Читать книгу: «Движущиеся подземелья. Интеллектуальные рассказы», страница 4

Отступление

На нашу страну нагрянула война. Война хотя и не частое явление, но все же иногда происходящее событие. Виной войны могут быть разные события. Но они большей частью для нас, мелких обывателей, непонятны и независящий от нас. Наши руководители страны находят объяснение войне. Они объясняют нам в начале или после войны насколько справедлива и несправедлива эта война. Это объяснение нас устраивает, более того мы ожидаем этого объяснения. Это объяснение дает нам возможность понять насколько велики наши шансы победить в войне. Большей частью эти объяснения сводятся к тому, что война справедлива с нашей стороны и вероломна со стороны врага. И все существующие научные законы войны да и другие научные законы на стороне нашей победы. Это позволяет нам идти на войну будучи уверенными, что мир снова вернется к спокойствию. Наши страхи и мелкие удовольствия, хотя считаются мелкими удовольствиями обывателя, для нас ценны. Ведь всякое стремление наших руководителей столкнуть на великие деяния кончаются тем, что нам вернут наше обывательское спокойствие, мы совершаем великие деяния наших кормчих. Нам устраивают на наших площадях красивые демонстрации. Наши руководители уверены в неистощимой энергии и восторге, который охватывает нас. Нас этот восторг охватывает, мы искренне верим в наш восторг. Возвращаясь домой мы хотим передать этот восторг нашим домашним, нашим женам и детям. Но их тупость и бестолковость нас удручает. Они не в состоянии разделить наш восторг. Или они разделяют наш восторг, когда мы устаем объяснять позиции и политику наших великих вождей. Наша монолитность, которой добиваются наши руководители, действительно существует, хотя она не имеет ту природу, которой добиваются наши руководители. То, что в природе нашего порыва нет порыва, заставляет опускать руки наших руководителей. Природа одарила наших руководителей тем, чем обделила нас. Но кто скажет или упрекнет нас в том, что мы мало отдаем сил, чтоб понять наших руководителей. Свидетельство тому измененные русла рек, вспаханные пустыни, утепленные полюса. Но мы никак не можем в себе победить нашу первобытную потребность к комфорту. Нас тянет к теплому домику с женой и детьми, к горячему чаю. Хотя наши руководители утверждают первобытность этого совершенства, но должно быть какая-то ошибка, иначе они бы знали, что хорошо. Но они чувствуют непорядок. Возможно даже, что это не первобытность. Мы понимаем заботу наших руководителей. Им приходится нелегко, в постоянной заботе о нас. Нельзя сказать, что нам не доставляет удовольствие, когда мы совершаем что-то правильно, ошибка происходит в расчетах наших руководителей. Но мы не испытываем радости, мы знаем, что их научные изыскания продиктованы заботой о нас. В конце концов они находят ошибки. И кто другой, как не мы испытываем большей радости плоду их колоссального труда. Мы с огромным энтузиазмом изучаем свои прошлые ошибки, уверенные, что наша озабоченность непонятностью прошлого прошла. Теперь мы вооруженны самыми последними научными разработками. Совершенство первобытного совершенно в низшем уровне, совершенство нашего общества совершенно в высшем уровне. Хотя это несовершенно в мелких деталях большей частью от нашей обывательской природы. хотя в будущем, когда будет побеждена наша обывательская природа, это общество будет совершенно первобытной, хотя моделью будет схожа с древней и, значит, это идеально совершенно. Мы в восторге, если мы теряем наши книжки