Читать книгу: «Вдова на выданье», страница 4

– Зайдите, Олимпиада Львовна, – так просяще проговорила лавочница, что я чуть не выронила корзинку от неожиданности. – Зайдите, что я скажу.

Не подавая виду, что заинтригована, я пожала плечами и поднялась на крылечко. Лавочница предупредительно открыла передо мной дверь, крикнула подать чаю и указала мне на дверь в глубине помещения. Я бы с удовольствием осталась в зале, червячка я заморила, но самую малость, а пахло в лавке изумительно. Но хозяйка с извинениями отобрала у меня корзинку – я внимательно проследила, куда ее поставили, чтобы потом забрать, – и подтолкнула к двери.

Я оказалась в крошечном, но очень уютном кабинетике. Обставляла его канарейка – у сороки, по моим представлением, все же получше вкус, но хаять интерьер я не стала даже про себя. Лавочница уселась, расправила юбку.

– Вы меня, матушка Олимпиада Львовна, не знаете, – вздохнула она, нервно облизав губы. – Да что, пока батюшка хворый, на мне две лавки: его, кондитерская, да своя, швейная. А про швейную-то лавку я вам и скажу. Мне мадам Матильда, когда уезжала, своих покупательниц продала. Спросите, сколько она запросила? Да совести у нее нет, матушка, и никогда не было. Так ко мне от купца Ермолина пришли, мол, пошить для жены его погребальный саван.

Открылась дверь, вошел бравый парень, поставил на стол поднос с чаем и выпечкой, и хозяйка тотчас выгнала парня вон. Она ловко разливала чай, раскладывала выпечку, я даже руки сцепила, чтобы не схватить калач, пока не предложат.

– Так было, матушка, еще до зимы. Я пошила, что не пошить, дело такое. А как снег сошел, приходит от купца человек снова – саван нужен.

Лавочница, имени которой я так и не узнала, сделала страшные глаза. Я почесала висок и взяла калач.

– У него жены мрут каждый отчетный период? – пробормотала я себе под нос, дивясь находчивости золовки. Так изящно извести неугодную родственницу надо еще придумать. – То есть… у него за одну зиму умерла и вторая жена?

– Вторая? – мимика у лавочницы была знатная, впечатление ее ужимки производили. – Так и я подумала. Пошла к Марфе, она еще у мадам Матильды белошвейкой была. А Марфа и говорит, что, мол, купец на жену свою уже какой год каждый сезон шьет по новому савану. Сперва-то была бедняжка в добром теле, – и лавочница жестом обозначила, насколько была прежде жена купца неплоха. Мне такое богатство не полагалось ни в той жизни, ни в этой, несмотря на то, что я выкормила двоих детей. – Теперь схудала вся, а никак не преставится. Я, когда саван шила, сказала бы, что совсем на дитя. Вы уж на что как барышня, а и то вам мало будет.

Нет, спасибо, саван мне пытались примерить уже не раз, погожу пока, похожу в платье. Пусть потрепанное, неудобное, зато на живой.

Как Лариса собралась меня выдавать замуж при живой первой жене моего жениха? Купца-то она хоть в известность поставила, что вдовцом он проходит всего пару дней?

– Так я что звала вас, Олимпиада Львовна, матушка, – лавочница легла грудью на стол, посунулась ко мне так близко, словно собиралась у меня изо рта вырвать очередной калач. – Вы, ясно, молодая да вдовая, худое вдовье житье, одинокое. Ни согреть, ни разуму поучить некому.

Я кивала, не то чтобы выражая согласие, особенно если учесть, какой у бедной Липочки был первый брак, но поощряя лавочницу болтать дальше. Удачно я спасла Миньку от верной смерти, и даже если половина того, что я в этой птичьей комнате услышала, – банальные пересуды, остается безумный факт.

