Читать книгу: «Вдова на выданье»

Глава 1

Мне было семнадцать, и я сказала:

– Я очень хочу на море.

Я никогда не видела моря и по прогнозам врачей уже не смогла бы увидеть. Это была моя последняя зима.

Стоял январь, слепящий и солнечный, втиснутый между сизым остывшим морем и горами, посыпанными сахарной пудрой. Кончился шторм, отбросил крупную гальку подальше от берега, щедро насыпал мелочь возле воды, прочертил вдоль разоренного пляжа широкую песчаную полосу.

Я скинула куртку, джинсы и свитер, оставшись в одном купальнике. И побежала по удивленно шипящим волнам.

– Куда! Десять градусов вода! Ненормальная! – завопила какая-то женщина, я остановилась и расхохоталась.

– Я нормальная! Мне жить осталось всего пару месяцев! Я! Хочу! Жить!

Никто не понимает, что это значит.

Весной, когда мужчины робко тащили домой мимозы, мой лечащий врач покачал головой и закрыл папку.

– Я боюсь вас обнадеживать, Ирина Сергеевна, Оленька, но мне кажется… наступила ремиссия?

Он сам не верил в то, что говорил, но все оказалось правдой. Болезнь отступила и не вернулась, и иначе, как чудом или промыслом свыше, ни мать, ни отец, ни бабушка, ни старший брат мое выздоровление не называли. Секрет был известен только мне: жгучие январские волны, принадлежащие мне одной.

И каждую зиму, какой бы она ни оказывалась за прошедшие тридцать лет, я возвращалась к январскому морю. Истосковавшееся за зиму по крикам, брызгам, горячим телам, оно встречало меня и принимало в свои объятия. Я никогда не боялась, что со мной что-то произойдет, словно сделка, которую я заключила когда-то на этом берегу, давала мне универсальный читерский код.

И он работал, год за годом открывая мне все новые уровни.

ПТУ, которое я окончила – о каком институте могла идти речь, когда меня одноклассники не узнавали в лицо, так редко я появлялась в школе. Первый бизнес в девяностые – пирожки, которые я продавала в покрытой инеем электричке. Палатка на рынке и гордая вывеска «кафе» на грубо сколоченном самострое. Два кафе, три кафе, десять, сорок, сеть фастфуда по всей стране.

Кондитер из меня вышел дерьмовый, надо признать, зато управленец – загляденье.

Я прыгала на одной ноге, влезая в растянутые спортивные брюки, спешно натягивала теплое худи и стаскивала мокрый лиф, набрасывала на плечо потертый рюкзак, и люди, гуляющие по пляжу, смотрели как на умалишенную на странную женщину лет тридцати, не догадываясь, что ей уже далеко за сорок.

Фигура, забота о себе, спорт и лучшие косметологи. Время никого не щадит, но всегда можно с легкостью обмануть окружающих.

Я подмигнула парочке, которая застыла в ужасе, на меня глядя, сунула ноги в кеды и стала подниматься по лестнице на набережную. После свидания с морем мне всегда хотелось есть.

«Вот блин!» на набережной был, в отличие от множества аналогичных кафешек по всей стране, не франшизой. Место слишком дорогое для начинающих предпринимателей и слишком выгодное, чтобы я его упустила. Опытным взглядом я прикинула, что локальный конкурент по соседству к началу сезона загнется совсем, и я смогу занять его место. Что здесь поставить, «Меню для меня» или «Вкусняшки», решу позднее, подумала я, открывая стеклянную и не особо чистую дверь кафе.

Сонная сотрудница покосилась на меня, не отрываясь от телефона, и сперва дочитала что-то безумно интересное, а потом заученно улыбнулась. Ей было невдомек, что к ней пришел самый тайный покупатель в мире.

– Добрый день, – вспомнила она базу. – Выбрали что-нибудь?

– Да я только зашла… здрасьте, – фыркнула я, изображая обычную замученную туристку. Девушка разглядела мои мокрые волосы и обалдела так, что проснулась. Я же подошла к прилавку, сделала вид, что изучаю ассортимент, на самом деле всматриваясь в то, что выложено.

Да, не сезон, но это не оправдание. Директор этой точки уже может вставать на учет на бирже труда.