по самообразованию. В любой лавке можно приобрести дубликат. Сегодня началась война. Я помню, помню схожие войны, и хотя их было немного, но в моем обывательском сознании есть опыт. Хотя понимаю, что этот опыт низменный, не отражающий идеалов нашего общества. Этот опыт продиктован чувством самосохранения. Я понимаю, наши большие руководители будут говорить о спокойствии, о могучей нашей армии, которая непобедима, о наших руководителях, которые никогда не бросят свой народ в беде и все делают, чтоб народ не испытывал никаких трудностей в войне. Мой страх перед могучими нашими врагами гонит меня на станцию. Ходят слухи, что до вечера враги оккупируют нашу местность. Наши войска отступают. Единственный способ покинуть-это железная дорога, но и она ненадежна, так как некоторые участки железных дорог захвачены нашими врагами. Они целы или из-за неразберихи, тот ли из-за того, что сами надеются использовать железные дороги для перевозки войск и военной техники. Я залезаю в состав, идущий вглубь нашей страны. Я прячусь под лавку. Вагон забит вещами, с которыми мои сограждане не смогли расстаться. Это тюки с одеждой, одеялы, матрасы. Мы знаем, что скоро начнется территория, захваченная нашим врагом. Он будет пользоваться вагоном, и нам нельзя быть обнаруженными. Но коварный враг неподвижно путешествующего человека-это газы. Они возникают в глубине утробы от неподвижности, от плохой работы кишечника, от дисбактериоза, от плохой несвежей еды, добытой путешественником, купленной за две-три цены в дороге. Я не знаю, как остановить эти газы, они выдают мое присутствие в вагоне, хотя я спрятался основательно и обнаружить визуально меня невозможно. Но запах газов выдает присутствие человека. Но это еще полбеды. Вагон набит прячущимися моими соотечественницами. Их количество и запах их газов не оставляет шансов не быть обнаруженными. Обнаружив их из-за запаха наши враги начнут тщательнейшим образом обыскивать вагоны и обнаружат меня, как хорошо я бы не укрылся. Иногда я смею раздражаться нашими вождями, их стремлением не делать наших женщин сексуальными. Женщина, равная мужчине, -не предмет потребления мужчин, скорее приходится предметом, потребляющим мужчин. Мужчине трудно быть предметом потребления, у него есть независимый орган, живущий своей жизнью и своими желаниями и потребностью, и полностью освобожденный от авторитарности хозяина. Он вряд ли послушается хозяина, если даже он продал его за хорошую цену. Он сам вынюхивает, присматривается. Наши руководители сделали наших женщин толстыми, обладающими не меньшей физической силой, чем мы сами. Они выделяют газов намного больше нас. Как бы хотел сейчас я, прячась в своем укрытии, чтоб наша женщина, лежащая в соседнем купе, перебивающая своими газами меня, была худой, изящной, сексуальной женщиной. Она могла бы соблазнить врага. Враг, предаваясь сексуальным утехам, и не думал бы искать меня по моим газам. Он бы даже не заметил меня. Он бы занимался моей соотечественницей на всей вражеской территории, этим она спасла бы меня и совершила благородное дело. Но вместо этого она, укрывшись, незаметная, источает такие газы, что может привести врага в такое ожесточение, что пощады не будет. Не знаю насколько мы приблизились к вражеской территории. С каждым стуком колес я мчусь навстречу смерти, источая газы. Возможно, провидение меня спасет, но я не верю. С такими женщинами мы беззащитны против свирепого злого врага, врага, которого я не видел, но которого ощущаю всем существом живого органического белкового существа.

