Под солнцем Тосканы

– Снимай! Уноси! – Синьор Мартини пинает сделанный Альфьеро участок стены. – Куда твоя мать посылала тебя учиться? Тебя что, учили делать не бетон, а песочный замок?

Потом они оба поворачиваются и кричат на поляков. Мартини то и дело врывается в дом и звонит матери Альфьеро, своему старому другу, и мы слышим: он кричит на нее, потом еe утешает.

Они, наверное, думают, что мы с Эдом блестяще разбираемся в науке возведения стен. Но на самом деле это поляки дают нам понять, когда что-то не так. «Синьора, – говорит Кшиштоф (Кристофер, как он просил его называть), подходя ко мне, – итальянский цемент. – И крошит пальцами слишком сухой цемент. – Польский цемент. – И пинает твердую, как скала, часть оставшейся стены. В этом я слышу что-то националистическое. – Альфьеро. Мало цемента». – И прикладывает палец к губам.

Я ему благодарна. Он хочет сказать: Альфьеро кладет слишком мало цемента в бетонную смесь. Не говорите ему.

Поляки закатывают глаза, подавая нам сигнал, или, после того как Альфьеро отбывает с объекта – обычно довольно рано, – объясняют нам, в чем проблема. Плохо получается все, что делает лично Альфьеро, но нас с ним связывает контракт, а они работают на него по найму. Однако, если бы не он, мы не познакомились бы с поляками.

Возле верха стены они обнаруживают вросший в землю обрубок бревна. Альфьеро заявляет, что это ерунда. Мы видим, что Риккардо быстро покачал головой, и Эд авторитетно заявляет, что обрубок надо выкопать. Альфьеро уступает, но хочет залить его бензином и сжечь. Мы напоминаем ему, что совсем рядом наш новый колодец. Поляки начинают копать, проходит два часа – они все еще не закончили. Под раскопанным обрубком обнажается громадный, как мамонт, трехлапый корень, он обмотался вокруг камня размером с автомобильную шину, и от него во всех направлениях расходятся сотни разветвленных корешков. Вот почему первым упал этот участок стены. Когда поляки наконец извлекают камень, они настаивают, что надо срезать с корня все отростки. Его загружают в тачку и отвозят к липовой беседке, там он и останется как самый безобразный стол в Тоскане.

Поднимая камень, поляки поют, и кажется, так и должна выполняться работа во всем мире. Иногда Кристофер поет фальцетом, его песня звучит трогательно, особенно когда еe исполняет такой крупный загорелый мужчина. Они никогда не экономят время на мелочах, несмотря на то что их начальник постоянно отсутствует. В те дни, когда у них кончается строительный материал, потому что Альфьеро вовремя не подтвердил заказ, он для своей выгоды советует им не работать. Тогда мы нанимаем их помочь нам очищать террасы от сорняков. Наконец мы находим им занятие – ошкуривать изнутри все ставни. Похоже, они умеют делать все и работают вдвое быстрее, чем все, кого я встречала прежде. В конце дня они моются под шлангом, надевают чистую одежду, и мы пьем пиво.

Дон Фабио, местный священник, пустил поляков пожить в задней комнате церкви. За пять долларов с человека он кормит всех троих трижды в день. Они работают шесть дней в неделю – священник не разрешает им работать по воскресеньям, – обменивают все полученные лиры на доллары и копят их, чтобы отвезти домой женам и детям. Риккардо двадцать семь лет, Кристоферу тридцать, Станиславу сорок. За то время, что они у нас работают, наш итальянский язык стал значительно хуже. Станислав работал в Испании, так что мы общаемся на ужасной смеси четырех языков. Мы выучиваем польские словечки: jutro – «завтра», stopa – «нога», brudny – «грязный», jezioro – «озеро». И какое-то слово, звучащее как grubbia, им они называют покатый живот синьора Мартини. А поляки выучили слова «прекрасный» и «идиот» и несколько итальянских слов, в основном инфинитивы глаголов.

