Осколки фамилии

Волку, Который Всегда Знает.

Вдохновению Лиры.

И Бабушке, Которая Любовь.

© Eugenia Eon, 2023

ISBN 978-5-0055-8406-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Пресмыкайся

Глава 1. Лепестки роз и шипы ab incunabulis* (*с колыбели, с самого начала)

Когда срываешься в пропасть, пронзительнее ужаса наполняет одиночество. Пальцы соскальзывают с острого холодного края, что больно впивается в мягкую плоть. Страх протыкает еще живое тело, глотаешь воздух, оглядываешься по сторонам, но рядом никого нет. Время замедляется, подобно живодеру, желающему продлить мгновения дьявольского экстаза. Что за наивность? Время не волнуют отдельные человеческие судьбы, оно идет размеренно вперед, вырубая засечки через равные отрезки на хронологии событий. Не пунктуальное время отстает, а парализован ты сам, всецело поглощен дилеммой: проиграть или победить, сдаться или бороться, умереть или жить. Настроенный на сражение, обратишься к ядру своего существования, той непобедимой стороне, которая выше любых преград. В решающий момент прямо посмотришь своему «Я» в глаза или спрячешься за образами Бога, любимых – не важно. Главное, вскинув голову вверх с отчаянием и надеждой, увидеть глаза. Не переставая смотреть в эти ясные очи, хватаешься за протянутую крепкую руку и карабкаешься прочь из бездны. Там, на плоском каменном участке, истерично смеешься, ведь одиночество – это не когда ты один, а когда внутри теряется лучшее, но стоит обрести добро вновь, и мерзкое чувство отступает. Смех затихает перед тяжелой грустью, которая придавливает ребра, лишая возможности пошевелиться. Когда срываешься вниз, так сложно заставить себя посмотреть вверх, найти волю для подъема, уверовать в дух самопомощи, ведь знаешь, на дно обрыва летят самые близкие. Помочь им невозможно, их прощальные страшные крики усиливаются, ударяясь вновь и вновь о стены ущелья, и навсегда остаются звоном в ушах. Любимые, родные, как же так? Как же? Простите, что не уберегла! Простите меня! Есть ли у меня право жить? Жить без вас?

Она стоит на балконе и смотрит вслед уходящему грузовому кораблю. Корабль медленно удаляется под ленивые движения умирающего порта и мерное течение городской реки. Городские реки – обман, прикрытый из приличия: драгоценное украшение пейзажа мегаполиса или лишь бижутерия? Нет в городской реке биения и силы, которыми славятся реки, выпущенные на волю вне городских стен. Река пред нею словно смирилась с тем, какую судьбу ей уготовила жизнь, и просто течет, позволяя делать с собой все, что только захотят и короли, и рабы этого города. В этом пейзаже девушка с длинными темными волосами, водопадом лежащими на хрупкой спине, находит и спокойствие, и неприятную тревогу. Кто она? Зачем пришла на эту землю? Что смогла сделать за прожитые двадцать с небольшим лет? Она не знает, но чувствует, в каком направлении стоит пускать свой корабль: к будущему, а не прошлому, к добру и принятию, прежде всего самой себя. Но руки ее слабы, навыки скудны, а волны вокруг жестоки, ветра сильны и не попутны. Осознание целей маршрута разбивается пустыми лозунгами о скалы, в которые раз за разом океан кидает ее лодку. Каждый день в сердце живет тревога, то и дело подступая гадким комом к горлу. Отхаркнуть его не позволяет воспитание, а потому раз за разом в муках унижения она сглатывает его. И как бы искренне ни желала она расправить крылья и взлететь, вся история жизни сделала из нее пресмыкающееся.

В спальне прозвенел телефон, Харви стало страшно и неприятно, ведь он символизировал необходимость выбраться из своей раковины и взаимодействовать с предательским внешним миром. Девушка встряхнула головой, пытаясь переключиться от своих мыслей, отвела взгляд от корабля и слегка потянула ткань длинного платья-рубашки, собираясь с мыслями. Как бы хотелось вовсе не отвечать на эти звонки! Но Харви пообещала себе поднимать трубку телефона всегда, потому что человека не должно пугать общение, даже если разговор окажется не самым приятным, следует уметь вести его без потерь для собственного равновесия. Закрываться от мира – значит обнажать трусость, подкармливать ее. Хватит!