Караул

«Вольно,» -скомандовал сержант. Солдаты уселись на землю. Некоторые стали разглядывать облупившееся наставление штыкового боя, некоторые ушли вовнутрь караульного здания. Верба подошел к одному из плакатов. В нем солдат прокалывал штыком чучело. Верба пытался вспомнить, делал ли он когда-нибудь что-то подобное. Он вынул свой штык-нож. Лезвие ножа было толстым и грубым, от этого ему стало грустно. Он перестал верить этому плакату. Сержант позвал вовнутрь караульного помещения. Солдаты выбирали, кто будет ответственным за помещение. Верба шел за всеми. Сперва они зашли в туалет-он был ослепительно чист, в центре стоял один-единственный унитаз, который не работал. Сержант объяснил, что им нельзя пользоваться. Потом они зашли в унылое помещение отдыхающей смены; в комнате бодрствующей смены столы были заполнены шахматами и оружейной пирамидой. Эта комната казалась созданной для шахматистов. Почему шахматистов, почему кому-то показалось, что безмозглые солдаты будут тяготеть к шахматам? Верба пошел дальше. Они прошли в столовую комнату, где все было тоскливее, чем в других комнатах. Наличие одного стола в маленькой комнате напоминало о тесной дружеской интимности, обжитой домашности обстановки. Это было издевательством над чувствами, ведь каждый, кто сидел здесь, знал, что он-зверь в зверинце, и каждый напрягал последние свои способности, чтобы выжить. Потом сержант провел в комнату для перезарядки оружия. В стене сидела пуля. Большой стол с углублениями по краям. Здесь Верба почувствовал запах смерти. Он вдруг неосознанно звериным чутьем ощутил толщину стен. Сержант пошел дальше, а Верба остался. Он гладил стены. Приложившись губами, полизал их. Он пытался познать вкус смерти. Его сознание давно оставило понимание, что здание строили люди. Он забыл о гигиене. Верба посмотрел в дуло своего автомата. До чего он хлипок по сравнению с этими стенами. После он зашел в комнату временного задержания. Это была маленькая комнатка с кованой дверью и окошечком со спичечный коробок. Он вошел туда и посидел. Он опять прижался щекой к стене. Он пытался представить себя нарушившим закон и заточенным. Верба содрогался простоте мира. Вот он заточен, а что же дальше, почему же этот страх? Ведь в начале все было заманчиво-небольшой пикничок свободы в обустроенном доме людей, способных убивать. Верба думал, если я неправильно убью, то меня посадят. Но мы же явились сюда с правом убивать и весело отдохнуть: от нарядов, от побоев, от бесконечных драк между собой. Мы ведь подобрели от того, что получили право убивать. Мы-веселая компания с автоматами. Мы весело покушаем в столовой, сыграем в шахматы, как самые заядлые гроссмейстеры. А что потом… Верба думал. У него было оружие, он мог примкнуть магазин здесь. Верба заслал патрон в патронник. Теперь я-узник с оружием. Он хотел испытать смешанное чувство: чувство убийцы, не утратившего способности убивать, и чувство наказанного, подавленного государством узника. Но скоро он об этом пожалел. Это был стирающий прием, он медленно стирал оба чувства. Сержант открыл дверь и сказал, что ему рано примыкать магазин. Верба отстегнул магазин, передернул затвор, патрон со звоном упал на пол. Они пошли в комнату с шахматами. Сержант обнял огромный стальной сундук и ласково сказал, что здесь на случай нападения патронов надолго хватит. После пришел капитан. Этот человек с внешностью Юрия Гагарина был очень интеллигентен, но жесток, если это было в его привычке, против привычки он, кажется, никогда не шел. Например, в его привычку не входило быть жестоким по отношению к Вербе и он его не трогал, иногда требовал жестокости от Вербы, но обычно Верба по приказу никогда не был жесток. Поэтому капитан и Верба друг друга не понимали, но уважали интеллигентность друг друга. Когда стемнело, наступила очередь Вербы идти на пост. Он по-домашнему зарядил автомат и отправился с сержантом на пост. Место было отличное. Пара ядерных колодца по углам, несколько наземных, несколько подземных хранилища, начиненных всевозможными боеприпасами. Сержант ушел, заперев ограду. На земле валялись в ящиках ручные гранаты-Верба взял одну-они были ржавыми и, наверно, к ним не закручиваются капсулы, подумал Верба. Лежали также противотанковые мины и стокилограммовые дымовые шашки. Вербе стало скучно. Это игрушки детей, подумал Верба, они ему не нравились, он уже повзрослел. Он пошел по периметру поста, мимо радиационных колодцев, позвонил по телефону под грибком в караульное помещение. Потом пошел под куст и лег. Это был, вернее, не куст, а бурьян из высоких трав. Вот туда и лег Верба. Он подумал, что хорошо, наверно, тем караульным, к которым приходила девушка. Его воображение рисовало толпу молодых солдат и девушку, отдающуюся, скажем, в комнате бодрствующей смены. Она будет разложена на шахматных столах, а потом он подумал, она, возможно, чья-нибудь сестра. Верба загнал патрон в патронник, спустил предохранитель, положил палец на курок и заснул. Проснулся он от грохота. Перед ним лежал человек, у него не было половины головы. Верба встал, подошел к грибку, позвонил и крикнул: «Нападение на пост!» и, три раза выстрелил в воздух и лег на траву. Убитый лежал рядом. Пришел сержант. Убитого унесли. Через неделю Верба снова лежал в бурьяне с пальцев на курке.