Вопреки участию Альфьеро, стена получается крепкой и красивой. Первые две террасы соединяет изогнутый лестничный пролет, по обе стороны сверху сделаны плоские площадки для горшков с цветами. Вокруг колодца и цистерны воздвигнуты каменные стенки, которые снизу кажутся массивными. Нам трудно привыкнуть к этим стенкам, ведь мы любили их и в виде руин. Из трещин в этих стенках скоро прорастут крошечные растения. Камень, из которого сложены стенки, старинный, он уже вписался в пейзаж и смотрится естественно, правда, стенки высоковаты. Теперь нам надо продумать пешеходную дорожку: она будет отходить от подъездной дороги и идти вокруг колодца к каменным ступеням. Еще надо решить, какие цветы и травы посадить вдоль стены. Сначала это будет белая китайская роза, у нее есть большое достоинство – она сразу начнет цвести.

В воскресное утро поляки прибывают после заутрени, они в выглаженных рубашках и брюках. До сих пор мы видели их только в шортах. В местном супермаркете они купили себе одинаковые сандалии. Они приходят в тот момент, когда мы с Эдом выдергиваем сорняки. Роли переменились: теперь мы в шортах, грязные и потные. У Станислава в руках фотокамера советского производства, по виду – тридцатых годов. Мы пьем кока-колу, и они делают несколько снимков. Каждый раз, как мы угощаем их кока-колой, они говорят: «Да-а-а, Америка!» Прежде чем переодеться для работы, они подводят нас к стене и разбрасывают землю на нескольких метрах вдоль фундамента. Крупными буквами на бетоне выведено слово «ПОЛЬША».

Лестница дома в Брамасоле поднимается на три этажа, у нее перила из кованого железа ручной работы, она симметрично изогнута. Решетка окна над входной дверью, слегка заржавевшие перила террасы, на которую выходит спальня, и перила балкона, нависающего над входной дверью, – над всем этим нужно поколдовать кузнецу, чтобы придать изделиям из железа приличествующий вид. Ворота перед подъездной дорогой когда-то были величественными, но, как и многое другое тут, слишком долго были оставлены без внимания. Внизу они сильно прогнулись: заблудившиеся туристы, развернувшись спиной, били в ворота пятками, пока наконец не понимали, что отклонились в сторону по дороге к крепости Медичи. Замок давно заржавел, петли с одной стороны оторвались, так что ворота толком не держатся.

Джузеппе привел друга-кузнеца посмотреть, нельзя ли спасти наши парадные ворота. По мнению Джузеппе, нам необходимо что-то более презентабельное для такой «прекрасной виллы». Человек, который выбирается, долго разворачивая свое длинное тело из «пятисотки» Джузеппе, мог бы спокойно оказаться ремесленником периода Средневековья. Он высокий и тощий, как Авраам Линкольн; у него тусклые черные волосы, и одет он в черную спецовку. Трудно объяснить причину, но он кажется человеком совсем из другого времени. Он мало говорит, только скромно улыбается. Мне он сразу понравился. Молча он ощупывает ворота сверху донизу. Все, что он хочет сказать, видно по его рукам. Сразу понятно, что он посвятил свою жизнь любимому делу. Да, кивает он, эти ворота можно починить. Вопрос времени. Джузеппе разочарован. Ему представляется на этом месте нечто более изысканное. Он рисует в воздухе руками то, что хотел бы видеть: арочный верх со стрелами. Нужны новые ворота с освещением и электронным устройством, чтобы к нам могли звонить в дом, а мы могли открыть ворота одним нажатием кнопки. Он привел к нам такого художника, так неужели мы ограничимся простой починкой старых ворот?

Мы едем в мастерскую кузнеца, чтобы оценить его возможности. По пути Джузеппе заезжает на обочину дороги, и мы выпрыгиваем – посмотреть другие ворота, которые делал этот мастер. Некоторые – с изображением стилизованных мечей, некоторые – со сложным переплетением кругов и колосьев пшеницы. На одних сверху инициалы владельца, на других, как ни странно, корона. Нам больше понравились изогнутый верх, кольца и ободья, а не те грозные со стрелами наверху, которые как будто остались с того времени, когда гвельфы и гибеллины грабили и жгли друг друга. Все это явно сделано на века. Каждые ворота кузнец поглаживает, не говоря ни слова, справедливо полагая, что его работа говорит сама за себя. Я уже воображаю себе в центре наших ворот небольшое солнце с витыми лучами.

