Читать книгу: «Движущиеся подземелья. Интеллектуальные рассказы», страница 5

Вина

(интерпретация пьесы Софокла «Царь Эдип»). Для начала этого я склонен думать, что произведение, несклонное хотя бы звучанию, все ж должно подчиниться одному из непреложных законов вечного искусства, его устремленности в начале пути. Когда-то на заре, когда обыденность пронизывала все сферы бытия и человек, склонный создать нечто изящное, вынужден был искать контраст между возвышенным,«тем, что он должен создать» и обыденностью. С течением времени эта граница истончилась, освоены многие поля, но вдохновенное ретро детства человеческой поэзии все ж сладостно мне как бальзам своей немного наивной, немного принужденной контрастностью. Скажем жил некто В..Он шел своей дорогой, это был прекрасный молодой человек, этакое дитя пролетария и акула буржуазии. Сперва сын рабочих, вырастая становившийся октябренком, пионером, а после и самим комсомольцем. С партией он не успел. Страна, склонная к изменчивости, сделало одно из больших своих изменений. Она стала демократической. Работая на одном из фабрик, В. скоро лишился работы в связи с банкротством предприятия. Но и это пошло ему на пользу. Он с легкостью освоил искусство спекуляции и преуспел в нем. Была прекрасная погода. Автобус мчался по дороге, о которой говорят, что она соответствует стандартам. Двигатели новенького автобуса надрывно гудели, им явно не хватало сил на то пространство, которое оно преодолевало. Вдоль дороги автобус разрезал прямоугольники деревьев. Он наезжал на черное тело асфальта. На западе светилась сфера, образованная заходящим солнцем. Вдруг в глубине тела машины что-то содрогнулось, оно взвыло, потом все затихло. В. вышел из автобуса и закурил. Два шофера лежали под автобусом. Кубическая толстота одного оттенялась сучковатой худобой другого. Машина застыла, застыли шоферы. Застыли и пассажиры, сплотясь в безликую массу. В. отошел к дереву, к нему из толпы отделилась еще одна точка. И все опять застыло. Над дорогой летел орел, его взгляд подобно конусу обхватывал землю. Он увидел автобус, сверил его съедобность. Его «я» сказало «нет», и он улетел. Точка приближалась, она выросла перед В в женщину средних лет. В. посмотрел на нее, это была красивая женщина, немного полноватая. В. отвернулся, он подумал «до чего хочется пить…",но «пить» не было, и он снова повернулся к женщине. Женщина попросила курить. В. дал ей. Она начала что-то говорить о своих делах, о торговле, о милиционерах. В. разглядывал ее и думал «она красива», только и всего. Потом шофера вылезли из-под машины. В. двинулся к толпе, слился с ней и оказался в автобусе. Машина ехала еще два часа. Остановилась, женщина слезла. В. посмотрел на хутор. Чуть поодаль стояли два симметрично расположенных дома, параллельные дороге. Остальные дома хутора были одноэтажными и разбросаны беспорядочно. Женщина пошла к одному из домов. Призма, светящаяся из-за внутреннего освещения, поглощала женщину. В. ощутил потребность остановить пространство и заставить течь время в этой точке. Он вышел из автобуса. Шофер вытащил его вещи. В. попросил его отнести вещи в дом. Шофер исчез. В. стоял у дома. Женщина вышла из дома, взяла вещи В. и унесла в дом. В. зашел в квартиру. В ней были три комнаты и кухня. Она проводила его на кухню. Спала дочь, и поэтому она включила торшер. Свет освещал стол. Женщина исчезла. В. стал разглядывать руку, она держала вилку и смотрела вверх, разглядывая «я» В.,спрятанное в темноте. В. это надоело, и он закрыл ладони. Свет падал еще на край стены. И это было той точкой и центром сферы, которая везде, а окружность нигде. Появилась женщина, налила вино и пожарила котлеты. Она сказала, что живет одна, и если ему здесь нравится, может остаться сколько угодно. Муж ее наркоман, исчез лет 25 назад. Потом она отвела его в одну комнату и легла рядом с ним. Утром В встал поздно. Встал, оделся. Ему сказали, что здесь есть минеральный источник. Он целый день был занят тем, что направлял свои деньги к себе. Появились деньги, машины, люди. Вода пошла в бутылки и потекла в пространство. В. отдыхал. Он перевел крупную сумму домой, невесте, уже беременной от него. Он рвал с ней, но не хотел оставить без средств. После всего, уставший, он возвращался домой. Из-за большого ряда кустарников, соединяющих два дома, вышел отвратительный бомж. От него пахло мочой, он смеялся и говорил с омерзительной хрипотой. Он сказал В.,что пришел за ним и ударил клюкой. Сознание В. помутилось, он увидел свою невесту, она лежала мертвая. И какой-то отдаленный голос ему говорил, что виноват он. Он покинул невесту с ребенком, чтоб жениться на своей матери.