– Сэндвич с чем? – спросила я, хмурясь и пытаясь определить начинку. – По виду – ни рыба ни мясо.

– А-а… это лосось.

– Если это лосось, то я миллиардерша, – ухмыльнулась я, потому что это действительно был лосось, но знавший гораздо лучшие времена, и я побоялась бы при клиенте вообще открывать витрину. Но есть хотелось, поэтому я попросила: – Давайте сэндвич, только достаньте из холодильника. И латте на кокосовом молоке без сахара.

Девушка без энтузиазма кивнула, поднялась и застыла. Я прочитала на бейджике написанное от руки «Римма», приподняла одну бровь, а потом услышала за спиной странное.

– Деньги давай. Глухая? Чего стоишь?

Римма как будто не слышала, а я ошарашенно обернулась. В метре от меня стоял парень, направивший на Римму пистолет, а дверь прикрыла собой растрепанная девица лет двадцати пяти.

– Ну? – обиженно поторопил парень и потряс пистолетом.

Мне бы испугаться, но абсурд ситуации зашкаливал, и я раздраженно уточнила:

– Какие деньги, откуда они у меня? – и я, разумеется, имела в виду, что в наше время почти никто с наличными в кармане не ходит, но парень совсем не мне это говорил.

– Да по тебе видно, что нищебродка, – буркнул он, мазнув по мне взглядом и оскорбив своим замечанием всемирно известный и далеко не дешевый бренд, и ткнул пистолетом в прилавок. – Ты! Деньги! Быстро!

Римма пискнула и открыла кассу. Я стояла и думала, что меня грабят столь же неожиданно, сколь и нелепо. Римма выкладывала на прилавок затертые монеты и купюры, самой крупной из которых была заклеенная скотчем тысяча, и руки ее тряслись.

– Все, – выдохнула она. – Больше нет.

– Как все? – заорал парень и так резко шлепнулся животом на прилавок, чтобы самому заглянуть в кассу, что дуло пистолета едва не уткнулось мне в бедро, и я отскочила. – Да тут десятки не будет!

Касса и вправду была пуста, если не считать мелочи, которую даже на сдачу никто не брал.

– Двенадцать тысяч с чем-то… – просипела бледная как лист бумаги Римма. – Это все!

– Парень, – подала голос я, – але, гараж, двадцать первый век, ты с пальмы слез? Скажи спасибо, что это есть, забирай и вали отсюда!

Он послушался, сполз с прилавка, выпрямился, скинув на пол часть купюр, и растерянно посмотрел на деньги, потом – на меня.

– Кто в наше время налом платит? – объяснила я, поражаясь своим спокойствию и терпению. Я была убеждена, что пистолет не настоящий, а игрушка с маркетплейса. Когда-нибудь вся эта оружейная ерунда будет иметь спрос не больше, чем сейчас – лошадь-качалка, но явно не в этой жизни, не в моей. – А хочешь, просто проваливай. Так будет лучше.

Одно правило во всех заведениях под моим брендом, будь то мои кафе или франшизы, соблюдалось неизменно – камеры и искусственный интеллект, мгновенно распознающий конфликтные ситуации и подающий сигнал на компьютер дежурных по безопасности. Я знала, что к нам уже мчит полиция, выключив «крякалку». Мне не было парня жаль, ничуть, но то, что в кассе не оказалось денег, а в кафе – посетителей, – случайность. Лучше, чтобы он ответил по строгости закона, но не взять ничего или взять двенадцать тысяч – разницы практически никакой, и он еще раз повторит налет, возможно, с другими последствиями.

Повторению ограбления я помешать никак не могла, но успела заметить у Риммы уже впечатляющий живот. Лишь бы с ней и с ребенком ничего не случилось.

– И пушку спрячь, – сквозь зубы посоветовала я. – Никого ты ей не напугаешь.

– Марат! – придушенно крикнула от двери его сообщница, но парень все-таки решил собрать хотя бы эти несчастные двенадцать тысяч и теперь пытался распихать их по карманам. Руки его тряслись, купюры разлетались, монеты сыпались на плиточный пол и звенели.

Я не супергерой, не стоит надеяться, что я смогу ударом ноги выбить у него оружие. Но, бесспорно, я подниму все свои связи, чтобы больше эта дрожащая мразь не бегала по городу с пистолетом.