Тоскана издревле славилась мастерами кузнечного дела. В каждом городе есть сложные замки на средневековых дверях, фонари, древки для штандартов, садовые ворота, даже причудливые железные животные или змеи в форме кольца для привязывания коней к стенам. Как и другие ремесла, это быстро приходит в упадок, и причину легко понять. Ключевое слово в искусстве ковки – «черный». Мастерская кузнеца закопчена, сам он покрыт сажей, его орудия труда и кузнечный горн как будто почти не изменились с тех пор, как Гефест зажег огонь в печи Афродиты. Даже в воздухе, кажется, висит, не оседая, черная пыль. Он сделал ворота всем своим соседям. Должно быть, чувствуешь удовлетворение, видя вокруг результаты своих трудов. В его собственном доме – квадратный узорчатый балкон, это, несомненно, дань уважения модерну, а в качестве компенсации к балкону прикреплены корзины для цветов. Фасад мастерской обращен в сторону жилого дома, и в пространстве между ними бегают куры, стоит около десятка клеток с кроликами, разбит огород, к сливовому дереву, отягощенному плодами, прислонена самодельная деревянная лестница. После ужина он, наверное, вскарабкается на несколько ступенек и соберет тарелку слив себе на десерт. Мое впечатление о том, что этот человек – не из нашего времени, крепнет. Где же Афродита? Наверняка где-нибудь поблизости от его горна.

– Время, время. Все упирается в вопрос времени, – говорит он. – Я работаю один. У меня есть сын, но…

Я не могу себе представить, как в конце двадцатого века кто-то предпочтет работу в этой темной кузнице и станет трудиться над изготовлением обручей для винных бочек, железных подставок для дров у камина, заборов и ворот. Но я надеюсь, что этим займется или его сын, или кто-нибудь другой. Кузнец приносит стержень с квадратной головой волка на конце и молча протягивает его мне. Он напоминает мне держателей факелов в Сиене. Мы спрашиваем, сколько будет стоить ремонт ворот, а также просим составить смету на новые ворота, довольно простые, но в стиле железной решетки на лестнице в нашем доме. Не помешает и изображение солнца – для соответствия названию дома. Впервые мы не спрашиваем о сроках, хотя это единственное, на чем мы научились настаивать, поскольку для всех итальянцев время бесконечно.

А если подумать, нужны ли нам ворота ручной ковки? Мы постоянно твердим: пусть будет попроще, это не дом. Но в глубине души я понимаю, что мы хотим именно такие, какие делает он, пусть даже на это потребуется несколько месяцев. Мы еще не успели уйти, а он уже забыл про нас. Он подбирает два куска железа, взвешивает их на глаз в руках. Он бродит между наковальней и горячими колосниками печи. Ворота будут в хороших руках. Я уже слышу их лязг в тот момент, когда закрываю их за собой.

Мы считаем, что колодец и стена – наши большие достижения. Но ведь к дому мы еще не приступали. Пока не закончены главные работы, нам там делать практически нечего. Нет смысла расписывать стены, когда их предстоит пробивать, чтобы проложить трубы системы отопления. Поляки готовят к покраске окна. Эд и я работаем на террасах или ездим по магазинам, выбирая кафель для ванных, арматуру, крепеж, краску; еще мы ищем старые тонкие кирпичи для пола в новой кухне. Однажды мы купили в местном мебельном магазине два кресла. Когда их доставили, мы поняли, что они безобразны и что их обивка цвета дикой петрушки просто чудовищна. Но они оказались невероятно удобными по сравнению с садовыми стульями, на которых мы уже устали постоянно сидеть навытяжку. Вечерами мы пододвигаем кресла друг против друга, а между ними – покрытый тканью ящик, это наш обеденный стол. На него я ставлю свечу и полевые цветы в банке из-под варенья, за ним мы пируем, поглощая пасту с кабачками, помидорами и базиликом. В прохладные ночи мы ненадолго разводим костер из сучьев, просто чтобы избавиться от сырости в комнате.