Итак, босыми ногами Харви уверено прошла по мягкому ворсу ковра в спальню и взяла телефон слегка дрожащими руками. Это звонила мама, задала несколько дежурных вопросов, чтобы было не так скучно ехать за рулем, и, не дожидаясь ответов, пожаловалась на свою тяжелую жизнь. А потом и вовсе добавила:

– Ой, ну поразвлекай меня, что ли!

Мама Харви – женщина удивительной красоты, которой были присущи все кошачьи свойства: непостоянство настроения, холодность, любовь к одиночеству, абсолютная уверенность в божественности своего начала, эгоизм и агрессия на ровном месте. Конечно, иногда она снисходила до того, чтобы позволить близким подарить ей свое тепло, однако сама никогда не давала что-либо взамен. Если вдруг эта представительница семейства кошачьих совершала добрый поступок, то на протяжении долгого времени обсуждала это с каждым. Если сталкивалась с проблемами и препятствиями, то ничего не предпринимала столь долго, насколько это возможно, убежденная, что она и не обязана что-либо делать, для нее все само решится. Эта прекрасная женщина искренне верила, что обязательно придет кто-то и все исправит. При этом бесконечно жаловалась на тяжесть своего положения и искренне обижалась на близких за все шероховатости своей жизни.

Думая о ней, Харви поражалась и слегка улыбалась одновременно. Мама считала себя ангелом, спустившемся в этот бренный мир, что не мешало ей делать что-то назло другим без колебаний. Могла хладнокровно отказаться от родного существа и не проявить ни капли дружеского участия в трудный момент. Так мама Харви заводила животных, но занималась ими только когда ей хотелось, а в остальное время могла и не подходить к существу, чувствующему себя отвергнутым и ненужным. Однажды она и вовсе отдала собаку первым встречным, когда той было уже несколько лет, потому что псина наскучила и была неудобна. Мама могла пропустить похороны близкого, ссылаясь на головную боль, не считая своим долгом поддержать родных. С легкостью на душе могла просить свою пожилую маму везти тяжелые сумки и чемоданы для себя самой на общественном транспорте через весь город. Она позволяла себе жить в неубранном доме, полагая, что кто-то однажды придет и все за нее уберет, а если кто и застанет дом в таком состоянии, то лишь должен восхититься удивительной натурой хозяйки, воплощенной в творческом беспорядке. Она могла совершать мелкие проступки в виде выкинутого на улицу фантика или, извините за подробности, не спущенной за собой воды в общественном туалете.

Можно возмутиться тем, как дочь думает о собственной матери: «Ну не судите так строго, многое из перечисленного – это просто отсутствие культуры, которая зачастую не зависит от самого человека и заложником нехватки которой он может быть ввиду своего происхождения. Это же вопрос манер, которые не всегда коррелируют с тем, является ли человек хорошим или плохим!» Не соглашусь, ответила бы Харви, поскольку здесь первопричины иные. Ее мама все же родилась в высококультурной семье, где хорошее воспитание прививалось с рождения. Причины таких проступков были несколько глубже. Крылись они в том самом сотканным серебряными нитями чувстве превосходства над всеми и каждым, которое, как казалось маме Харви, дает ей право вводить в отношении себя определенные послабления в нормах поведения, которые к тому же должны окружающих лишь умилять.

И несмотря на все эти особенности, порою чудовищные в своей хладнокровности поступки, находились те, кого она притягивала. Те, кто в течение долгих лет не переставал дружить с ней и даже восхищаться ею. И таких было немало. Что заставляет лететь к ней подобно мотыльку на свет? Ее привлекательность? Или та наивность, с которой она совершает любой свой поступок? Может, какие-то внутренние инстинкты с глубочайшими корнями принуждают любого взрослого действительно умиляться ею и проявлять снисходительность, потому что видят они в ней прекрасное и наивное дитя со всеми обнаженными эмоциями и непосредственными поступками? Даже Харви, зная многое о своей матери, ее серых сторонах и подозревая о темных, восторгалась ею и так же, как и многие, тянулась. Однако Харви оправдывала это не слепым безумием, которому подвержены окружающие, а лишь связью матери и ребенка, также бессознательной и способной с легкостью отправить разум в нокаут.