– Марат! – вдруг заорала девица истошно, будто ее резали, и я услышала «Бросай оружие!» и «На землю!», а потом все перекрыл грохот, словно небо рухнуло, и я почувствовала несильный удар чуть ниже груди.

Парень выронил пистолет и упал на колени, растеряв добычу и зажимая окровавленную руку; к нему подлетел полицейский и живо скрутил мордой вниз. Я подумала, что пистолет оказался всамделишный, что мне совершенно не больно и я, кажется, ничего больше не слышу, только худи залито кровью и в нем дыра.

Мне не было больно, но я не могла дышать, в ушах звенело невыносимо, и, наверное, я рухнула на пол прямо под ноги полицейскому.

Мне нужно было вдохнуть, но я забыла, как это делается. Звон в ушах нарастал, настигала тьма беспросветная, я закрыла глаза на короткий миг и постаралась сосредоточиться. Ничего страшного не произошло и помощь уже пришла, важно снова научиться дышать.

Звон в ушах пропал вместе со всем остальным миром, а через мгновение все взорвалось невозможным холодом, криками и конским ржанием. Я пересилила себя и вдохнула, легкие опалило огнем и адской короткой болью, я открыла глаза и увидела муть, а еще поняла, что умираю.

Меня тащило под воду, на запястье мигали смарт-часы – будто отсчитывали последние оставшиеся мне секунды, и темноволосая женщина улыбалась из темной тины. Я засмотрелась на жуткое зрелище, потому что все еще что-то соображала и хотела как можно больше увидеть до того, как меня не станет окончательно. Но дышать уже было легче, перед глазами вспыхивали и гасли яркие синие и оранжевые круги, голова раскололась от дикой боли, воздух стал спертым, пахнущим мокрым деревом и пряностями, я застонала, зажмурилась и сразу открыла глаза.

Я ничего не видела, кроме вспышек, по голове колотили, как по рынде, но я постепенно возвращалась в бренный мир. Добро пожаловать, Ольга Кузнецова, паршивенький повар-кондитер и владелица нескольких десятков тысяч точек фастфуда, не считая франшиз. Ты снова выиграла у смерти, главное потерпи, сейчас все будет в порядке.

Вспышки блекли, я повернула голову – боль пронзила навылет, но я стерпела. Не было ни кафе, ни полицейских, ни грабителей, ни беременной Риммы за прилавком. Я лежала ничком на мокром полу почти в полной темноте, и прямо под носом теперь пахло животным… молоком? Я сглотнула, пошевелилась, пережила приступ головной боли, перевела взгляд на левую руку, на которой вот только что мигали часы, но их больше не было. Не было и знакомой ухоженной, но все-таки зрелой руки мосластой и жилистой дочери крановщицы и дальнобойщика: ни неброского маникюра, ни двух баснословно дорогих колец, оставшихся мне на память от краткосрочных бессмысленных браков. Тонкая, изящная, совсем девичья ручка в царапинах и мозолях.

Одна мозоль лопнула и кровоточила. Я подтянула руку, утерла с лица то ли пот, то ли брызги молока, с замирающим сердцем задев и ощупав густые, собранные в прическу волосы.

У меня всегда была очень короткая стрижка. С двенадцати лет я не носила длинные волосы, а после химиотерапии они почти не росли.

Я почему-то вспомнила женщину, смотревшую на меня из глубины, и села. Голова уже не раскалывалась, но кружилась, и звуки воспринимались потусторонними: детский обиженный плач, резкий и неприятный женский голос, далеким фоном – ржание лошадей.

Видения реалистичны, состояние закономерно – хирурги вытащили из меня пулю, и надо мной колдует реаниматолог. Глаза привыкали к темноте, я вытянула ноги и разглядела элегантные, но поношенные кожаные ботиночки, темный заштопанный чулок и край темной юбки. Вторая моя рука все еще сжимала разбитый глиняный кувшин, и я его отбросила, поднялась, пошатываясь, задрала голову – в полумрак подвала проникал тусклый свет, и лестница дразнила. Я подошла, поскальзываясь на полу, проверила ее на прочность, долго соображала, как подниматься, когда ноги не держат, перил нет, а юбка пусть не в пол, но длинная.