Нынешний июль, в отличие от прошлогоднего, выдался дождливым. Часто гремят внушительные бури. Днем я вспоминаю свое детство на Юге и испытываю трепет: там-то природа умела по-настоящему продемонстрировать и звук, и свет. В Сан-Франциско бури – большая редкость, я по ним скучаю. Помню, моя мать говорила: «Эта жара должна чем-то закончиться», и она кончалась невероятно громкими раскатами грома, а после них – ослепительными молниями, когда все небо вспыхивает зарницами в миллион киловатт. Здесь часто бури разражаются ночью. Я сижу в постели, рисуя на миллиметровке планы кухни и спальни: Эд погружен в чтение. Раньше я не представляла, что могу увидеть такое у него в руках: вместо стихов римских поэтов он изучает «Технологию штукатурных работ». Рядом лежит книга «Водоснабжение дома». По пальмам начинает стучать дождь. Я подхожу к окну, высовываюсь, но тут же отступаю. Удары грома оглушают, в землю вокруг дома бьют молнии – белые зигзаги, как на карикатурах, – по четыре, пять, шесть сразу. Грозовой фронт собрался над холмами, и стоит такой грохот, как будто что-то взрывается. Мне даже кажется, что трещит мой позвоночник. Дом несколько раз тряхнуло, а это уже серьезно. Гаснет свет. Мы плотно закрываем окна, но дождевая влага просачивается через незаметные глазу трещины в стенах. В камине, как привидение, завывает ветер. Ужасная ночь. Дождь хлещет по стенам дома, и две беззащитные пальмы гнутся под его ударами. Запахло озоном. Я уверена, что молния ударит в дом. Буря нарочно выбрала Брамасоль. Нам не убежать, не спастись; мы – в эпицентре, нас может смыть вниз, в Тразименское озеро. «Что бы ты предпочел, – спрашиваю я, – оползень или прямое попадание молнии?» Мы залезаем под одеяла и, как десятилетние дети, кричим каждой вспышке молнии «Постой!» и «Не надо!». От грома сотрясаются стены, и камни в них смещаются.

Но вот буря отходит к северу, в черном промытом небе появляются звезды. Эд открывает окно, и комнату заполняет запах сосны – от поломанных ветром веток и осыпавшихся иголок. Электричества все еще нет. Мы полулежим на подушках, ожидая, когда схлынет волнение, и вдруг слышим возле окна какой-то шум. На подоконник приземлилась небольшая сова. Она вертит головой по сторонам. Наверное, буря повалила дерево, в дупле которого было еe гнездо, или она просто потеряла ориентацию. Когда свет луны пробивается сквозь пелену облаков, мы видим, что сова не мигая смотрит в глубь комнаты, на нас. Мы не шевелимся. Я молюсь: «Пожалуйста, только не влетай в дом». Я смертельно боюсь птиц, этот атавистический страх у меня с детства, и все же она очаровательна – эта сова. Совы относятся к тотемным животным, а тут, в Италии, они вдобавок овеяны мифами. Я вспоминаю о сове Минервы. Наша же сова живет рядом, на холме. По вечерам мы несколько раз видели еe более крупных соплеменников. Мы молчим. Она все сидит, и мы в конце концов засыпаем, а когда просыпаемся утром, то видим: она улетела. Еще только без четверти шесть, но за окном светло – воздух в долине чуть подсвечен краешком восходящего солнца. Скоро оно зальет золотом холмы, и наступит ясный, безгрешный день.