Купец договаривается о новом браке, а жена умирает уже несколько лет. Возможно, что здесь так принято, возможно, невесты с высокой фертильностью нарасхват, даже вдовые, вопрос не в купце и его торопливости. Вопрос в моей золовке и в том, какой резон этой лавочнице предлагать мне какую-то сделку.

Я с раздражением смотрела, как лавочница роется в ящиках стола и бросает все, что подворачивается ей под руку, на пол, на зеленое сукно стола и прямо на еду. Наконец она выпрямилась, натруженно вздохнула и сперва протянула мне, но потом зажала в пухлой ручке какую-то бумажку.

– Вы, Олимпиада Львовна, знамо, барыня пришлая, – сморщившись, объявила она, развернув бумажку, стала ее читать, шевеля губами. – Да кто вас осудит? Все за мужней спиной проще, а что вдовец, так на то воля Всемогущей. И вы тоже вдова.

Я предположила, что купеческий круг довольно тесен – раз, и все друг друга знают. Два – это явно не тот круг, члены которого жарят в печках сотни тысяч и открывают картинные галереи. Так, мелочь: лавки, амбары, ровно то, что я видела утром возле дома. Мой покойный муж был купцом третьей гильдии, хотя у него доставало денег извиняться передо мной за побои баснословно дорогостоящими цацками. Возможно, это были остатки роскоши, или он когда-то ворочал капиталами, или все проиграл.

Мой потенциальный муж, которому овдоветь еще предстояло, – кто он такой?

Глава 6

– Так про швейную лавку, – лавочница решилась и протянула мне бумажку, но из руки ее не выпустила. – За шитье саванов долг за купцом Ермолиным, но то мелочь, десятки целковых не наберется. Это и после можно. А батюшке моему – долг за три лавки, что Ермолин у него нанимает. Как жена захворала, так он и не платит.

Я слушала ее, разбирая уверенный, с нажимом, но не самый понятный почерк. Если расписка подлинная, то четыреста с гаком целковых для этой семьи не лишние.

Я кивнула, давая понять, что с распиской ознакомилась. Мне все еще было совершенно неясно, в чем суть нашего разговора. Суть, несомненно, была.

– Я вашего сговора не знаю, – понизив голос, призналась лавочница и быстро спрятала расписку обратно в ящик. – Но вы уж примите, что купцу Якшину наперво уплатить надо. Может, из приданого вашего, а ежели по сговору муж над вашим капиталом власти не имеет, так сами пришлите?

Если я сейчас вдруг что-то ляпну, не подумав, то останусь без кренделей и молока. Поэтому я состроила постное лицо и закивала. Знать, что у меня из приданого одни драные кальсоны, купчихе Якшиной необязательно.

– Вам, Олимпиада Львовна, другие тоже расписок покажут, как прознают, кто вы есть, – наобещала мне Якшина, перекосившись от досады. – Вы скажите, что купцу Якшину первый долг. То справедливо, у батюшки у первого Ермолин лавки взял.

У купца Ермолина, дельца, по-видимому, дерьмовенького, куча долгов и умирающая жена. У того же купца Ермолина есть уже и невеста не первой свежести, тоже вдова и такая же, откровенно говоря, нищая. Кредиторы, которых по-человечески понять можно, ждут, что им хоть с брака двух вдовцов перепадет доля малая. Не всем, а кто окажется расторопнее, у кого лучше подвешен язык.

Никаких отличий от коллекторов, которые готовы на похороны с требами прийти. Вместо травок лечат микрочипами, фотографируют глубины океана и планируют колонизировать Марс, а сами ни черта не изменились.

– Деньги правят миром, – проговорила я себе под нос, Якшина расслышала.

– Ой, как вы хорошо сказали, Олимпиада Львовна! – мурлыкнула она.

Не подлизывайся, не поможет.

Я встала, энергично тряся головой и якобы гарантируя Якшиной возврат чужого долга. Ей было невдомек, что из нашего разговора мне важнее не то, что кто-то кому-то что-то должен, эка невидаль, а то, что мой жених еще не овдовел.