«Что я мог поделать, я же не знал,» -отвечал В.,но голос не унимался.«Если обещаешь, что бросишь свою мать и женишься на невесте, то останешься жить.»«Как я могу обещать? Если мне приятно сознавать, что я обрел мать, которую я никогда не имел, а всю жизнь мечтал. Пусть даже в качестве жены. Но нельзя ли остаться живым, ведь так же просто, если это в твоей власти.»«Нет, если ты делаешь выбор в одном, то отказываешься от другого.» Утром В. нашли мертвым в десяти шагах от дома. Через несколько дней женщина с дочерью узнала о смерти сына и его невесты. Неудавшиеся роды… Дочь поехала туда, где умерла невеста. Там она узнала, что сына ее отчима похоронили не на кладбище, а за сараем. Она ночью, вооружившись лопатой и фонарем, пошла выкапывать своего братца. Ее заметили братья невесты В.,изнасиловали и, убив, зарыли рядом с ребенком.

Старик и собака

Стоял душный горячий зной. Дорога, притягивающая еще по привычке, напоминая собой существование более шумного скопища людей и их загадочного непонятного веселья в Селе, откуда появлялось фермерское начальство, сейчас пугала своим раскаленным изборожденным песком, вверх от которого во весь рост шестилетнего мальчугана воздух искажался, извивался, заставляя плавать единственное кирпичное здание-баню, оплот стабильности этого мира. Вправо дорога упиралась в небольшой поселок, левее же уходила в горизонт, весь утопающий в озерах, образованных знойным воздухом, а ухабы дороги были полны тех же самых несуществующих луж. Старик и старуха лежали в глинобитной побеленной квартире, наполовину проглоченной уже землей; сзади от квартиры громоздился бесконечно разросшийся сарай, полный скотины и птицы. Сам домик был прямым продолжением таких же глинобитных коровников с одним отличием: он служил жилищем для людей. Их маленький шестилетний сын, несмотря на все свое послушание, никак не мог спать с родителями и вскоре вышел на улицу. Его брат учился в большом Селе. Когда-то возили его туда и в памяти осталось много людей, больших домов и зелени, а брат там учился, и мальчик этим очень гордился перед единственным на ферме соседским мальчиком на год младшим его. Сейчас растопленное солнце, бросающее в уныние взрослых, ничуть не сказывалось на его энергии и настроении. Он со свойственным этому возрасту непоседливостью пошел искать себе занятие. Побродив немного он нашел кучу использованных или испорченных сроком годности ветеринарных медикаментов. Сопя начал открывать и нюхать флаконы и склянки, то разбивая их, то смешивая жидкости; найдя несколько шприцев, положил их в карман и взглянул на дорогу-по ней мчалась машина. Машина по-хозяйски раскачивалась на неровной дороге словно упитанный утенок, хлопая расшатавшимися бортами. Мальчик стоял и думал, что, если машина будет стоять долго, то можно будет сесть на подножку, а, может, даже на бампер и гладить фары-это редко ему удавалось: он не мог туда запрыгнуть и всегда просил кого-нибудь поднять. Дождавшись, когда машина приблизится, мальчик побежал на место обычной ее остановки: мазанки, служившей Красным уголком. Из кабины вылезал его брат, стаскивая оттуда собаку. Несмотря на маленькие размеры, собака была крепкой и довольно тяжелой. Брат, который был на два года старше мальчика, в конце концов свалился вместе с ней. Черная сверху, с большим, как веер, хвостом, с желтым низом и желтыми точками бровей, словно искусственная заводская игрушка, собака не имела ни одной несимметричной точки. При приближении к ней собака виляла хвостом, ласкалась к ногам, падала на землю, подставляя свой беззащитный живот. Она не умела идти с ними, лишь заваливалась, тогда мальчик с братом взяли ее за лапы, приподняли и понесли к дому. Старик был недоволен собакой, она могла таскать кур или овец. Ему хотелось отделаться от нее, но слезы детей смирили с этим обстоятельством. В скором времени старик и собака стали неразлучными, дети стали подрастать, все