Заросший фруктовый сад

В течение дня мы непременно делаем перерыв и лакомимся арбузом. Может, кто не согласен, но я считаю, что арбуз – самая вкусная вещь на свете, и надо признать, что тосканские арбузы могут соперничать с нашими, сорта «сахарное дитя», которые мы в детстве собирали на полях Южной Джорджии. Я так и не научилась определять по щелчку, спелый арбуз или нет. Но тут, какой бы я ни разрезала, хрустит на зубах, сладкий до невозможности. Мы угощаем арбузами рабочих, они съедают и белую его часть возле корки, оставляя после трапезы влажные зеленые полоски кожуры. Когда я сижу на каменной стене, лицом к солнцу, держа в руках огромный ломоть арбуза, – мне снова семь лет и я предвкушаю, как сейчас буду выбирать семечки пальцами.

Вдруг я замечаю, как ходуном ходят пять кедровых сосен, растущих вдоль подъездного пути. По звуку похоже, будто белки разрывают на части липучку или вгрызаются в panini – жесткие итальянские круглые булки. Какой-то человек выскакивает из своего автомобиля, подбирает три шишки и спешит прочь. Потом прибывает синьор Мартини. Я жду от него новостей: может, кто-нибудь готов вспахать наши террасы. Он подбирает шишку и стучит ею о стену. Из нее сыплются черные семечки. Он разбивает одно камнем, поднимает кверху покрытое шелухой ядрышко и объявляет: «Кедровый орешек». Потом указывает на шишки, рассыпанные по всему подъездному пути. «Для бабушкиного пирога», – уточняет он на случай, если я не поняла, зачем они нужны. И я думаю: это еще лучше, чем делать приправу из базилика, он у меня невероятно разросся, а ведь я воткнула в землю всего шесть ростков. Я люблю кедровые орешки в салатах. Кедровые орешки! А я их беззастенчиво давила ногами.

Конечно, я знала, что кедровые орешки – это семена кедровой сосны. На участке я обследовала все деревья, проверяя, не прячутся ли в их шишках орешки. Я бы их нашла. Но деревья на подъездной дороге в расчет не принимала. Это те самые живописные кедровые сосны, иногда чахлые из-за постоянных ветров, которыми засажены многие прибрежные средиземноморские города. Среди таких сосен бродил в своем изгнании, в Равенне, Данте. Кедровые сосны, растущие вдоль нашего подъездного пути, – высокие и пушистые. Только представьте себе, что простая pino domestico – сосна домашняя (я нашла название в своей книге о деревьях) дает эти маслянистые орешки, такие восхитительные в поджаренном виде. Должно быть, в Брамасоле жила одна из тех бабушек, которые пекут умопомрачительно вкусные, но тяжелые pinolo – ореховые пироги. Наверняка она готовила восхитительные равиоли с начинкой из тертого фундука и миндальное печенье, потому что у нас растут еще двадцать миндальных деревьев и лесной орех. У фундука вокруг плода желтовато-зеленый рюш, как будто каждый плод готов быть вдетым в петлицу. Миндальные орехи упакованы в нежный зеленый бархат. Даже дерево на террасе, которое сломалось и, скорее всего, погибло, рассыпает свой обильный урожай.

Синьор Мартини сейчас, вероятно, должен сидеть в своем офисе и предлагать новым клиентам-иностранцам дома без крыши или без воды, но он вместе со мной собирает кедровые орешки. Как и у большинства итальянцев, с которыми я познакомилась, у него всегда найдется свободное время. Мне нравится это его качество – увлекаться текущим моментом. От темно-коричневой шкурки орешков руки у нас быстро чернеют.

– Откуда вы столько знаете – вы родились в этой стране? – спрашиваю я. – Или сегодня единственный день, когда падают шишки?

Он раньше говорил мне, что фундук созревает 22 августа, это день празднования иностранного святого – Филберта.

Синьор Мартини рассказывает, что вырос в Теверине и жил там до войны. Мне хочется узнать, не был ли он партизаном или же был преданным приверженцем Муссолини, но я интересуюсь только, затронула ли война Кортону. Он указывает на крепость Медичи.

– Немцы устроили в форте центр радиокоммуникаций. Некоторые офицеры, квартировавшие в фермерских домах, после войны вернулись и хотели их выкупить. Так и не поняли, почему крестьяне не согласились, – смеется он.

Мы отбили о стену штук двадцать шишек.