Суд смерти

В комнате, возможно, бывшей во флигеле старого провинциального дома, построенного в готическом стиле, и, вероятно, окруженного такими же домами, стояла кромешная тьма. Несмотря на это постепенно привыкающий глаз мог различить почти полное отсутствие предметов, дверей, окон, лишь только пара стульев и стол. Такая обстановка внушала ощущение некоторого безвременья. Воздух, наполняющий комнату, не менялся столетиями и потому, может быть, комната изначально создана своей правильностью линий человеком, но не для человека. Однажды в нее замуровали колдунью, и с тех пор комната наполнялась существами, которых человеческое сознание не могло объяснить, но которые порождены воображением каждого нового человека. А затхлость, неподвижность придавали некоторый таинственный аромат, чуждый новоявленным темпераментным чудовищам и монстрам. Некий вечный дух Кентервильского привидения, связанный неразрывно с глубоким детством человечества, витал над этой комнатой. Глядя на эти стены, невольный путешественник, созерцая всю красоту наружных стен этого прекрасного дома, разве обязательно видит снаружи, когда достаточно взглянуть вовнутрь, а воображение построит остальное. Говорят, когда Платон говорил «атом», он не имел в виду то, что мы знаем сейчас, отягощенные знаниями науки, он просто видел максимально малую точку, которую был способен наполнить своими ощущениями. На одном стуле сидит женщина в черном. Вуаль скрывала лицо.«Как мне страшно, -томно произнесла она, выходя из оцепенения.-Это ужасно, темнота меня угнетает. Как я могу сидеть в этой комнате.«И она повернула голову, на фоне чуть фосфоресцирующей стены можно было увидеть прекрасный профиль тридцатилетней женщины.«Я, право, не знаю, наверное, я сойду с ума,» -занимала она разговорами себя. И опять вдруг затихла. Ее поза была величественна. Она была частью таинственной темноты. Приподняв часть стены, как полог, появилась голова.«Мадам, я вам не помешал?» -льстиво приветствовал сей кавалер.«Нисколько,» -ответила женщина.«Я шел тут мимо, услышал разговор и подумал, что вы меня зовете,» -сказал мужчина. Он был в широкополой шляпе, сух, высок, тело его было полно жизненной силы, лицо худое, вытянутое, с крупным носом и иссушенными глазами. Внешность, присущая почти старикам, еще умеющим влюблять молоденьких, наивных барышень. «Мадам, я знаю способ развеять вашу скуку,» -говорил он.«О, разве, в твоих забавах есть что-нибудь занимательное, ведь смерть-нечто остановочное, в ней нет движения,» -возражала женщина.«Поверьте, я-смерть, но это лишь моя профессия. Иногда я добавляю немного шарма и это делает мою профессию немного увлекательной, хотя печать таинства сквозит всегда в моей возне. Мой один китайский коллега говаривал, что у них Даосы позволяют себе очень почтительно ужинать с ним, со смертью, даже зная, что в еде ожидает их кончина,» -минуту помолчав мужчина добавил, -давайте пройдемтесь.«Дама встала. Они прошли через несколько стен, через женщину, укладывающую ребенка спать, пока не вышли на улицу, освещенную ночным звездным небом. Говорят, города бывают новые и старые, и есть города вечные. Мне приходилось бывать в новых, они малы, опрятны, имеют обыкновение быстро кончаться, когда проезжаешь через них, и даже не замечаешь, что это был город, возникает жалость к их отдаленности, к их квартирам-признакам города. Было бы гораздо приятнее, если бы люди жили в домах и принадлежали к вселенской деревне. А в этих еще очень боятся нищих, их еще считают за людей. Старые города, так, знаю. А вечные обладают той неизменностью, тем стремлением к постоянству и каждый горожанин, живущий сейчас, чувствует себя гостем в бесконечном потоке времени, архитектура древности затмевает потребность модно одеваться. Постоянство рождает консерватизм в политике, во всем управлении и серость массы горожан, устойчиво и неотвратимо. Этот город принадлежал к маленьким вечным городам. Он имел обыкновение не расти с течением столетий. Он также был огражден городским валом