Сколько раз приходится наблюдать за матерями, слепо верующими в совершенство своих чад. А ведь порою эти чада оказываются взрослыми тиранами, или пятидесятилетними неврастениками, или унижающими своих жен мужьями, или бьющими своих детей матерями. Перечислять можно долго, человечество изобретательно на пороки, но матери иногда предпочитают не замечать ни одного. Равно как и дети оправдывают все, что бы ни совершили те, кто дал им жизнь. И никакой здравый смысл не может заставить полностью отвернуться от родителей, потому что так запрограммирован человек свыше. Отвернувшись, он идет против себя самого, разрушаясь изнутри.

С другой стороны, круг близких друзей мамы Харви доказывал, что эта женщина несет в себе больше света, чем тьмы. Например, ее лучшая подруга Елена представляла собой редкое сочетание красоты, ума и доброты. Не раз она приходила на помощь своим друзьям и родственникам, никогда не отворачивалась от человека в беде и была всегда щедра, когда речь заходила о добром деле. С не меньшим энтузиазмом она разделяла радости и успехи близких. В Елене было что-то от литературных героев, в чью всестороннюю добродетель не верится до конца, то и дело накатывает подозрение в необъективности автора и его склонности приукрашивать. Хоть и со своими слабостями, делающими ее человеком, но живая и настоящая Елена рука об руку шла с мамой год за годом. Разве достойный человек не выбирает себе в соратники пусть иного, но также достойного? И все же мама Харви была человеком непредсказуемым, никогда не знаешь, какой стороной она повернется: белой, как чистое сияние, или черной, как тьма абсолютно черного тела, поглощающего всю твою энергию без остатка.

Ответив на дежурные вопросы, выслушав бессмысленные фразы, в очередной раз неприятно поранившись о полное непонимание, сказав вежливые слова прощания, Харви положила трубку и закрыла глаза, мотая головой: «Это просто невероятно! Попадос!» – как говорил в детстве Харви ее отец. Настоящая ловушка! Родиться в любой семье – это уже многое предопределить для себя. Но родиться в семье странной, пережившей, а может, и не пережившей бури девятого вала, – это такое болото, из которого выбраться почти без шансов. Только достал руку, глубже утонула нога. Иногда кажется, что бездействие убивает твою личность медленнее, чем необдуманные действия. Но и думать времени нет, когда липкая жижа уже закрыла плечи. Как же быть с мамой в близких отношениях, но держаться на расстоянии, чтобы не царапаться об эти острые ледяные сосульки?

Обеими ладонями Харви подняла волосы наверх и сжала локтями голову. Как же это мерзко, когда серьезно пожаловаться в жизни не на что, а наслаждаться не получается. За вечное поскуливание Харви корила себя, однако, когда пыталась сдержаться, так сильно смыкала зубы, что лицо ее искажала гримаса, не имеющая ничего общего с ее натурой. Харви здорова, по-своему красива, хорошо образована, молода, она на последнем курсе университета и вот-вот вступит во взрослую жизнь, перед ней столько перспектив. Но живет с таким ощущением, словно вокруг война, враг дышит ей в спину, и не осталось даже надежды. Со всех сторон кричат, что все проблемы из детства и что разбираться надо там. Что ж, Харви, лучшая студентка курса, любила разбираться во всем от корней, последовательно распутывая предмет, словно разворачивала старинный пергамент. Начать из детства?

Воспоминания. Враги ли они, добивающие на поле раненого солдата, или товарищи, способные помочь, когда все остальные бессильны?

Был жаркий день, теплая вода так нежно ласкала тело, бутоны роз укрывали всю поверхность воды и излучали непередаваемый аромат, аромат изысканности, напористой страстной заботы. Неба было не видно из-за склонившихся улыбающихся лиц. Сколько их, тех, кто так искренне радуется? Много. Кажется, очень много, а может, и всего пять-шесть человек. Но для двухлетнего малыша, которого купают в прекрасном летнем саду в тазу бутонов роз, это момент абсолютного радужного счастья. Осознание искренней и безоглядной любви этого полнящегося красотой мира к единственному человеку. К Харви! Есть ли в этом воспоминании родители? Нет. Но это ничуть не омрачает его. Просто констатация факта.

Самые первые воспоминания – это база, то представление о мире, которое всегда будет сидеть глубоко внутри. И если что-то там не так, это всегда будет поджидать с ножом за темным углом, чтобы пырнуть и обездвижить в самый неподходящий момент, когда совсем не ждешь.

Может, неспроста в самом первом воспоминании Харви есть много счастья, улыбок, изысканности, тепла, но нет родителей. Может ли быть так, что первые воспоминания – это пророчество? Та программа, в соответствии с которой мы выстраиваем по кирпичику всю нашу дальнейшую судьбу.