более отдаляясь интересами от собаки. Людям казалось, что черты характера старика отдаются в лице его собаки. Когда старик курил, устав от работы, и отдыхал в тени, сев на старое толстое бревно, собака с каким-то вниманием и любовью смотрела на старика. А старик курил и сплевывал мелкими плевками, частыми и бесперебойными, словно автоматная очередь. В его взгляде было что-то отстраненное, но вместе с тем что-то связывало, это был молчаливый союз двух существ, представить одно без другого было невозможно. Некая гармония и целостность объединяли их. Человек жил всю жизнь вдали от городов, для него было чуждо содержание собаки в тепличных квартирных условиях. Его среда говорила, что собака ничтожна, что жизнь ее не стоит и ломаного гроша, ее можно побить, убить. Зная это и испытывая некоторое душевное неудобство, он мог давать мясо собаке, в то же время жуя другой кусок сам, это была совместная трапеза, где второй был необходим для первого. Шло время, дети росли. Брат мальчика поступил в институт в другом городе, а сам мальчик кончал школу. Собака жила под лестницей. В один день она с трудом вылезла оттуда, уже больше никогда не зашла обратно. Старик, привязав к хвосту ее проволоку, взял в руку лопату и потащил ее. Пройдя метров пятьдесят, поволок собаку на дно траншеи и закопал. Принес из дому кружку муки и тридцать копеек. Рассыпал муку сверху небольшого холмика, бросил две монеты по пятнадцать копеек. И вернулся домой. Через три месяца старик умер. Он просил после смерти не вызывать с учебы старшего сына, боялся, что ему будет тяжело видеть мертвого отца и испугается. Старик сначала болел и его увезли в больницу. Мальчик на следующий день пошел копать червей. Идти пришлось недолго-пройдя два ерика, он дошел до большого котлована, оставшегося от высохшего ерика. Накопав банку, решил поискать еще какую-нибудь посудину под червей, их было много и ему хотелось набрать еще. Подъехала машина и ему сказали, что его отец умер. Мальчику хотелось покопать еще червей, но его повезли домой. Там дали работу: рубить дрова и таскать воду. Есть не давали-не до него было. К вечеру привезли тело отца из больницы, сняли стекла с окон, поставили полог, позвали муллу и близких родственников, соседей. Ночью сын спал недалеко от отца, ничуть не испытывая страха, ему казалось, что отец сейчас встанет и скажет, чтоб ему дали есть. К утру мальчику сказали идти таскать воду и рубить дрова. Потом он зашел домой, мужчины и мулла совершали церемонию, распевая что-то и водя синхронно головой. Потом один из них с чувством удовлетворения проговорил, что теперь-то никуда не денется он (покойник) и никогда не встанет. После обеда тело старика погрузили в машину, положив на середину кузова, по краям расселись мужчины и сыну сказали, чтоб ехал с ними. Машина тронулась. Мужчины начали смеяться, шутить, вспоминая веселые истории, ища среди друг друга козла отпущения. Один из них положил ноги на тело старика и под общий хохот сказал, что ему теперь все равно. Доехав до кладбища, мужчины вылезли из машины, расселись, достали закуску и несколько бутылок водки. Выпили, развеселились. Встали и взяли тело старика. Положили на дно ниши, прикрыли доской и зарыли, оставив холм. Подошел мулла, прочитал молитву. Кто-то раздал носовые платки с завернутыми в узелок рублями. После все разбрелись по кладбищу, ища могилы родственников. Мулла читал им молитвы для помина родственников. Мальчик остался один. Его душили из глубины прорывающиеся слезы. Он с трудом их сдерживал. Вытащил из кармана носовой платок, долго его мял, и слезы катились по щекам, развязал узелок, взял рубль. Он подумал, для чего это может служить… Вспомнил отца, хоронившего собаку, взял горсть земли, насыпал на носовой платок и им рассыпал землю на холмик могилы. Пустой платок бросил туда же, далее он добавил еще один рубль из своего кармана, и два бумажных рубля легли поверх могилы. Слезы перестали идти, ему стало легче. Он встал, подошел к машине. Люди уже сидели там, и он поехал домой. собака

Отвращение