На середине лестницы меня хлестнул отчаянный детский крик и оборвался. Я дернулась, выскочила в духоту заставленной, неопрятной кухни.

– Мама! Мама! Мамочка! Я не хочу, я не поеду, мама! Мамочка, они хотят меня увезти!

Какая бездушная тварь спокойно смотрит на то, как ее ребенка куда-то увозят? Даже в бреду я готова была порвать на тряпки любого, кто заставляет малыша так безнадежно кричать. Опека, полиция, прокуратура – я всех поставлю сначала на уши, потом в ту позу, которую в приличном обществе не озвучивают. Я, путаясь в тяжелой юбке, выскочила из кухни в темный узкий коридор, метнулась направо, налево, пытаясь разобрать, откуда доносятся детские крики, скрежещущий женский голос и мужское бормотание.

– Мама! Ма-моч-ка!

Я распахнула дверь, и ко мне, вырвавшись из рук заросшего бородой мужика в треухе, кинулся мальчик лет четырех и вцепился в юбку. Я прижала ребенка к себе, и его безутешные рыдания и мелкая дрожь заставили сердце выйти на взлетный режим.

После разберусь, почему малыш назвал меня мамой. Не бывает чужих детей.

– Липочка? – удивленно-елейно пропела женщина, поворачиваясь ко мне. Молодая, лет тридцати, в добротном длинном платье, с увесистой ниткой жемчуга на шее. Глаза в глаза я встретилась с той, кто смотрела на меня в толще воды. – А вот за Евгеничкой от купца Обрыдлова приехали. За него тысячу целковых дают, мы на тебя поистратились, – прибавила она все так же приторно, но улыбка походила на оскал.

Я выпрямилась, прижала малыша сильнее. Тонкие детские ручонки, обхватившие мою ногу, и биение крохотного сердечка превратили меня в берсерка.

Да кто бы ты ни была.

– Ты что же, вешалка помойная, ребенком как телком торговать вздумала? – прошипела я, мигом вспоминая лексикон своего рыночного окружения от продавцов и покупателей до крышевавшей нас «братвы». В комнату вбежала полненькая женщина средних лет и ахнула, чуть не сползая по стене. – А если я тебе твой ошейник потуже затяну?

А у бородатого мужика, оказывается, глаза имеются, вон как вылупил.

– Липочка! – хватая воздух, как вытащенная из воды рыба, проговорила женщина в жемчугах, не сводя с меня взгляд. – Домна, нехорошо барыне, кликни Евграфа сюда.

Домна от испуга не пошевелилась.

– Мама, – просяще всхлипнул малыш.

Да кто бы я ни была!

Я так и стояла в дверях, и справа от меня тряс рыжими огоньками подсвечник, достаточно было руку протянуть.

– Проломлю башку любому, кто приблизится, – пригрозила я уверенно, стискивая тяжелый металл. Одна свеча упала на отполированный деревянный пол – может, и займется тут все, главное, мне не стоять слишком близко. И, пока я была хозяйкой ситуации, приказала: – Домна, беги за городовым.

Глава 2

Мужик в треухе очнулся первым. Он почесал бороду и махнул когтистой пятерней прямо перед носом остолбеневшей женщины, будто собирался выцарапать ей глаза. Домна в полуобмороке подпирала стену и беззвучно шевелила губами, а огонек свечи опасно приплясывал на полу, и я, обняв малыша, предусмотрительно сделала вместе с ним шаг в сторону. Подсвечник я не выпустила.

– Вы, Лариса Сергеевна, не с тряпичниками, а с серьезными людьми разговоры ведете, – мужик еще раз полоснул рукой перед лицом женщины и пожевал мясистыми, масляными губами. Борода его запрыгала. Лариса всхлипнула и, не отрываясь, смотрела на меня. – Говорили, мальчишка в мать послушный да покладистый, а такого добра нам даром не надо, что там за тысячу целковых. Я так Пахому Провичу и передам – с вами, Мазуровыми, дела впредь иметь – дурь.