А есть ли в голове Харви воспоминания с родителями из глубокого детства? Есть, например, такое: «Мы все вместе бегаем в парке у реки, светит солнце, мягкий летний ветерок нежно перебирает пряди, выбившиеся из толстой косы. Мы смеемся, я убегаю, папа догоняет, мама бежит за нами и весело смеется, затем папа убегает, я догоняю, мы бежим что есть мочи, и тут папа резко сворачивает налево, я не успеваю сделать такой же крутой вираж, и ноги забегают в глубочайшую лужу. Мне смешно, ведь это чудесная развязка такого занятного приключения. Папа не смеется, но еще улыбается, мама подходит и начинает кричать. Мы резко поворачиваем назад и идем домой. Помню, что босоножки были синие, замшевые и удобные, после этого случая я их еще долго носила.

Или вот еще одно воспоминание из того же периода. Мне три или четыре года, мы с папой в моей комнате играем в футбол мячиком из советской бледно-розовой резины. Тут мяч ударяется о батарею, слышится чудовищный звук, который, разумеется, приводит меня в неописуемый восторг, вначале я округляю глаза, а затем заливаюсь искренним смехом. Вдруг в комнату врывается заспанная мама, и начинаются крик и взаимные претензии».

Есть ли хоть одно воспоминание, где Харви и родители втроем, и это закончилось бы счастливым спокойствием? Девушка не могла вспомнить. То ли память уже запрограммирована на воспоминания определенного характера, то ли такого и вправду никогда не было. Но эти зарисовки из прошлого, пусть и всегда приправленные разочарованием, все же такие нормальные, такие жизненные: игры, обиды, смех, непонимание взрослого взгляда на события. Такие воспоминания, может, и не похожи на рождественскую открытку, но в них есть теплота и чувства обычных людей.

Уголки губ Харви слегка приподнялись вверх, взгляд смягчился, сама того не осознавая, девушка приподнялась с кровати, на краю которой сидела, и начала вести рукой по воздуху. Сначала слегка вздрогнуло плечо, заставив прядки волос упасть вниз по спине, плечо опустилось вниз, одновременно с широким взмахом локоть взметнулся резко вверх, поднимая руку параллельно полу, позволив кисти продолжить плавное медленное движение. Харви закрыла глаза и продолжила свой робкий танец, вслед за волной нежно поставила напряженную ногу, перенесла на нее вес, сделав двойное вращение с закинутой к небу головой, почти не останавливаясь, медленно начала падать вбок, контролируя каждый кусочек тела, сначала вес на скошенном голеностопе, в противовес ему направлены руки, создающие ощущение плавности, теперь касается пола голень, обнаженное бедро, мягко поставленная рука, последней на тело ложится ткань рубашки, которая, вздыбившись, словно парус на ветру, теперь опадает, прикрывая наготу, следуют резкие движения грудью, гиперболизировано символизирующие удары сердца… Внезапно глаза Харви открылись навстречу реальности, и чары рассеялись. Харви смущенно вскочила с пола и осела обратно на краешек кровати, подтянула стройные ноги к груди и упала лбом на свои колени. Мыслить через танец всегда было так естественно, а теперь не получается. Хотя по-прежнему в танце есть ответы на все вопросы.

Вряд ли бы кто-то оценил танец, состоящий сплошь из равномерных и плавных линий. Танец без акцентов и широких движений, без ритма и динамики не способен удержать внимание зрителя. Равно как и каждый жаждет, чтобы его жизнь сама была картиной, а не ровным фоном к ней, а значит, нужны эмоциональные всплески, выхватывающие что-то с самых глубин нашего существа, кружащие голову. Приключения малые и большие – гуашь жизни, создающая многомерность и акценты, рисующие ее суть. Желая проживать картину целиком, Харви скорее с трепетом относилась к детским воспоминаниям, где был смех, пускай даже за ним и следовали слезы. Девушка прокручивала их как удачную хореографию, в которой есть то, что цепляет глаз, то, ради чего стоит смотреть.