как и тысячу лет назад. Этот вал зарос плотным дернем и зеленел, местами росли одинокие дубы. Чуть далее был небольшой пруд с целым оркестром лягушек, которым в сумерки подпевали кузнечики. Старые городские ворота и стены напоминали о государственности этого города. Говорят, что некогда были тут рыцари и были благородные разбойники, было много крови, но спокойствие всегда возвращалось сюда; войны пытались несколько раз разрушить его стены, но каждый раз за стенами оказывался великий философ иль художник, так что гений войны отдавал почести гению искусства или ума и оставлял этот город. Готическая церковь с огромными витражами, с фамильными склепами правителей, герцогов, возвышалась над городом, в его пилонах были установлены часы с боем, с движущимися фигурками святых. «Знаете, мой милый друг, -говорила попутчица, -мне кажется, что моя скука связана с этим городом, но не хочу отсюда уходить, скука обжитого дома не очень скверна..»«Мадам, я с вами полностью согласен, но посмотрите вон туда, что-то там замышляют братцы-студенты,» -отвечал кавалер. -Чем они могут заняться, как не напиться и мотать свои стипендии на этих девиц? -Возможно, мадам. Но именно эти студенты могли бы немного нас развлечь. -Но как? -спрашивала женщина в черном. -Сейчас зайдем в тот кабак, что стоит в углу университетской улицы. Ты, царица-ночь, потушишь все фонари, а я войду в сердце какому-нибудь юноше, хотя бы вон к тому, он как раз направляется туда, а потом я обещаю, что вечер мы проведем удачно, -сказал кавалер.

Они медленно приблизились. Кавалер со своей дамой спустились вниз, лестницы были крутые, так что мужчине пришлось слегка поддерживать. Но когда они открыли двери, были вознаграждены за неудобства: теплый свет фонарей танцы девиц и музыка притягивали необузданным весельем. Мрачный кавалер искал свою жертву. Он увидел его, обнимавшего одну из девиц и сыплющего ей пошлые остроты, от которых они приходили в неистовый восторженный хохот. -Вот и наш красавчик. За дело, мадам, -молвил кавалер. Ночь погасила лампы, а смерть, вверенным ей магнетизмом, совершила то странное действие в мозгу молодого человека, и тот посредством ножа начал сеять вокруг смерть, проткнув полтора десятка человек, он остановился, аккуратно положил нож на стол и стал ждать.

Жандармы явились сразу, их удивило безразличие, с которым убийца протянул обе руки. Глаза убийцы были пусты, казалось, человеческая слабость постоянно проигрывать дальнейший ход событий чужда этому человеку. Смерть улыбнулась, обнажив почти все зубы. Ночь смотрела несколько возбужденно, ее радовало, что скука начинала развеиваться, ее волновала судьба этого молодого человека, подобно бальзаковским женщинам ее терзал дух покровительства молодым людям, ей казалось, что сумасбродство бедного юноши заставит ее сделать не меньше сумасбродства, которые приведут ее к падению в светском обществе. Но она была только ночью, чем-то неодушевленным, хотя одухотворенность была не чужда. -Ну как? -Спросила смерть, когда захлопнулась дверь за жандармами. -Не кажется ли вам, что это жестоко, -ответила та. -Нисколько, если учесть то, что люди издревле находят, что человеческая жизнь без духа не стоит и гроша. В природе человека лежит нечто тщеславное, что требует от них казаться выше остального животного мира. Им мало того, что они проживут полную физиологическую жизнь с полным износом всего жизненного ресурса, им подавай некоторое событие, пусть даже оно послужит возвышению одного, а остальные могут ему служить технологическим мясом, чем-то похожим на индейцев, которых так результативно убивают ковбойцы. -Вы правы, мой кавалер, но кто нам дал право вмешиваться в их дело, -корила подруга. -Не думаете ли вы, что мы боги, очнитесь, дорогая, мы не боги, наше дело грязное и темное, а эта затея намного чище, чем позволяют себе люди, так что, дорогая, не обращайте внимания на это начало, скоро вы о нем забудете. Мне кажется, что я знаю, чем вся эта история кончится, но я был бы очень рад, если