Я не спрашиваю, был ли оккупирован нацистами его дом.

– А что партизаны?

– Они были повсюду. – Синьор Мартини широко разводит руками. – Даже тринадцатилетних мальчиков убивали, когда они собирали клубнику или пасли овец. И везде были мины. – И замолкает. Потом резко меняет тему, говорит, что несколько лет назад умерла его мать, в возрасте девяноста трех лет. – Так что больше нет бабушкиного пирога. – У него сегодня невеселое настроение.

После того как я камнем расплющила несколько орехов вместе с ядрами, он показывает мне, как это делается, чтобы орех оставался целым. Я рассказываю ему, что мой отец умер, мать жива, но перенесла удар. Он говорит, что теперь стал одиноким. Я не рискую задавать вопросы о жене, детях. Я знакома с ним два лета, и сегодня впервые мы разговариваем о личном. Мы собираем орешки в бумажный мешок, и, уходя, он говорит: «Ciao». Это значит «пока». Что бы нам ни внушали на уроках итальянского языка, взрослые в сельской местности Тосканы этим словом не бросаются. Расставаясь, здесь обычно произносят arrivederla – «прощай» или arrivederci – «прощайте». Значит, в наших отношениях произошел небольшой сдвиг.

За полчаса лущения кедровых орешков у меня набралось почти четыре столовые ложки. Мои руки черные и липкие. Неудивительно, что в Америке эти орешки так дорого стоят. Мне пришло на ум испечь какой-нибудь из распространенных здесь бабушкиных пирогов, которыми, как мне порой кажется, начинаются и кончаются итальянские десерты. Десерты по-французски или по-американски в здешней кухне просто неуместны. Я убеждена, что человеку надо вырасти на итальянских десертах, чтобы они доставляли ему удовольствие; на мой вкус, их пирожные и пироги суховаты. Это в основном бабушкин пирог, фруктовые торты, иногда тирамису (итальянцы делают его из кусков бисквита, пропитанного кофе и ликером, прослоенных сливочным сырком и шоколадом, и я его ненавижу), – пожалуй, и все, за исключением изысков дорогих ресторанов. В большинстве лавок выпечных изделий и во многих барах подают этот бабушкин пирог. Кому-то он может понравиться, но иногда мне кажется, они кладут в эти пироги штукатурку. Неудивительно, что итальянцы на десерт заказывают фрукты. Даже в мороженом нельзя быть уверенной. Многие производители забывают указать, что иногда оно изготовлено из порошка. Но уж если вам попадется настоящее мороженое из персика или клубники, оно незабываемо. К счастью, под конец летнего обеда и фрукт, выдержанный в чаше с холодной водой, покажется совершенством, особенно вместе с pecorino – овечьим сыром, горгонзолой или пармезаном.

Я выписала один рецепт бабушкиного пирога из поваренной книги. А вообще существуют сотни вариантов. Мне нравится пирог с полентой, начинка в нем проложена тонким слоем в середине. Мне не жаль потратить лишний час и раздавить кедровые орешки, хотя дома я вытащила бы из холодильника готовые. Вначале я делаю густой сладкий крем из двух яичных желтков, ¹/₃ стакана муки, 2 стаканов молока и ¹/₂ стакана сахара. Получается многовато, и часть крема я откладываю в миску. Пока крем остывает, я занимаюсь тестом. Для теста требуется 1¹/₂ стакана кукурузной муки, 1¹/₂ стакана муки, ¹/₃ стакана сахара, 1¹/₂ чайной ложки пекарского порошка, 100 г масла, 1 целое яйцо и белок 1 яйца. Готовое тесто нужно разделить на две части, выложить одну часть в форму для пирогов, покрыть кремом, потом раскатать вторую половину теста и накрыть ею крем, защипав вместе края пластин теста. Сверху я присыпаю пирог пригоршней поджаренных кедровых орехов и выпекаю при 180 °C в течение 25 минут. Вскоре кухня наполняется аппетитным ароматом. Я выставляю золотистый пирог на подоконник кухни, набираю номер синьора Мартини и приглашаю его отведать бабушкин пирог.