Подобно всем тем маленьким торговцам, я был вынужден работать в городе. Вначале-это город, взорвавшийся в моем сознании чем-то огромным и вечно копошащимся. Потом он сник, я начал разбирать в нем тихие часы, когда толпа редела и значит обнажала ее границы. Тогда я стал обнаруживать в себе то умиление, которое так хотели навязать нам писатели-горожане, находящие в казенном муравейнике спокойствие и тихую тоску, словно созерцающие деревенский пейзаж. В моем сознании все ж оставалось место для здравого смысла, что в городе быть убитым бандитами более вероятно, чем в деревне. Но как справедливо стараются нам доказать китайцы, сознание умеет опустошаться и там, где оно битком забито. Вот так, сидя в трамвае, разглядывая окно, и находя удовольствие в медленном продвижении всего города перед собой, случайно обернулся. Сзади сидела девушка. Ее красота при всей ее совершенности, возможно, не была так уникальна, сотни красавиц мелькают между нами по улицам, ничуть не причиняя беспокойства. Но то ли ее неожиданная близость, то ли моя мимолетная расслабленность и размягченное душевное настроение, или просто случай, так или иначе они включили во мне такие сверхчувствительные, почти ясновидящие, механизмы, которые включаются у нормальных людей лишь раз в жизни-в порыве юношеской влюбленности. И как литератор, я не стал выключать их, мне захотелось понаблюдать течение этой субстанции, которая находится в неподвижном теле и называется движением духа. Сначала, как обычно, почти банально, конечности ее прекрасной природы, проецируясь на мою спину, жгли меня в нескольких точках, словно моя спина была негативом. После все это переливалось в некоторую перспективу возможности обладать ею, потом это с некоторым сомнением как-то оспаривалось «я», вторым сознанием, воспринимая это как рисунки ребенка. Но почти реальная раздвоенность себя мне нравилась, тот юноша, который мечтал во мне, совершенно не видел второго моего «я», его едва сдерживаемой иронии. Но все же, когда юноша вознамерился обладать ею, наблюдатель остановил кадр. Я обернулся. Стал вглядываться в тонкую прозрачную кожу, яркие алые губы, в ее блестящие живые глаза, которые, казалось, могли существовать без лица, в волосы блестящие, словно они были созданы вчера. Ее фигура отражала некоторую легкость, по-видимому она была воплощением французского отношения к красоте. Тонкие лодыжки, не очень мускулистые ноги… «Все же… все же… -рассуждал мой мозг, -если бы я хотел влюбиться или хотя бы не умел сдерживать чувства, по какому пути пошло бы все? Ах, да я решил ее обнять, прижаться губами к ее губам и даже обнажить… А здесь, мне кажется, что-то есть. Но что? Ах, боже, она могла принадлежать другому мужчине. Да она же и сама другой человек!» Почему-то вспомнилось грязное нижнее белье, лежащее на земле.«Что же тут такого? Ведь это же город, в нем люди загружают своими выделениями очистные сооружения. Почему только она? Ведь в деревне всякая девушка уходит корнями в древность, постепенно открывая многолюдность своих предков. Ах, эти предки, сколько же они изгадили! Где же мне обрести ту чистоту женщины, которая так крутится в моем юношеском сознании? Почему это отвращение и ужас, куда я ушел? Попробую вернуться, ведь я сделал это искусственно. Я вызвал в себе отвращение к женщине. Но почему, я же возвращаюсь обратно, где этот стык, через который я проник сюда? Почему я не вижу этой дороги, почему этот ужас все сильнее? Мой многоопытный, я же так тебе верил, почему ты, запустив меня сюда, не возвращаешь обратно? Этот ужас и отвращение сгущаются, я боюсь этих чужих и грязных людей! Почему мне страшно, может пойти выйти из города? Но почему кто-нибудь не тронет меня, ведь это же большой город, здесь должны быть бандиты. Мне нужна боль, чтоб вырваться. Венок… А почему венок? Здесь задавили девочку… Как ужасно: недавно родиться и быть задавленным… Как это страшно… Когда это было? Вчера… совсем недавно… Как хочется жить!«Эта смерть девочки сумела задеть мой инстинкт самосохранения, а надолго? Я боюсь смерти. Как приятно это ощущать. Но с каждой смертью я чувствую отвращение к красоте, я понял ее зыбкость, красота-это начало смерти. Родившийся ребенок некрасив, но он не гадил, а после становился красивым и начинается ужас. Что мне остается: с утра до вечера сидеть в родильном доме или умереть, ощущая окружение чужими людьми? Где найти ту точку, где можно приблизиться к другому человеку, чтоб сделать его близким? Заставить застыть время или прыгать по бесчисленным точкам двух людей? Ужас.