Ощутимо запахло паленым, и Домна на деревянных ногах, заливаясь слезами, от страха, возможно, передо мной, приблизилась к горящей свече и стала затаптывать ее ногой в потертой туфле, задрав юбку до щиколоток. Мужика в треухе оголенные женские ноги поразили сильнее и неприятнее, чем моя выходка, он с перекошенным лицом приложил ладонь ко лбу, затем к груди и пробормотал что-то неразборчивое.

– Зачем вам был нужен мой ребенок? – спросила я и, видя, что акт устрашения удался и сделка сорвана, отпихнула Домну и поставила подсвечник обратно.

– Послушный мальчишка всегда сгодится, – немедленно отозвался мужик, выделив слово «послушный». – В рассыльные али по дому. А потом и на приказчика выучится. Пахом Прович третий раз женат, а все бездетен. Кому дела-то передавать? Бывайте да здравствуйте, матушка Лариса Сергеевна. Боле так не чудите.

Он развернулся и вышел, надсадно пыхтя. Домна, успевшая упасть на колени и теперь оттиравшая рукавом платья жженое пятно на полу, протяжно и громко ахнула, вскочила и, уже открыто заходясь рыданиями, выбежала вслед за мужиком. Туфли ее, наверное, просили каши, иначе что бы так звучно захлопало по деревянным полам.

Лариса глубоко и шумно вздохнула, я, не теряя ее из виду, присела на корточки перед малышом. Евгеничка. Евгений, Женя. Своей новой, незнакомой, не слишком чистой и нежной рукой я бережно, почти не касаясь, провела по его зареванной щечке.

– Запомни, мама никогда и никому не даст тебя в обиду.

– Что ты, окаянная, творишь! – простонала Лариса, театрально заламывая руки, и мне показалось, что она избрала новую тактику, понимая, что подсвечник от меня стоит не так далеко. – Купцу Обрыдлову мы три тысячи должны.

Мне какая печаль твои долги? Малыш мне улыбнулся – свет померк от доверчивости в синих детских глазах.

– Ты же согласна была, Липа! – продолжала Лариса, и голос ее с каждым словом становился выше и приобретал истерический тон. – Вчера руки мне целовала!

Вот это вряд ли.

– С Макаром Саввичем все оговорено! Нужна ты ему с приплодом? Обрыдлов по всему городу сплетни растащит, что ты будешь за жена! – Лариса топнула, сорвалась на визг, малыш вздрогнул, сжался, губки его затряслись, он закрылся ручками, и, к своему ужасу, я осознала, что эта дрянь его била.

Истеричная тварь, торговка детьми, жуликоватая прощелыга, поднимала руку на четырехлетнего ребенка, а я… – его мать? Кто бы я ни была! – я ей позволяла.

– Нет-нет-нет, – зашептала я быстро, рискуя еще пуще напугать Женечку своей плохо контролируемой злобой. На себя, на Ларису, на все, что произошло и о чем я пока не знала. – Помни, что я тебе сказала. Никогда я не позволю тебя обидеть.

Я поднялась, задвинула малыша себе за спину. Не самое благоразумное поведение по отношению к нему, но сейчас грянет буря.

Лариса почувствовала мое замешательство, а быть может, она знала прекрасно, что мой кратковременный взбрык пресекается криком и оплеухами. Ей, вероятно, было что терять. Какие-то далеко идущие планы я поломала. Часть этих планов, по всему судя, касалась меня.

– У тебя за душой ничего, кроме твоих заморышей! – выкрикнула Лариса. – Думала, останешься свободной да богатой? Ходят слухи, что ты брата извела, вошь ничтожная, так и я могу вспомнить кое-что! Не хочешь, чтобы я донесла на тебя – возьмешь пащенка, в ноги Обрыдлову упадешь, умолять будешь, и чтобы с оборвышем своим и без тысячи домой не возвращалась!

Она осмелела, наступала на меня, брызгая от гнева слюной, а я выжидала. Сейчас последует пощечина, или я за столько лет вообще не научилась разбираться в людях. Лариса на голову выше меня, и чувство странное – я словно ребенок сама, мне будто двенадцать лет. С высоты моих оставшихся где-то там ста семидесяти пяти сантиметров смотреть свысока на мир проще.

Бить сильно, без замаха, внезапно, я научилась еще в обледеневшей электричке. Я защищала себя, свои непропеченные пирожки и грязные, рваные купюры самого мелкого номинала. Теперь за моей спиной был ребенок…

Господи, пусть и в бреду, но за что мне такое благословение?