В детских воспоминаниях Харви много тепла и запаха. Этот запах нельзя ни с чем перепутать, он ни что не похож. Это запах объятий. Запах заботы. Запах бабушки. Воспоминания полнятся бабушкой и жизнью в ее семье, где все кутается в теплоту семейного очага. Там, где семья – это смех, совместные ужины, где все делят радости и печали друг друга. Где даже если печенье или конфету легко купить, последняя все равно делится между всеми поровну. Бывает ли так в действительности? Бывает. Такие семьи оправдывают саму концепцию семьи, в которой нет ничего сверхъестественного, кроме того, что каждый силен силою всех ее членов. И только так, будучи объятым горячим сердцем большой семьи, не оставляешь места для раздирающей болезненной пустоты внутри, которую так или иначе чувствуют столь многие одиночки, пусть успешные, пусть веселые, пусть абсолютные неудачники. Все они почти каждую секунду своего существования стараются избавиться от давящего ощущения внутренней пропасти, которое душит и постоянно сбивает курс. Секрет избавления от этого недуга так прост и так сложен – создать или стать частью обычной счастливой семьи. Харви знала это наверняка, ведь испытала сама, живя у бабушки.

Воспоминания тех лет жизни у бабушки складываются из смеха, совместных дел, взаимопомощи, радости облегчения от разрешения семейных проблем. Конечно, есть горечь обиды и несправедливости, которая присуща любому ребенку, неизбежно сталкивающемуся со взрослым, вынужденным отбивать постоянно атакующие проблемы, а потому не всегда способному с пониманием относиться к детским проявлениям любознательности. Но горести в воспоминаниях Харви гораздо меньше, чем той любви, которая, казалось, была такой же естественной, как воздух.

Говоря о несправедливостях, великие пишут, что люди рождаются или становятся калеками, нищими, бездомными, потому что им выпала благородная задача напоминать окружающим о том, что счастье кроется в простых повседневных вещах, как то: возможность разделить свежий кусок хлеба в струящейся беседе с другом. Однако на плечах тех, кому в жизни везет, задачи не менее серьезные. Идеальные семьи существуют для того, чтобы давать другим надежду, чтобы не опускались руки, чтобы мечта начинала казаться осуществимой. Счастливые семьи – гораздо более эффективный механизм для роста культуры и человечности. Ведь каждый из нас искренне начинает верить в лучшее не тогда, когда находит подтверждение тому, что кому-то хуже, чем ему самому, а тогда, когда может коснуться мечты, увидеть, что это она – не звезда, отделенная миллионами световых лет, – а вот она здесь, живая и сияющая, построенная на любви, уважении и бесконечном труде.

Так сложилось, что родители не могли, а может, недостаточно хотели ежедневно воспитывать дочь, поэтому с малых лет Харви пять дней в неделю проводила у бабушки. Годы, прожитые в той семье, были истинным подарком судьбы, благодаря которому она знала, как может и должно быть. На место будням у бабушки приходили совершенно другие дни – выходные, на которые Харви возвращалась к родителям. «Родители» – Харви произносила это слово с придыханием, как бы сильно она ни любила бабушку, мама и папа были отдельным миром, с великой силой притяжения, не поддающейся ни измерению, ни осознанию. Вместе с тем, в том мире все чаще правили циклоны и резкий климат, воспитывающий стойкость и черствость. Его правители были людьми неординарными, взрослевшими и строившими свое личное счастье в парадоксальное время, которое на многих оставляло странные, не предусмотренные природой шрамы.

Человек цельный – и поступает по совести вне зависимости от внешних обстоятельств тогда, когда искренне ценит себя. Многих, и саму Харви, воспитывали в идеологии стыда за чрезмерную требовательность и эгоизм. Подход такой опасен, так как может трактоваться неправильно, сбивая с пути и нанося вред дарованному природой ориентиру собственных чувств. Правильнее учить уважению, и прежде всего самоуважению. Человек, уважающий сам себя, не станет бесцельно тратить время, вести себя неподобающим образом и размениваться на мелочи. Возможность смотреть себе в глаза в зеркале прямо, не отводя взгляда, – тот индикатор, который помогает сориентироваться в любой шторм. Однако все мы созреваем до глубокого самопонимания и самоощущения в разные годы, а кто-то так и не созревает вовсе. И словно акулы, чующие запах свежей крови, демоны окружения и истории начинают атаковать нас, метя прежде всего в наши самые слабые места, открытые раны.