Здесь я могла уже изобретать стратегию. Ермолин меня не интересовал, в отличие от золовки.

Якшина проводила меня до порога, и корзина, которую я уносила, была раза в два больше и раза в три тяжелее. Своя ноша не тянет, думала я, плетясь по брусчатке и спиной ощущая взгляды. Нет сомнений, что пока я дойду до дома Обрыдлова, вся улица уже выяснит, кто я такая, и обратно мне добираться придется кружным путем.

Знать бы еще, на какие деньги! И я посматривала по сторонам, надеясь увидеть призывный блеск оброненной кем-то монетки. Красных крыш было слишком много, что такое «ширинка», я уточнить позабыла, и потому обратила взгляд на самое земное из земных.

– Дом купца Обрыдлова не подскажете? – спросила я у городового, от скуки подпиравшего будку. Городовой обнюхал меня издалека, пошевелил усами и ткнул пальцем в ближайший дом. Выражение лица у него было при этом неприязненное, словно он увидел юродивого.

Нужное мне строение выглядело солидно для этой улицы. Я подошла ближе, прочитала вывеску «Оптъ и лавочная торговля. Обрыдлов и с-ья», оглянулась на городового и мысленно принесла ему извинения.

В дальнем конце дома бойко шла отгрузка товара, я поднялась на крыльцо, где, по моему мнению, находилась контора, и не успела я дернуть за заменявший звонок шнурок, как дверь распахнулась.

– А ну пошла вон! – гаркнул на меня крупный неряшливый мужик, очень похожий на того, кто приезжал за моим сыном, только этот был помоложе. – Ишь, вот я сейчас городового кликну!

Я все-таки больше Ольга, которая когда-то ревностно охраняла самое дорогое, что у нее было – лоток с пирожками, чем робкая, воспитанная в пощечинах и постоянном стыде Олимпиада. В этом уже убедились мои золовка и нянька, да и Домна заодно.

Я спрыгнула с крыльца, не глядя, прижимая к себе опять же самое дорогое – в данный момент, и мужик, похоже, с уважением отнесся к моему кульбиту. Но мнение свое не изменил.

– Пошла, пошла, – повторил он все так же ворчливо, но гораздо менее грозно, и городового беспокоить из-за меня он и не собирался. – Нечего тут соваться со своим товаром, нечего! Ничего мы не берем! Своего вдосталь!

Я бросила взгляд на вывеску. «Обрыдлов и с-ья» – что в ней не так? Но это не то чтобы важно.

– Я не… – сдавленно прокашляла я и заорала, потому что мужик уже собирался захлопнуть дверь. – Я ничего не продаю! Мне нужен… – Как Обрыдлова, черт его побери, зовут? – Господин Обрыдлов!

– Господи-ин, – ухмыльнулся мужик из щелочки, но тут же дверь открылась снова. – А это?.. – Мужик настороженно кивнул на подарки доброй, но такой ушлой Якшиной.

– Это мое. И я все равно не позволю вам это есть, – отрезала я. – У меня к купцу дело. – И, прежде чем мужик не решил, что это ему я есть не позволю, а Обрыдлова буду потчевать от души, представилась: – Я Олимпиада Мазурова. Господин Обрыдлов вчера… хотел купить моего сына.

Господи, как же мерзко это даже произносить. А для всех, кажется, в порядке вещей, подумала я, но ошиблась.

– Ну так вот сразу купить, барыня, – протянул мужик и открыл дверь шире, чтобы я, дуреха такая, перестала уже топтать крыльцо и зашла наконец. – Ну чего на пороге стоять? Ба-а-аре! «Купи-ить»… Вот бар сразу видно. Почитай, крепость государь-батюшка отменил тридцать годков как, а у вас, у бар, все «купить»…

Справедливости ради, никто, кроме меня, не произносил в отношении моего сына само слово «купить», и реакция мужика обоснована. В крошечном предбанничке я замялась, и мужик без малейших колебаний выпихнул меня в торговый зал, полный визга, беготни и суеты. Для мелкого купечества, наверное, абсолютно обычных.