Лариса захлебнулась, даже не вскрикнула и не смогла устоять. Она рухнула, закрыв рукой щеку и расплескав по полу длинное платье, и я моментально наступила ногой ей на подол.

– Еще раз, – очаровательно улыбнулась я, потому что любая угроза страшнее в тысячу раз, когда ее произносят с улыбкой, – ты посмеешь оскорбить меня или моего сына, и я обещаю – щи будут выливаться у тебя изо рта, а куриную ножку ты будешь до конца своей жизни обсасывать. Поняла? Вместо этого вот, – и я сильно дернула нитку жемчуга, но так, чтобы не порвать, – зубы свои нанижешь и будешь всем хвастаться. А жемчуг продай, если жрать нечего.

Я рассчитывала увидеть в ответ испуг, но ошибалась. Если бы взглядом можно было убить, я была бы уже покойницей.

Я развернулась, подошла к молчащему перепуганному Женечке, подхватила его на руки… Сердце пропустило удар, другой. С чем можно сравнить счастье держать на руках своего ребенка?

Прижав малыша, я выскочила за дверь и остановилась в полутемном коридоре. Куда мне идти?

– Домна! Евграф! Помогите! Домна! Убили! Меня убили! – опомнилась Лариса, начав новый акт спектакля. – Домна! Евграф!

– Тупая дура, – сквозь зубы выдавила я и неохотно опустила Женечку на пол. – Пойдем, малыш, в нашу комнату. Ну, беги!

Если Лариса потратилась на меня, я должна где-то жить в этом доме. Не факт, что я здесь останусь хотя бы до вечера, но факт, что у меня есть ребенок, и должно быть то, что необходимо забрать с собой. Детские вещи, какие-то документы.

– Домна! Евграф! Помогите! – надрывалась Лариса, и никто спасать ее не торопился.

Поорет и перестанет, а я, пока буду идти, присмотрю, чем поживиться в этом доме так, чтобы хватились не сразу. Отлично я начинаю… что? Квест «пара недель медикаментозной комы» или новую жизнь?

С волками жить – по волчьи выть, а как они все хотели.

Женечка не спешил никуда идти, он смотрел на меня, нахмурив темные густые бровки, а потом, покачав головой, дрожащим голосом проговорил:

– Мамочка, у тебя кровь…

Любая женщина при этих словах смотрит сначала вниз… Но юбка темная, рассмотреть на ней ничего нельзя, и я сделала шаг назад и взглянула на пол. Тоже ничего не видно. Малыш наблюдал за мной, широко раскрыв глаза, а в комнате к крикам Ларисы добавился мужской басок, и я взяла Женечку на руки и не мешкая пошла в дальний конец коридора. Черт знает, почему мне казалось, что лучше скрыться от разборок именно там.

Мне не было страшно, нелепо бояться собственного сна, будь он каким угодно кошмаром. В моих силах превратить ужас в лучшие моменты моей жизни – узнать, что такое быть матерью, и я пнула ногой тяжелую деревянную дверь, толкнула ее плечом – перекошенная, она чуть не прихлопнула меня вместе с сыном. Я оказалась на темной узкой лестнице, из грязного окошка лился рассеянный серый свет, где-то орали друг на друга куры и мычала корова. Я стала спускаться, одной рукой держа Женечку, другой цепляясь за ходуном ходившие перила. В нос забивалась непонятная животная вонь.

Я распахнула дверь на улицу – хозяйственный дворик, накрытый влажными сумерками. Может, весна, а быть может, и осень – листвы нет, зябко, хмуро, а малыш не одет, и я отступила в мрак лестничной клетки. Из глубины дома доносились характерные звуки бессильной истерики – звон обреченной посуды.

– Мамочка, а ты куда? – с интересом и абсолютно без страха спросил Женечка, обдавая теплым дыханием мое ухо. – Нас Наталичка ждет, пойдем к ней?

Я выпустила дверную ручку, бережно ссадила малыша с рук, запрещая себе домысливать то, что не услышала.

– Беги! А я за тобой!

У меня же не может быть…

Женечка смешно затопал по темному коридорчику под лестницей, то и дело оглядываясь на обмершую меня. Наверху открылась косая дверь.