Тот опыт, который Харви успела получить за свои двадцать с небольшим лет, а также выбор, сделанный ее родителями, невозможно осознать до конца, если не уточнить, что ранее детство Харви пришлось на девяностые годы в России – время перестройки, когда вся страна подверглась шоковой терапии, была в одночасье лишена ценностей, ориентиров и правил. Своего рода опыт Робинзона Крузо, только в масштабах страны. Страны́, которая подошла к этому опыту уже уставшей, оставив за плечами революции, репрессии, войны, лишения, но воспитанной в духе патриотической гордости за проекты планетарного масштаба и уверенности в завтрашнем дне. Эта страна не только подарила миру невероятные научные прорывы, но и выстроила уникальную по эффективности систему образования и своим примером заставила западный мир внедрить в стройное тело автоматизированной капиталистической модели бьющееся сердце социальных программ. В одночасье этот настрадавшийся народ был лишен главных опор – гордости за свою необъятную многогранную многонациональную страну и уверенности в будущем, потому что не стало ни того, ни другого. История, словно малый ребенок, не осознающий, что причиняет боль, в 1917 году затеяла опасную игру, которая теперь окончательно наскучила, а игрушка была отброшена в сторону. Потрепанная страна лежала на полу без понимания того, что будет с ней дальше, да, в общем-то, а разве не почти всегда с ней было так? Большинство граждан стали жертвами всех этих событий, а потому ценности исказились, словно в кривом зеркале.

Папа Харви не был цельным человеком, из него острыми вершинами торчали многочисленные таланты, сомнения, переживания, будто он только сошел с полотен зрелого Пикассо. Девушка представила, каким бы Пабло изобразил ее отца, и в этих острых вершинах увидела долю иронии: папа, в молодости работающий альпинистом, являл собою своеобразное пророчество близящихся событий. На Джомолунгме мужественные альпинисты принимают главное условие восхождения: выше семи тысяч морали нет. Если на пути вдоль снегов и скалистых ущелий в разреженном воздухе и атмосферном давлении под стать высоте встречается человек, который уже не способен стоять на ногах и идти, помочь ему почти невозможно, потому что на этой высоте сил при лучшем исходе хватит только на себя. Мораль бессильна, самое большее – остается этика, когда альпинист может поделиться своим запасом чая или кислорода, если расходовал экономно, но далее он следует собственному пути, не оборачиваясь. Конечно, выбор есть: лечь рядом с человеком и разделить смерть – или пройти мимо и жить. Все делают выбор правильный, ведь каждый приходит туда с вызовом только самому себе. На Эвересте, пока есть силы, все продолжают идти вверх, а потом спускаться вниз среди трупов альпинистов, которые погибли в горах. Они лежат там, как напоминание о том, что жизнь бесценна. В девяностые годы в России высота над уровнем моря приблизилась к тем самым семи-восьми тысячам, мораль исказилась, приоритетом оказалась сама жизнь.

Девушке вспомнилась одна невинная история, проливающая свет на лихие годы довольно интеллигентной семьи. Когда Харви было года четыре, папа, как человек увлеченный, загорелся идей собственноручно застеклить балкон. Собственноручно, потому что в то время позволить себе такую роскошь, как нанять специалиста и заплатить ему, не мог почти никто. Однако все осложнялось тем, что купить материалы было так же невозможно. Сегодня это кажется сюром, но в начале девяностых не было ни магазинов, ни рынков со строительными материалами. Тогда отец Харви встал среди ночи, оделся, взял молоток с гвоздодером на другом конце и пошел на улицу. Во дворах районных домов он нашел несколько сломанных лавочек, доломал их окончательно и таким образом добыл необходимый стройматериал. Несколько лишних досок, а также металлические ножки от лавок он выменял у знакомых на стекло, вероятнее всего, добытое похожим способом. После чего за нескольких недель балкон был застеклен, а еще через месяц удалось достать белую уличную краску, чтобы его покрасить.

В истории с балконом отец был всего на пять-шесть лет старше, чем Харви сегодня, но девушка с трудом могла представить себя крушащей почти голыми руками лавочки во дворе под покровом ночи. С учетом того, что молоток-гвоздодер был нужен в большей степени для защиты добытого от таких же искателей, как и папа Харви. Сегодня невероятным казалось все: и такой способ приобретения необходимых вещей, и порча общественного имущества, и самозащита при помощи молотка и гвоздодера. Как так можно? Но было бы большой глупостью винить папу в его действиях. Ведь лавки в детстве Харви были такими страшными, облезлыми и, как правило, уже поломанными, что на них все равно никто не сидел, а если сидели, то предварительно разложив газету так, чтобы покрытыми были и сидение, и спинка. Или же, если газеты не было под рукой, то, дабы уменьшить площадь соприкосновения с этим чудовищем, люди присаживались на верхнюю планку спинки, а ноги ставили на сидение.