Дети! Сколько же тут было детей, от мальчишек семи-восьми лет до подростков – не по возрасту важных, степенных. И хотя сперва мне показалось, что творится суматоха, хватило пары секунд, чтобы понять: все заняты делом. По-детски, но в то же время по-настоящему.

– А ну мети чище, постреленок! – проталкивая меня дальше в зал, рыкнул мужик на пацаненка лет десяти, и тот зашуршал веником в два раза усерднее. – Семка, паршивец, опять задницей меня слушал? Куда сукно ложишь? А?

– Не достаю, батюшка Сила Карпыч! – пискнул Семка, и Сила, усмехнувшись, переложил сукно на полку выше. Семка и в самом деле не мог бы туда дотянуться.

– На-ка у барыни корзину возьми, да смотри, чтобы никто не тронул! – распорядился Сила. – Не беспокойтесь, мальчишки у нас в строгости. Никто не возьмет ничего. Идемте, барыня, а то Пахом Прович уедет вскорости.

Я, вздохнув, передала Семке корзину, хотя уверенный тон Силы говорил, что волноваться мне не о чем. Я пошла за своим провожатым через зал, оглядываясь на мальчишек. Они не выглядели ни голодными, ни забитыми, ни работающими из-под палки, даже наоборот: скучнейшая торгово-складская рутина вызывала у них неподдельный интерес, и я не удержалась:

– Сила Карпович, зачем вам их столько?

Передо мной открылась очередная дверь, появилась довольно крутая лестница на второй этаж, и я стала подниматься, почему-то убежденная, что мне не ответят.

– А как, барыня? – хмыкнул Сила за моей спиной. – Вот Пахом Прович третий раз женат, а наследников-то и нету!

А ведь посланник Обрыдлова – точно родственник Силы, очень уж они похожи, – говорил об этом. Мне, правда, было в тот момент не до чужих семейных драм.

– А парнишки толковые! – почему-то обиженно добавил Сила. – Вона, все, кто в торговле, грамоте да счету обучены.

– И много их у вас?

– А то! Тут шестнадцать, на дальних складах одиннадцать, а шестеро малы еще, на обучении. – Он вздохнул. – Куда деваться, дело-то кому передавать, вот Пахом Прович и ищет, кого в наследники заявить. А то и не заявить, но чтобы торговлю крепко знали. Анастасия Провна все девок нарожала, племяшек, так, значит, чтобы было кому богатство ихнее беречь, что после Пахома Провича останется. В мужья девке какой выжига попадется – пиши пропало, так вот чтобы каждый приказчик был – ух! Да выжигу – и к ногтю! А то аккурат оженить кого из толковых ребяток на девках, чего нет. Вон туда, барыня. Только коротко.

Он развернулся и загромыхал сапогами на первый этаж, а я, знатно робея, пошла на мужские голоса, доносящиеся из кабинета. Один голос я узнала, и пересекаться с его обладателем мне было некстати, поэтому я помедлила, постояла в тени коридора, послушала, о чем разговор.

Но Олимпиада Львовна и ее малыш не занимали ни Обрыдлова, ни, как я догадалась, его старшего приказчика. Они спорили о цене на аренду какого-то помещения, и я, для приличия поскребшись, вошла в кабинет.

Оба спорщика тотчас замолчали, и вчерашний наш гость, стоявший ко мне ближе и полностью загораживавший от меня стол, за которым сидел Обрыдлов, сначала всмотрелся в меня, разве что не принюхался, а потом приветственно махнул медвежьей лапой прямо перед моим лицом.

– Явилась! – объявил он, широко разведя руками, а затем возмущенно хлопнул себя по бокам. – Что, матушка, канделябру позабыла или по дороге продала? Или как, три тысячи долгу принесла? Откопала клады, что муж покойный позакапывал?