Он приезжает, я готовлю эспрессо, потом отрезаю ему пирога. С первым же куском его глаза приобретают мечтательное выражение.

– Совершенство, – таков его вердикт.

Кроме орехов, жившая тут раньше бабушка планировала вырастить еще много чего. Перечислю, что из этого осталось нам: три сорта слив (сливу сорта Санта-Роза здесь называют coscia di monaca – бедро монашки), фиги, яблоки, абрикосы, одна вишня (изможденная) и несколько сортов груш. Те, которые сейчас созревают, вскоре станут красновато-коричневыми, они рассыпчатые и сладкие. Сорт яблонь определить мне вряд ли удастся. Сейчас их плоды сплошь изъедены насекомыми-вредителями. Многие деревья явно не посажены владельцами и часто растут в самых неожиданных местах. Например, четыре молодых сливовых деревца устроились прямо под деревьями, высаженными рядком на террасе, они, очевидно, проросли из паданцев.

Не сомневаюсь, бабушка собирала с грядок дикий укроп – фенхель, сушила его желтые цветы и бросала еще зеленые пучки на огонь, когда жарила мясо. Мы обнаружили лозы, закопанные в кустарнике вдоль террас. Некоторые самые живучие все еще выпускают длинные стрелы стеблей. Вдоль террас, как на каком-то кладбище, лежат камни для виноградных лоз – высотой до колена, в каждом просверлена дыра для железного стержня. Стержни висят над краем террасы. Эд протягивает между стержнями проволоку и поднимает лозы, чтобы направить их рост вдоль проволоки. Как выясняется, на этом месте был виноградник.

В Сиене, в огромной энотеке, есть спонсируемый правительством дегустационный зал, где представлены вина всех уголков Италии. Официант нам говорил, что большинство итальянских виноградников занимают площадь менее пяти акров, то есть они такие, как наш. Многие мелкие местные производители объединяются в кооперативы и производят разные виды вина, в том числе vino da tavola – столовое вино. Мотыжа сорняки вокруг виноградных лоз, мы, естественно, задумываемся о своем собственном производстве. Мы вполне можем выпускать «Брамасоль кьянти» или «Гамей-2000». Обнаружив на своем участке старый виноградник, мы поняли, зачем были нужны горы бутылок, которые остались нам в наследство от прежних хозяев. Они могли на скорую руку изготавливать красное вино, какое подают стаканами во всех местных ресторанах. Или же кремнистое «грекетто», лимонное белое вино этой области. Все ясно: эта земля просто ждала нас. Или – мы еe.

Самым важным, первичным компонентом блюд бабушки было, конечно, оливковое масло. Еe дровяная печка топилась обрезками оливкового дерева; она окунала хлеб в тарелку с маслом, когда готовила тосты, она добавляла свежеотжатое масло в супы и соусы для пасты. Тканевые мешки для оливок висели на камине и за зиму пропитывались дымом оливковой древесины. Даже бабушкино мыло было сделано из масла и пепла из еe очага. Еe муж или его наемные работники неустанно обихаживали террасы с оливковыми деревьями. Древняя наука учит: подрезать дерево надо так, чтобы птица могла пролететь между главными ветвями и не задеть крыльями листьев. Дерево не должно мокнуть, иначе оливки покроются плесенью прежде, чем их довезешь до завода. Чтобы подготовить оливки к еде, надо пропитать их в щелочи или солевом растворе – тогда из них уйдет придающий неприятную горечь гликозид. Кроме практических соображений, множество народных примет определяют лучший момент сбора; у луны есть дни хорошие и плохие. Вергилий много лет назад проверил, насколько справедливо поверье фермеров: «Выбери семнадцатый день после полнолуния, избегай пятого дня». Он также советует жать серпом ночью, когда роса смягчает жнивье. Я боюсь, как бы Эд не слетел с террасы, если вздумает последовать этому совету.

