оказался на лестнице, которая никуда не ведет.

Он возражал, очень тронутый:

– Теперь я снова припоминаю.

Напряженная пауза. Истина состояла в том, что винный погреб старого Балтазара никогда полностью не исчезал у него из памяти. Вот только за минувшие часы и сам погреб, и происходящее там утратили свою достоверность; но поскольку Андре даже самому себе не может доверять безоговорочно, ему, разумеется, нужно многое взвесить, прежде чем открыться Стефани. Сейчас это произойдет.

– Итак, слушай! – начал он. – Ты мне поверишь?

– Каждому слову, – успокоила она его. Он понял ее в обратном смысле: ни единому.

– Приготовься к самому неправдоподобному! – попросил он. – И попытайся следовать за мной. Мне нужно зайти очень издалека!

Но заходить ему не пришлось. Он сомкнул губы. Нажатием плеча она предостерегла его.

И оба одновременно вскочили со своего общего кресла, легко скользнули по ковру, хотя такой ковер заглушил бы даже громкие шаги. Вокруг крайней двери, которая помимо прочего вела также в спальню, она же рабочий кабинет, они описали дугу. Они спешили достичь простора внутренних покоев. Чем оживленнее залы, тем ближе генеральный директор.

Два человека вступили в комнату хозяйского сына, не зная, впрочем, куда они попали. Молодые люди узнали их по голосам, еще когда те были на подходе; каждый из этих голосов существовал лишь в единственном экземпляре.

Мелузина сказала:

– Здесь мы будем от всех удалены.

– Хочу надеяться, – отвечал Тамбурини.

– Вы что, не питаете особой слабости к зевакам? – спросила она между прочим. Потом вдруг спохватилась: – Ах да, вы же сами привлекаете больше внимания, чем генеральный директор.

– Les badands sont des innocents²⁶, – проявил милосердие Тамбурини.

Она тотчас подхватила, но прозвучали ее слова назойливей, чем она того хотела:

– Vous même en savez long, sur la condition humaine, et sur la nôtre²⁷.

Произнеся эти слова, она отвела взгляд. Она была потрясена. Как это у нее получилось, что из всей общности человеческих судеб она отделила именно свою судьбу и его? Судьбы их были неравны, это не вызывало сомнения. «Вот чего никогда не знаешь наверняка: а точно ли я представляю собой великое исключение? Настолько ли, как мне думалось, я отличаюсь от других женщин, от которых сбежал последний возлюбленный? Однажды это должно было произойти. Вот только сегодня я этого не ожидала – ах, не сегодня и не от него».

Мелузину покинула привычная выдержка. Удивительно, что она до сих пор ее сохраняла. После исчезновения специалиста – едва завладев браслетом, Пулайе скрылся из глаз, она даже не поняла как – Мелузина бежала из рокового кабинета, поистине комнаты ужасов, не забыв, однако, тщательно подновить свою красоту. Горбатый певец ей встретился случайно. Только благодаря случаю, а чему ж еще, он в полном одиночестве стоял посреди музыкального салона и разглядывал пустую сцену.

Завидев эту роскошную фигуру, он прижал руку к пластрону своей сорочки: непритязательная дань восхищения, ее не замечают на жизненном повороте, который сейчас для нее совершался. И, однако, она замедлила шаг, чтобы узнать, чего он хочет и помнит ли ее. Ее имя среди людей театра давно поблекло. Отцветшая душа в отцветшем теле – такой она воспринимает себя с этой минуты.

Но у Тамбурини была отменная память. Он приветствовал ее как коллегу и заверил, что хранит дома ее портрет, некогда пожалованный ею с собственноручной надписью. А вот его портрет, заверила она, занимает первое место среди всех ее сувениров, на что он ответил:

– Меня слушают, но на меня не смотрят.

После этих слов она и пригласила его последовать с ней дальше. Покуда они стороной обходили парадную залу, направляясь в края более тихие, Мелузина разглядывала своего нового спутника. Задача представлялась нетрудной, так как ему пришлось бы закинуть голову, чтобы перехватить ее взгляд. Острый профиль более пристал ученому, нежели художнику. Лоб был скорее широким, нежели высоким, безупречно начало волос на нем, а ухо – поистине шедевр. Тонкие черточки на коже обрамляли худые щеки, кожа повсюду была натянута, хотя и сильно потемнела под глазами.

Старое, много повидавшее лицо, которому хотелось бы выглядеть нейтральным, но мешает рот. В эту минуту брошенная сочла, что даже рот ее пропавшего юноши не источает такую волшебную силу. Пусть не источает, зато тот, другой рот дает молодые обещания, которые потом может сдержать, а может и нарушить, как ему заблагорассудится. Певец же осуществит любое, он обязан. Всю жизнь он приучал себя дарить совершенство. Совершенны звуки, это выплеск души, которая богата знанием, но все еще полна способности невинно наслаждаться самою собой. Это всего лишь звуки.

Несчастная женщина мнила наконец-то обрести в Тамбурини подходящее общество. Этот любезный мужчина – и то и другое следует понимать в ироническом смысле, любезный и мужчина, – он знавал наслаждения. Факт, засвидетельствованный исторически и оформленный почтительно потешающейся толпой. Некая принцесса была из-за него изгнана, некая миллиардерша бежала, бросив все свое богатство. Но его собственное сердце отнюдь не купалось в наслаждениях. Там, где ему впору забиться сильней, простодушное дитя ни разу не слышало его имени, его голос не мог околдовать, короче, от него сбежал последний возлюбленный. Подобные случаи известны.