Если у меня и была изначально мысль, что цель моего визита сюда прояснилась в тот момент, когда я поднималась по лестнице, и я могла извиниться, развернуться и отправиться домой, то сейчас я остолбенела. Не потому, что меня напугал когтистый приказчик, не потому, что этот стервец запомнил, как я размахивала подсвечником, – а потому, что в жизни Липочки обозначился еще какой-то окаянный клад.

Увы, мне не у кого спросить, почему нельзя было просто отправить меня в свободное плавание по этому новому, темному, громкому, но в общем терпимому миру с двумя малышами и без всяких тайн.

– Харькуша, что же ты змей такой, – укоризненно сообщил ему кто-то старческим голосом. – Поди, поди, я сам управлюсь. Глянь, как товар княжеский уложили, да вот что – езжай вместо Митьки да сам проследи, чтобы эта княжья морда уплату за прошлый раз не забыла. И телеги без денег не отдавай. Знаю я, как они тебе тыкать будут. Мол, купчина, рожа немытая, а и немытая, а и рожа, а нет денег – нет товару.

– Так ведь бал у нее, у ее сиятельства, – тяжко, будто его самого оставляли без танцев, как Золушку, отозвался Харькуша и сделал шаг в сторону. Я увидела за столом сухонького старичка – сущий Кощей, понятно, что наследники для него – уже дело прошлое. – Ну как отказать-то?

– Бал, бал! – каркая, передразнил его Пахом Прович, сияя зловещей лысиной в гнезде седых патл, а потом повернулся ко мне: – Вот, матушка. Вот их у меня под сорок человек, как разбойников у доброго атамана. От сосунков до – вон, мужичья здорового. А дело передать – вот кому, ему? – он махнул рукой на незадачливого приказчика. Жест точно такой же, как у Харькуши, нет никаких сомнений, кто кому подражает. – Княгиню ему жаль, гляди-ка! Этак он все по миру пустит с жалости. Тьфу. Поди, Харькуша, с глаз моих долой, Митьке все передай, да Аленка пусть чаю принесет.

Я пригладила выбившиеся из косы волосы и выжидающе посмотрела на Обрыдлова. Мы говорили на одном языке, играть с ним было бессмысленно, а в роли просителя сейчас была я.

– Пахом Прович, почему именно мой сын? – спросила я, проявляя мнимую осведомленность, чтобы не слишком пугать старика. Харькуша наверняка обрисовал вчерашнюю сцену в лицах. – У вас столько мальчиков на обучении и в работе.

– Что – твой, матушка? – удивился Обрыдлов и кивнул на обитое красным сукном кресло: – Да сядь, в ногах никогда правды не было. Ну сама посуди: ты Ларису Сергеевну просила, чтобы она похлопотала за тебя?

Возможно, что так и было, если еще раз вспомнить весь разговор. Возможно, Лариса не лгала и я действительно целовала ей ноги ровно за день до того, как я оказалась не я. И, что опять же возможно, отдать ребенка в обучение к Обрыдлову было привилегией.

– Ну не молчи, не молчи, – замахал рукой Пахом Прович и откинулся на спинку кресла. – Я дело вдовье знаю. Трудно, боязно, а тебе каково, ты же барышня, что тебе купеческие потребы. Чего вчера вызверилась? Как кошка бешеная. Или… погоди, Лариска без твоего ведома сына твоего в обучение отдать собралась?

Как есть Кощей, решила я, глядя, как наливаются кровью выцветшие глаза Обрыдлова. Но думала я отстраненно, не зная, как обстояло все в действительности. Насколько я могу судить – а насколько я могу судить о мотивах и ценностях людей, живших больше века до меня? – как Олимпиада могла просить золовку устроить сына в «хороший дом», так и Лариса, памятуя о будущем браке Олимпиады, могла насвоевольничать.