Крот

Это было в жаркое лето восьмидесятого года. Наша танковая колонна вошла в проветренный Афганистан. Танки были свежепокрашены. Танкисты сидели в новеньких обмундированиях. Песок Кандагара еще не въелся в наши комбинезоны. Но чем дальше мы погружались вглубь страны, тем темнее, сумрачнее становилось вокруг нас. Мы не предавались унынию. Этот мрак, в который мы входили, вызывал в нас, молодых, некоторый протест. Мы весело шутили, мы смеялись, наша молодая жизненная сила старалась не замечать этот мрак. Верите, мы были искренни и не боялись, потому что стыдно бояться в восемнадцать лет. Мы были детьми могучей неповторимой цивилизации, теперь исчезнувшей навсегда. Наша броня лишь слегка покрылась пылью, когда мы подъехали к ущелью. Там была всего одна дорога. Она шла вдоль отвесной стены, а с другой стороны была река. Но река текла в ущелье километровой глубины. А скалы справа и слева уходили в небо. Наши танки ползли медленно. Вокруг становилось темнее. И вдруг такой ураган огня озарил ущелье. Новые комбинезоны моих товарищей, еще не испачканные маслом, напитались их кровью. Башни выпрыгивали из танков и падали в ущелье. В несколько секунд от танковой колонны остались лишь разбросанные в разных положениях корпуса. Танкисты погибли мирно, они не успели отстреляться. Мой танк стоял на предпоследней позиции. Отступить мы не могли-сзади стоял прижатый к стене подбитый танк. Дорога была узкой, столкнуть мы его не смогли. Но скоро мы поняли, что это ни к чему. По дороге спустился верблюд. Он крикнул, чтоб я следовал за ним. Его высокомерие меня смутило, я поплелся за ним. Меня уже начал пугать этот край, где все было чужим и опасным. На спине верблюда висел гранатомет. Он мог сжечь мой танк вместе со мной, но почему он этого не сделал, а ведет куда неизвестно? Подойдя к отвесной стене, он нажал на кнопку, стена раздвинулась. Там были вооруженные люди. Они повели меня вниз по лестнице. Лестница была скользкой, она опускалась по кругу в виде гигантской спирали. Вдоль стен были проделаны решетки, в них были видны комнаты, в которых пытали, обрезали языки, конечности, сажали в кандалы, жарили на костре. В некоторых комнатах лежали слитки золота и украшения, бриллианты. Лишь к вечеру я добрался до основания этой, возможно, бывшей алмазной трубки. Глубина ее была около двух-трех километров, диаметр в километр. На узкой площадке сидел гигантский крот. Он медленно говорил. Он говорил о лабиринте и об игре. Я могу играть, у меня есть танк. Танк-не дорогое имущество, но он может послужить лотерейным билетом. Он открывал пасть, как бы стараясь отрыгнуться, извлекая звуки. Скоро я перестал обращать внимание на его рот. -По условию игры ты-воин из соседней страны получаешь высшую привилегию: стать сказочно богатым, лишиться конечностей, умереть, быть подвергнутым пыткам. По условию игры у тебя нет выхода. Не играя, ты можешь только умереть, как проходимец. Кстати, это дань уважения к вашему народу. У нас этой чести удостаиваются только состоятельные. А ты можешь быть беден, но представитель высокой цивилизации имеет технику, которую мы ценим дороже золота. Значит, ты-игрок. Я сказал, подождите. Я очень бедный человек. У нас в стране нет богатых людей. Крот сказал, что этот вопрос спорный, но это к делу не относится. Крот вытащил огромными лапами из своей груди золотые часы. Он сказал, что у него мало времени. Я сказал, если это судопроизводство, то это должно занимать столько времени, сколько нужно для нахождения истины. Крот ответил, что это всего лишь игра, а в игре необходимо лишь соблюдение условия игры. Крот взял ворох листьев и сунул их в барабан и начал вращать его. Листья были разных деревьев. Каждый из них что-то означал, имел свой символ. Клен имел символ золота. Дуб отпускали с миром. А каждый остальной лист был наказанием. Вот один из листьев выпал мне. Это лист дуба. Я должен был идти. Крот пожалел меня. Он смотрел на меня с тоской. Я по его мнению невезуч. Ибо игра оставила меня в стороне, как последнего нищего. Меня вывели наверх и отпустили. Дома я получил медаль.