бы так не было. Мое знание людей велико, ошибиться-значило бы найти что-то новое. Я не бог, я-смерть и любой вам ответит, что я люблю импровизации, а то бы не рождались люди в рубашках. Наступило утро. Ночные гуляки растаскивались последними предрассветными сумерками. Уже появлялись люди дневные с присущим им порядочным видом. Город укутывал туман и оттого древние стены, казалось, всплывали из недр земли. Ночь и смерть давно убрались в свои квартиры. Спали и жандармы, их новый подопечный ничуть не волновал их. Они давно привыкли к убийствам в этом городе. И, если учесть возраст города, не было разницы, когда умрет человек. Студент проснулся утром в камере, его отвели к следователю. -Как имя? -задал первый вопрос следователь. -Ганс Фишер, -безразлично ответил студент, глядя в угол, где мирно лежали совок и метелка. -Где родились? -Франкфурт. -Что же вас толкнуло на убийство? -Спросил следователь. -Не знаю, -ответил студент. -Можете идти, -сказал следователь и вызвал стражника. Затем аккуратно надписал на деле: «В суд». Студента отвели опять в камеру, окрашенную в неопределенный цвет, но отдающим запахом школьного класса. Студент лег на кровать, укрылся одеялом, в дверях, откуда смотрела пара глаз жандарма, были к этим глазам пририсованы голова и голое тело пышной женщины. Это могло немного развеселить узника. Но он не реагировал. Надзиратель докладывал начальнику тюрьмы о смирности новичка. Его кормили хорошо и даже надзиратель, огромный добряк, пытался разговорить его. Заседание суда было назначено на четверг. По этому случаю были развешаны на театральных афишах приглашения, где, к удивлению, преступник был изображен огромным монстром в шляпе, в плаще, с маской на глазах и большим топором за пазухой. Люди молча вглядывались в эту афишу, открывали блокноты и сверялись: не заняты ли они в день представления. Директор театра, исхлопотавший разрешение перенести суд на сцену по причине денежных затруднений, надеялся привлечь таким способом внимание публики. Он даже собирался возвести эшафот, но переубедили, сказав, что сцена еще нужна для любви. Кровь и любовь в понимании публики малосовместимы. К студенту приехала сестра. Она пробыла всего несколько минут. Они сидели с Гансом, смотря перед собой. А после она вышла. Ее спросили, что она думает о брате. Она сказала: ничего. Вечером в среду надзиратель принес воду и мыло. Ганс, раздевшись, молча и монотонно смывал грязь, а после оделся и лег. Надзиратель убрал в камере. Утром пятеро стражников зашли в камеру, надели студенту на голову мешок и повели. Утро было пасмурное. Тучи, несмотря на такую рань, неслись резво. Ганс шел медленно, и стражники то и дело подталкивали, старались придать процессии поспешность. Преодолев несколько переулков и улиц наконец они очутились перед зданием театра. Обычные для такого рода зданий могучие колонны с фронтоном, украшенным античными барельефами, представляли фасад театра. Уже собрались отдельные зеваки и приличные пары, которые прогуливались, проявляя для приличия безразличие к конвою. В восемь начался суд, своей поспешностью претендующий быстро закончиться. Заседатели-очень почтенные старые горожане, прокурор, облаченный в мантию да молодой адвокат. Студент признал в адвокате своего друга детства. Хотя адвокат выполнял в своей работе ту благотворительную часть, от которой он не получал денег, эта защита, в которую входила защита нищих, воров, проституток, иногда приносила удовольствие или просто служила для адвокатских экспериментов. Странное дело, молодой адвокат Гофман с болезненным лицом и высоким ростом не думал встретить своего друга здесь, на суде. И поэтому его лень и пренебрежительная свобода начали рассеиваться. Он думал, как построить свою защиту. По всем правилам искусства-нет. Это его не устраивало, он не знал ни одной основательной причины, от которой можно оттолкнуться. Защита обречена… Присяжный задал вопрос подсудимому: -Знали вы на что идете, когда убивали людей? -Да. -Что вас на это толкнуло? -Не