– Олимпиада Львовна, матушка! – робко позвала какая-то женщина. – Олимпиада Львовна! Ушла, матушка, ушла она, да и знамо, после позора такого! – добавила она уже глухо, явно не мне, и дверь закрылась.

Женечка терпеливо ждал, пока я соизволю прийти в себя, выдавлю улыбку и пойду за ним. Коридор оказался завален всякой дрянью, что-то стухло, где-то сдохла крыса или две, я больно ударилась косточкой ноги о какой-то выступ или старый сундук. Потом Женечка толкнул неприметную дверь, скользнул в проем как в убежище, и я прошла за ним, все еще не позволяя себе представить, кого увижу.

– Женечка! Женечка пришел! – оглушил меня звонкий крик, и на моем сынишке, захлебываясь плачем, повисла очаровательная малышка лет четырех. – Братик мой пришел! Нянечка, братик пришел! Мамочка, братик пришел!

Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Девочка продолжала кричать и обнимать Женечку, а он, как подобает настоящему маленькому джентльмену, стоически выносил ее темперамент, но я видела, что губки его тоже дрожат, и он наконец не выдержал, разрыдался слезами облегчения, стискивая сестренку в ответных объятьях.

Малыши были похожи как две капли воды. Близнецы. У меня близнецы, сын и дочь. Утерев непрошеную слезу, я посмотрела на сидящую в самом уголке крошечной комнатки седую, как лунь, старуху.

– А будет, будет! – проворчала она, подслеповато щурясь и на меня, и на детей. – А то кричала, не пускала, вернулся братик, барышня, и кричать было чего? Барышне так кричать разве пристало? – Она поднялась, разминая толстенькие бочка, покачала головой. – Я, барыня, уж ей и так, и этак, мол, матушка твоя велела братика отослать, пошто матушкиной воле перечишь, да при людях, срам-то какой!

– Рот закрой, – на выдохе приказала я, покрываясь холодным потом. Моего сына забирали на глазах у его сестры, разлучали их навсегда, и эта старуха, нянька, говорила Наташе чистую правду.

И Лариса не лгала, с чего бы ей лгать. Я – не я, их мать, а кто я теперь? – согласилась… и я заставила себя произнести в мыслях страшное: продать собственного ребенка. Да, в прежние времена никто не считал подобные сделки чем-то из ряда вон выходящим, наоборот, это было благодеянием. Бедные семьи с охотой избавлялись от лишних ртов, с поклоном принимая гроши, в которые оценивали их детей.

Никаких преступных намерений, обидчивый бородатый посыльный прав – всего-то помощники, друзья родным детям, верные до конца своих дней приемыши.

– А сядьте, пострелята! – прикрикнула на детей нянька и, схватив какую-то тряпку с заставленного, нечистого стола, собралась было замахнуться, но я перехватила ее руку и сжала так, что старуха ойкнула. Я разжала пальцы, полагая, что первого урока достаточно. – Барыня, а кровь-то у тебя! – запричитала вдруг старуха. – Поди, поди сядь, дай утру…

Я растерялась, теперь действительно растерялась. Куда мне сесть в клетке размером с ту самую пятиметровую кухню в «хрущевке», где я все детство притворялась, что ем ненавистную манную кашу по утрам? Кровать, такая узкая, что на ней с трудом уместится взрослый человек. Сундук, на котором тоже кто-то спит. Единственный колченогий стул, заваленный тряпьем, и стол, которым пренебрег бы даже собиратель хлама. Я шарила потерянным взглядом по стенам – как есть чулан под лестницей, заплесневелый, без окна.

И в этих условиях живут мои дети?

Старухе надоело, что я стою истуканом, и она подтащила меня к кровати, успев прихватить замызганный, весь в пятнах, графин с мутной водой. Кровать подо мной скрипнула, старуха щедро, пролив воду на пол, смочила тряпку и склонилась надо мной, я же смотрела на детей, покорно забившихся под стол и вцепившихся в то, что, вероятно, служило им игрушкой. Не то деревянная кукла, не то болванка, которую выкинул за ненадобностью местный портной.