Некоторые из наших оливковых деревьев просто образцово-показательные: древние, перекрученные, вывернутые. Много молодых побегов выросло вокруг поврежденных стволов. Трудно поверить, что в этих краях температура может понизиться до минус шести градусов. Но так случилось в 1985 году, и как доказательство между деревьями торчат мертвые пни. Оливы требуют заботы. Каждое дерево придется подрезать и удобрить. Террасы надо расчистить, пройдясь по ним плугом. Это наша главная работа, но она подождет. Поскольку оливковые деревья практически бессмертны, еще один годик они потерпят.

«Он принес лист оливы, знак мира», – писал Мильтон в «Потерянном рае». Голубь, который полетел назад к ковчегу с ветвью в клюве, сделал хороший выбор. Оливковые деревья умиротворяют. Может быть, все дело в том, какую роль они сыграли в истории земли. Эти деревья были тут всегда. Они тут растут и будут расти впредь. Независимо от того, будем ли тут жить мы или кто-то другой или не будет никого, они каждое утро будут разворачивать свои листья в сторону солнца.

Несколько лет назад мы с подругой ездили автостопом по Майорке. Мы карабкались по широким террасам между протянувшимися на километры рядами огромных оливковых деревьев. На самом верху мы набрели на каменные лачуги, где прятались от солнца люди, ухаживающие за этой рощей. Мы заблудились, на лугу встретили гуляющего быка, но все равно весь день ощущали невероятный покой среди этих деревьев, которые казались тысячелетними, а скорее всего, такими и были. Гуляя по своему участку, изогнутому полумесяцем, я испытываю то же самое. Пусть расположение деревьев террасами неестественно, но, как ни странно, оно дает человеку удивительное ощущение естественности. Есть такой очень ранний способ письма, он называется «бустрофедон», в нем строчка идет справа налево, а потом слева направо. Если бы нас учили ему с детства, мы бы, вероятно, поняли, что этот способ самый эффективный. Этимология слова обнаруживает греческие корни и значение «поворачивать, как бык при пахоте». Действительно, этот способ письма похож на боронение террас: в пространстве для разворота, которое требуется быку с плугом в конце каждого ряда, делается петля с выходом на следующий уровень, и движение совершается в обратном направлении.

Пять липовых деревьев не приносят плодов. Они создают тень вдоль широкой террасы возле дома. Мы почти каждый день завтракаем под этими липами. Их цветы висят среди листьев, как жемчужные сережки, и когда они раскрываются – кажется, все в один день, – аромат обволакивает весь склон холма. В разгар цветения мы сидим на самой верхней террасе, рядом с деревьями, пытаясь определить, чем это пахнет. Я думаю, это запах парфюмерного отдела в магазине дешевых товаров: Эд думает, что это запах того масла, которым его дядя Сил мазал волосы, зачесывая их назад. Как бы то ни было, этот запах привлекает всех городских пчел. Даже вечером, когда мы пьем под липами кофе, пчелы трудятся над цветами. И так жужжат, будто сюда прилетел весь улей. Это жужжание и убаюкивает, и пугает. Эд первое время оставался в доме: у него аллергия на пчелиные укусы. Но мы им не нужны. Им надо наполнять свои мешочки нектаром, собирать на ножки пыльцу.

Несмотря на аллергию, Эд мечтает о пасеке. Он старается заинтересовать пчеловодством и меня. Он утверждает, что, если меня до сих пор не жалила пчела, это значит, что пчелы не будут жалить меня и впредь. Я возражаю: однажды меня искусал целый рой ос, но Эд говорит, что осы не в счет. Он мысленно видит ряд ульев позади лип.

– Ты глазам своим не поверишь, когда заглянешь в улей, – рассказывает он. – В сильную жару десятки рабочих пчел стоят у входа, машут крылышками, охлаждая свою королеву.

Я заметила, что он собрал много образцов местных медов. Часто на печи стоит горшок с горячей водой, а в нем размягчается горшочек воскового, твердого меда. Мед из акации бледный, лимонного цвета; темный каштановый мед такой густой, что ложка стоит в нем вертикально. У Эда есть горшочек меда из тимьяна и, конечно, из липы. Самый дикий – из маккии, вечнозеленого соленого прибрежного кустарника Тосканы.