знаю. -Знали ли вы этих людей? -Нет, -ответил подсудимый небрежно, его удивляло, что от него что-то хотят. -Знаете, недавно умер ваш брат. Вам, наверно, было тяжело это видеть? -Спросил присяжный. -Нет, -снова полное безразличие. -Что вы почувствовали, когда увидели его тело? -Не унимался присяжный. -Мне сказали, что он умер, я пошел и увидел его тело, потом вышел, вот и все, -отвечал студент. События мало волновали студента. Он был за стеклом, слова, сказанные судьей до него не доходили через маленькое окошко, которое он волен был закрыть. -У вас, прежде чем что-то сделать, должны быть мотивы, скажите о них, не морочьте людям головы, -сказал судья. -У меня нет мотивов, -отвечал убийца, -убивал просто так. -Но почему ты не скажешь, что они тебе досаждали, -просили его. -Нет, они мне не досаждали, -отвечал студент. Присяжный объявил, что дает слово защите. Худой, с воспаленными глазами, длинный и слегка сгорбленный, с внешностью Совроноллы и оттого обладающий неким магическим влиянием на слушателя, с дрожащей кистью, возможно, похожий на нашего современника Гитлера, ведь дрожащая кисть в нашем понимании была верным признаком приближающегося поражения. А меж тем это было отличительным признаком экзальтированной натуры. Пройдясь немного перед присяжными, Гофман начал: -Дамы и господа, сегодня я защищаю человека, который совершил тяжкое преступление. Я долго думал, как защитить, и понял, что нет ему прощения, так позвольте мне впасть в меланхолию, отнять у вас кучу вашего драгоценного времени, чтоб объяснить свое понимание природы этого преступления. Пусть мое выступление будет длинным, но не надо пугаться, ведь мы-дети человечества, а не животных, нас увлекает любое познание, тем более познание в потемках души человека. Я постараюсь объяснить этого человека. Я знаю его детство. Но я ничуть не посягну на устройство человека, который стоит перед вами. Наше детство шло в одной из деревень. Деревня пастушья. Люди держали скот в общих загонах и пасли их за 3—4 мили от дома, на пастбищах. Жили во временных домиках, а вернее, в одной огромной хижине с бесчисленными комнатами. Лето в этой провинции отличалось исключительной жарой. Степь, где в древности жили мавры, была обширной. И эта обширность создавала в характере одиночество. Войны, требующие коллективизма, определяющие характер воюющего народа, ничего не могли поделать с одиночеством степняка. То, что нас разобщал свой единоличный скот, возможно, не самое главное. Палящее солнце, бескрайняя степь, чистая небесная синь с картинными облаками. Детские сказки о хитрых лисах, бесчисленные заброшенные кладбища, затерявшиеся в песках древние наконечники стрел. И то огромное время, предоставленное самому себе, разве оно не создает в человеке превосходство воображения над словом и делом. Бесчисленные войны, проносимые в мозгу этого мальчика. Когда он был ребенком, мать оставила его брата с отцом в деревне, а его волочила с собой или забрасывала, где заблагорассудится. Всем этим поселением командовал староста, отставной солдат, который требовал порядка. Он также умудрялся иногда таскать своего сына, а больше всего любил играть с детьми поселян, увлекая их за собой и делая подножки. Женщины, основная часть поселян, уважали его и чуть побаивались. Так же здесь жила многочисленная семья, мать в которой женщина маленькая, плотного сложения, большая любительница стряпни, не умеющая считать. Ее многочисленные дети, дочери и сыновья, обладали добротой-нередкой для крестьян-сопровождающейся желанием встревать в чужие дела. Жили тут и пастухи, временами падающие с лошадей и оттого калечащиеся, они жили без семьи, всегда с ружьем при себе. Они часто рассказывали о волках. К обеду в поселении стояла такая жара, что никого из поселян не бывало на улице, они или спали в жилище или были в степи. Мы с Гансом отправлялись бить мальков окуней на мелководье. Залезая по колено в чистейшую прозрачную воду, дно которой было устлано добрейшим ковром ссохшейся тины, с многочисленными