– И-и, бедная ты моя, бедная! – тоненько взвыла мне в ухо старуха и шлепнула тряпкой по голове. – А сиди, сиди, матушка, косу-то расплести придется!

Может, сослепу, мне, по крайней мере, хотелось на это надеяться, она так рванула меня за волосы, что голова тотчас отозвалась уже знакомой болью, и я вскрикнула. Дети вздрогнули, я закусила губу – не потому что старуха варварски драла меня за локоны, потому что… я должна была немедленно что-то сделать.

Кто бы я ни была, почему мои дети живут в таком аду?

– Бедолаженька моя, горемычная, – с наслаждением причитала старуха, разбирая мою косу и одновременно промакивая мне рану на голове. – Ни батюшки, ни матушки, некому вступиться за кровиночку мою, сгинули от хвори черной! А ты терпи, терпи, милая, как уж заведено, бабий удел, он такой, хоть ты баба, хоть дворянских кровей… Поклонись в ноженьки благодетельнице, умилостивь, не перечь, глядишь, и полегче станет.

Старуха разбередила рану, она горела, я догадывалась, что от ее врачевания больше вреда, чем пользы, но молчала, только губы прикусила до крови.

Если у меня есть дети, значит, есть муж. Кто он и где он, и с его ли ведома и воли я заперта в каморке, а детей хотят продать? И еще вопрос: откуда у меня на голове, на затылке, рана? Я вспомнила, как и где очнулась – подвал, лестница, разбитая крынка, и я лежала лицом вниз. Я никак не могла получить такую рану во время падения, значит, я получила ее до того, как оказалась в подвале, и, скорее всего, то, что я рухнула, а не спустилась, и было следствием этого неслабого удара.

– В доме-то чужом никакой радости, никакого просвета, – напевала старуха, не забывая дергать меня, как марионетку. – А золовка смутьянка, лисы коварней, змеиная головка, хитра на уловки…

Кому выгодна моя смерть, если я согласилась с планами Ларисы отделаться от детей и – что она еще говорила? Про Макара Саввича, кто бы он ни был, и «приплод», который ему не нужен. И – «что я буду за жена». Великолепная стратегия, но покойницу замуж не возьмут.

– Повернись, барыня, ко мне… Была дочь любимая, была мужнина жена, а нонче-то доля твоя лихая, вдовья.

Вдова, отметила я, не отрывая взгляд от притихших детей. Вдова, чьих детей отправляют в чужие семьи. Если Лариса – моя золовка, стало быть, она с легкой руки и моего полного непротивления избавляется от собственных племянников. Какого черта, в чем резон?

– Кошке в ножки поклонишься, вчерашним днем жива…

Старуха выла умеючи, артистично, как профессиональная кладбищенская плакальщица, даже глаза в момент, когда мне удавалось увидеть ее лицо, прикрывала от удовольствия. До меня дошло, что это безусловно спектакль, на что-то рассчитанный.

– Пожалеть тебя, бедняжечку, да приголубить некому, ни кола, ни двора своего, дети-сироты-ы…

Старуха вывела особо трагическую руладу, и близнецы под столом как по команде заревели. Я рванулась, оставив у старухи в руках добрую прядь волос, и выхватила у нее окровавленную тряпку.

– Заткнись! – рявкнула я негромко и швырнула тряпку старухе обратно. Рану я позволила растревожить зря, мало того, что голова была мокрая, я теперь чувствовала, что кровь пошла снова, но я бездумно утерла ее с виска, подошла к столу и присела на корточки рядом с детьми.

Они заревели еще громче. Я вздохнула, потянулась к ним, заметила кровь на ладони и вытерла руку о лиф.

– Идите ко мне, милые… не бойтесь. Наташенька, Женечка, посмотрите на меня.

Я опасалась пугать их сильнее. Старуха своим нытьем навела на малышей жуть, теперь я преследую их в маленьком убежище. Наверное, я делаю что-то не так, подумала я, встала, села на кровать, шугнув оттуда старуху.

Что сказать детям, которые в своем несмышленом возрасте уже знают, что я за мать? Возможно, они помнят, как жили с отцом, и это совершенно точно была не клетка без окон. И мать, наверное, тогда была другой, не той, которая согласно кивала на предложение продать малышей, чтобы устроить свою жизнь с каким-то там первым встречным.