Это все не оправдание, а лишь картина времени, представленная безобидной историей про лавочки во дворах, она не включила в себя ни воровство в крупных масштабах, ни драку, ни насилие, ни убийство – ничего из того, что пугало, но воспринималось как естественные условия жизни. Так что сколько бы ни нарушал папа наставления старой и новой кожи¹, не был он главным антигероем, скорее, жертвой несправедливой, но логичной истории.

В целом можно было бы каждый его проступок списать на те жизненные условия, в которых он, как и вся страна, был заточен, но имелись и другие сигналы, свидетельствующие о том, что какая-то темная сторона его души заботливо лелеялась им же самим, она была предметом его гордости, и он вовсе не хотел с ней бороться. Когда годы перестройки давно остались в прошлом, а жизнь вступила в классические русла западноевропейского уклада, папа продолжал то ли по инерции, то ли по истинному желанию совершать «лавочные поступки». Например, он с огромным энтузиазмом и гордостью рассказывал о том, как, путешествуя по Италии, приехал в непревзойденную Флоренцию. Там он забрался на кампанилу Джотта – колокольню кафедрального собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Преодолевая четыреста четырнадцать ступеней, папа Харви не мог не восхититься искусной мозаикой четырнадцатого века. И тогда он просто улучил момент, пока на лестнице никого не было, протянул руку и отковырял своими сильными пальцами кусок мозаики на память. Даже сейчас, просто вспоминая о том, как он рассказывал об этом с улыбкой, ожидающей одобрения и поощрения поступка, Харви передергивала плечами.

Может показаться, что Харви – такая зануда, которая все время трясется за чужие мораль и принципы, но даже если и так, то дело не в этом. Если отбросить всю нравственность, то поступок от этого более благоразумным не становится. Что это? Эгоизм? Оторвать кусок от шедевра мировой архитектуры, визитной карточки города, и присвоить его себе в единоличное пользование? Но в действительности не наделяет же обработанный мраморный камень размером в один квадратный сантиметр неограниченной властью, пусть даже и отшлифовали его семь веков назад. Не имеет он ценности, будучи вырванным из общей композиции. А если хочется иметь что-то на память, сделай фотографию, купи открытку, сувенир, да что угодно. Проблема в том и заключается, что отец был очень эгоистичен, но в своем эгоизме он был так глуп, что совершал проступки, которые и ему самому не несли или ничего вовсе, или ничего, кроме потерь. Видимо, дело было не только во времени и окружении, на которые пришелся переход папы ко взрослой жизни, но и в почти полном отсутствии умения отличать добро от зла.

Однако маленькая Харви не анализировала ни историю свой страны, ни психологию поведения папы и мамы, поэтому воспоминания о выходных, проводимых с родителями, были подобны кораблю, раскачиваемому на волнах во время шторма. Туда-сюда, туда-сюда. От воспоминаний кружится голова, подташнивает, в глазах начинает щипать от слез, которым время уже не даст пролиться. Каждые выходные детства Харви ассоциировались с третьей частью «Лета» Вивальди. Эмоциональное напряжение, гаммообразные пассажи вверх, затем вниз, причем все происходит так стремительно, что нет возможности даже отдышаться между накрывшей волной и сверкнувшей молнией, а минорный ряд подсказывает, что все это настоящая трагедия, которой ребенок не способен противостоять, как и природной стихии.

Вселенское счастье от единения с несравненными Людьми этого мира плохо уживалось с холодностью, ссорами, претензиями и какими-то тошнотворно неприятными состояниями самого лучшего и сильного из всех мужчин на планете. Харви-ребенку приходилось искать ответы на вопросы, о которых не скажешь иначе, чем «жаль, что я саму себя спросила». Ответы были неутешительными, и очень хотелось проигнорировать их и притвориться, будто не понимаешь, о чем говорит подсознание, но это было невозможно. «Отчего вдруг иногда папа ведет себя так, словно это не он? Почему в нем столько агрессии к безобидным вещам? Почему его раздражает само мое присутствие? Но ведь мне так хочется быть рядом! Так хочется, чтобы он заметил: я на самом деле хорошая, так ведь говорит бабушка, а ее словам можно верить».