колючими водорослями, по виду напоминавшими корон, мы весело разглядывали пестрых с яркими плавниками рыбок. Нам доставляло огромное удовольствие, что этот хрустальный, крошечный, залитый счастливым солнцем мир рыбок, имел к нам отношение. Они теребили наши босые ноги, мы совали им крючки, иногда вылавливали пару из них, но покинувшие свой мир рыбки теряли привлекательность, они тускнели без солнца, воды. И тогда мы бросали их обратно. Нам хотелось самим окунуться, возможно, когда в юности я видел сны, ощущая себя под водой, мой мозг тайно реализовывал мечту детства. Потом мы в заброшенных пастушьих загонах, домах, с какой-то лихорадочностью искали древность в только что покинутом поколении. Какое-нибудь десятилетие отделяло нас от живущего полнокровной жизнью дома. Нас удивляло, что обувь они носили почти такую же, как и у нас. А после, смастерив стрелы, ходили по этой безжизненной степи. Хотя, почему безжизненной? Здесь была своя жизнь, в этой жизни больше всего процветали медлительные муравьи, колючки с яркими красивыми цветами и змеи. Особенно змей было полно в древних кладбищах, где два столетия уже не хоронили, а камни сохранили первозданный облик, делая в детском сознании сплетение надгробий в красивый сказочный городок. Тогда мы не знали, что это кладбище людей и оттого заняты были убоем змей. Мы не видели тогда больших городов эти маленькие города, найденные нами среди песка, заменяли нам все познания. Мы, подобно герцогам, делили меж собой каменные скопления и приписывали их названия к своим именам. Был еще один товарищ в наших походах, правда ненадолго. Это был крупный рыжий мальчик лет десяти. Он отличался веселостью нрава, всегда смеялся, когда представлял нам свои затеи. Но вскоре он навсегда исчез из наших краев: отец зарубил его мать. Но все ж до сих пор вижу его скачущим. Он вписывался в мой детский ландшафт. Его волосы отдавали песком. Иногда мы ссорились с Гансом, и тогда наши матери нас оттаскивали и примирение казалось несбыточным. Но снова сходились, наше обоюдное одиночество не мешало индивидуальному одиночеству. Странно, как мы тосковали на восточном пределе поселения, глядя в даль, там не было видно ничего кроме песка. И все же мы видели свою мучительную жизнь, ожидавшую нас, нет мы не видели свою старость, мы тосковали о прожитой жизни, хоронили себя в этой дали. Нам казалось, что этой беспредельности достаточно заполнить нашу рассчитанную на большее жизнь. Он молчал, вперившись глазами, мне казалось, что иногда он думал не так, как я, но боялся спросить, нарушить личное одиночество. Тогда его «я» зарождалось, но и тогда оно страдало той наполненностью, от которой человек не ценит свою жизнь. Помню он кого-то спас, рискуя жизнью. Он закрыл мальчика своим телом и, прикрывая, прошел на головокружительной высоте пропасть. Вечерами пели лягушки, стрекотали кузнечики, мы катались по блестящему скошенному лугу. Трава, выгорая желтела и делалась скользкой как лед. Мы огибали единственный пруд, расположенный сзади поселения. В конце лета в том пруду расцвели цветы, похожие на зонтики, и еще мы находили дикий лук, чем и объедались до тошноты. Ганс мало говорил, мы больше смеялись, достаток не позволял иметь обувь, ко второй половине лета мы передвигались как канатоходцы, стараясь не наступить на колючки. Уважаемые дамы и господа. У нас было огромное детство, зрелости его я не помню. Если его «я» тогда было наполнено, может ли он ценить жизнь? Конечно, нет. Он умер тогда, когда спасал того ребенка. И что хорошего в том, что мы убьем его сейчас мертвого. Не лучше ли, если его тело послужит во благо людей. Я на этом все. Суд ушел на совещание. Через несколько минут он возобновил свое заседание. Приговор: пожизненное заключение на исправительных работах. Никто не заметил, как вышли черный господин с дамой в вуали. Они вышли последними из зала суда. На улице дул холодный ветер. Город жил, как работают старые куранты. Он имеет свой ритм, уходящий в тысячелетия. и никто его не менял.