Тут Мелузина окончательно перестала владеть собой и опустилась на диван: диван, на котором спят, но никакой внутренний голос не шепнул ей, кто обычно использует этот диван для сна. Она была в отчаянии, вот почему глаза ее остались сухими. Она сообразила, как глупо снова портить слезами лицо, только что приведенное в порядок. Тамбурини многотерпеливо наблюдал, как она, отвернувшись, смотрит в пол. Исходя из собственного опыта, он ждал, что сейчас она спросит, есть ли на свете счастье, или – второй вариант – заслуживает ли она счастья, или – в-третьих – счастлив ли он сам.

Она обратила к нему лицо.

– Мне очень хотелось бы узнать: вы счастливы?

– Мое почтение, прекрасная дама, – дивным голосом заговорил он. Ее бедный ум уловил непременные звуки арфы.

– И все же, – попросила она, слабея от этого благозвучия, – и все же это не ответ. Маэстро, скажите, вы счастливы?

– Вы ожидаете от меня слова «нет», – пояснил многомудрый. – Но вам я обязан сказать правду. Итак, да, я счастлив, покуда я могу созерцать вас.

Мелузина тотчас ввернула, что он вовсе не ограничивается созерцанием одних лишь женщин.

– И свет это знает.

Он в ответ:

– Мой антрепренер знает больше. Мудрый Артур создает мне, пятидесятивосьмилетнему, репутацию сердцееда. А я ее не оправдывал даже в молодых летах.

– Вот как? – спросила она, и первый раз после поражения на губах у нее мелькнуло подобие улыбки. Именно с этой целью Тамбурини и сделал свое признание. Если даже она намерена разболтать, ей не дано опровергнуть историческую легенду. Впрочем, у нее есть личные мотивы, чтобы держать при себе то, что здесь происходит.

Он улыбнулся – как она. С виду между ними воцарилось полное взаимопонимание – какое-никакое, а утешение.

Униженная красавица привстала, чтобы ее лицо оказалось на одном уровне с его лицом, а ведь он-то и вообще стоял.

– Дорогой мой, – проворковала она, как горлинка, лишенная певческого голоса. – Вы действительно страдали от недостатка возможностей?

– Будьте убеждены в противном, – отвечал он.

Она просто восхитилась, до чего печально это прозвучало. Любое подозрение в тщеславии отпадало начисто: артист с головы до пят.

– Охотно верю. Голос, равного которому нет!

Теперь он говорил не печально, а скорей деловито:

– Сам по себе голос еще не сделал бы меня столь желанным. Но, кроме голоса, у меня есть и горб.

Сперва у нее перехватило дыхание. Потом она предприняла попытку:

– Я понимаю.

– Покамест нет, – возразил он. – Но вдумайтесь, а может, вы уже сумели сравнить коротышку с нормой…

Она промолчала. После чего повторила ему в лицо:

– Я понимаю.

Возможно, она полагала, что уже совершила требуемое, но выражение его лица однозначно побуждало перейти к делу без церемоний. Ну что ж, быть по сему.

– Ваш голос и ваш изъян. В этом неведомый соблазн, которому нельзя противиться: противоречие между блеском и позором.

– Вот именно! – Он кивнул ей, и не затем лишь, чтобы подтвердить ее правоту. Нет, еще он хотел ее подбодрить. И к ней в самом деле пришло мужество, которого он от нее требовал.

– Я подобна вам, Тамбурини, – начала прекрасная Мелузина. – Перевернем все наоборот. Незаурядная внешность и голос, который отвращает. А что в итоге? Блеск и позор.

Он остановился перед ней.

– Мелузина, я слышал вас, когда вы еще что-то значили. Мне жаль вас.

– А мне вас. – Бедняжка позволила себе иронический тон и дошла до злобы: – Я и сейчас значу не меньше, чем вы, не имеющий женщин.

Он остался столь же приветливым и серьезным.

– Надеюсь, вы по доброй воле отказываетесь от завоеваний.

– Вовсе нет. А вы почему?

В ответ он произнес два слова:

– Из гордости.

– О! – Она согнулась, и лоб ее снова завис над коленями.

Не горбатому певцу, а своим красивым коленям она исповедовалась:

– Слишком поздно! Если б мне суждено было испытывать любовь до самого несчастья. Мальчик не ощутил моих объятий, он услышал мой хриплый голос. Он был первым, кого мой голос обратил в бегство, а его бы я любила больше, чем всех остальных.

Ее слушатель воспринял одновременно и ее признание, и укоры собственной совести. В очередной раз он оказался перед несмышленой дурочкой, которой открыл глаза. Что Анастасия, что Мелузина – никакой разницы. Вот только картежников не хватает, которые, проходя мимо, трогают его горб. Во всяком случае, он сделал доброе дело, да и впредь не намерен себе в том отказывать. Человек либо моралист, либо нет.

Его откровения не помогают измученным дамам, напротив, они усугубляют их терзания, как ему давно бы пора понять. Он уже раскаивался в сказанном и был готов к обычному исходу подобных собеседований. Преследуемый яростью и презрением, не услышав ни слова благодарности, он затем кокетливыми шажками уходит своей дорогой.

Но на сей раз вышло по-другому. Мелузина взяла его руку.

– Красивая рука, – шепнула она, – рука чистого человека. Я благодарю вас.

Она быстро вскочила, и вот ее уже нет. Еще проворней, не успев даже оправиться от изумления, Тамбурини достиг двери и выглянул из нее. «Какой характер! – подумалось ему. – Вот это была бы женщина для моего дома на лоне природы. Много детей! Шум! Смех!»

Он вздохнул и покорился своему жребию.