Спрашивать, как бы поступил Обрыдлов, если бы у него был сын, я не стала. Вполне вероятно, он счел бы обучение у толкового купца за честь.

Пахом Прович устал гневаться, поморгал, почесал рукавом подбородок. Ответа от меня он никакого не ждал, считая бабу и бабью дурь чем-то, времени вовсе не стоящим. Над головой его оглушительно цокали ходики, а в такой подходящий момент затянувшейся паузы распахнулись резные дверцы, и из них вылетела кукушка на привязи, зычно голося.

– Я бы тебя взял, матушка, будь я вдовец, – огорошил меня задумчивым признанием Обрыдлов, когда кукушку окончательно втянуло обратно в часы. – Девка ты благородная, кровь с молоком, и не смотри, что мелкая, а двоих и выносила, и родила. Значит, и еще нарожаешь. Вон, третья жена, и сызнова пустая, как проклял кто.

Я деликатно кашлянула. Ну, я не буду разрушать чужие иллюзии.

– Осьмой год женат, и все пустая, – продолжал Обрыдлов. – Но – а куда ее девать? В приорию без света ей не уйти, разве что тебя подсобить попросить? Говорят, ты мужа своего порешила, матушка? И как это у тебя, соловушки, получилось, а-ха-ха-ха!

Он захохотал так, что стены ходуном заходили, а я похолодела. Да, еще меня в глаза обвиняют в убийстве, и если то, что я видела во сне, правда, то даже робкая забитая Липочка могла превратиться в дикого тигра. Если ее покойный супруг поднял руку на детей…

Но пока обвиняют меня обыватели, а не прокурор, жить можно спокойно.

– Если бы я согласилась отдать Евгения в обучение… – начала я, перекрикивая хохот Обрыдлова и не очень надеясь, что он расслышит.

– Нет-нет, матушка, теперь не проси, – разом оборвав смех, серьезно заявил он. – Ты, может, и случайно умом повредилась с испугу, а мне такого не надобно. Этак я начну таких, – он покрутил пальцем у виска, – к себе брать, а после у меня смертоубийства случатся.

Резонно, при такой конкуренции ему следует крайне внимательно смотреть, кого он принимает к себе в дом.

– Я не отдам сына никому и никуда, – стиснув зубы, пообещала я. Самой себе, бывшей себе самой. – Мне интересно, что было бы с его наследством, если бы он попал в обучение к вам, Пахом Прович. Да, я знаю, что все, что у нас теперь есть, это старый склад, где мы и живем. Но хотя бы с этим.

Обрыдлов наклонил голову, свет из окна игриво сверкал на лысине. Чем дольше я говорила, тем больше он отчего-то мрачнел.

– Ну, – помолчав, ответил он и наклонил голову в другую сторону. – У меня мальчонки больше голодранцы. Один Семка – сапожников сын, так там окромя него еще семеро. Но ты, матушка, так-то уж не чуди, я купец, а не шельма, на чужое руку накладывать. Вырос бы мальчишка, так решили бы, что с теми рядами делать. Мне в таком месте, какое оно сейчас, торговать не с руки, я-то вовремя свое продал, а Матвей!.. Говорили ему – не тягайся ты с миллионщиками, побойся, продай ряды! Молодой, горячий, купцу дела с такой головой вести…

– Какие ряды? – прохрипела я, едва у меня вообще прорезался голос. Обрыдлов излагал буднично, по-стариковски, жалуясь мне, каким мой покойный муж оказался недальновидным. Мне на его ошибки в ведении бизнеса было, понятно, уже наплевать. – Какие ряды, Пахом Прович? У моего сына есть какие-то ряды, что за ряды?

Что я несу, и меня не оправдывает, что я внезапно узнаю о каких-то рядах в наследстве моего сына. Могла бы и не узнать. Скорее всего, для подлинной Олимпиады это не было тайной.

Или было?