75 лет исполнилось Калмыцкому театру, единственному в мире. Я прослужил в нем 46 лет. Мне выпала честь работать и общаться со всеми поколениями актеров, режиссеров, художников. Это выпускники Астраханского техникума искусств 1936 года, первой калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1941 г.), калмыцкой студии Ленинградского института театра, музыки и кино (ЛГИТМиК, 1963 г.), Ростовского училища искусств (Ростов, 1972 г.), калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1980 г.), Элистинского училища искусств (Элиста, 1985 г.), третьей калмыцкой студии ГИТИСа (Москва, 1992 г.), ВТУ (института) имени М.С. Щепкина (Москва, 2011 г.). Это восемь поколений выпускников, более 100 актеров.

Это воспоминания об актёрах, режиссерах, художниках, которые ушли ТУДА, ушли достойно, с миром в душе к людям.

Воспоминания – это вызов Большому Сценарию Жизни в пользу собственного другого сценария. Творчество – литература, театр, кино, музыка, живопись, это игра. И воссоздать какое-то событие, образ, характер человека – всегда субъективно, при всем старании быть объективным. Оставлять след – ответственно. Придется выкладывать то, что тихо дремлет в святом колодце, гардеробе памяти. Цензура рассудка – совесть, мораль, здравый смысл – будут присутствовать, как адвокат и прокурор при написании. Конечно, написание никак не может конкурировать с реальной жизнью, которая не поддается никакому адекватному описанию. У меня не будет общего сюжета, и я не пытаюсь его сотворить. Сюжета, жанра нет, это будет, скорее всего, течение мысли, течение жизни. Свобода мысли. А свободны ли мы? Нет. Свобода бывает только в мысли.

У мысли нет проблем с географией, пространством и временем. В мыслях я могу быть падишахом, царем, ламой, президентом. Жить на Суматре, Марсе, в Хар-Булуке. У мысли нет границ. Фантазируй. Мне кажется, настоящее творчество не имеет сверхзадачи, только концептуальную, эстетическую, философскую. Это гении могут хулиганить в творчестве. Пушкин, например. Он не ставил себе сверхзадачи, как мы, режиссеры, для спектакля. У гениев все получалось само собой. Повествователь вроде меня, со средними амбициями (а может и таковых нет), должен хотя бы получать удовольствие от написания и желательно не приукрашивать и не затушевывать явления, события, образы, характеры того времени и ушедших ТУДА личностей.

В этой книге, как и в первом издании 2011 года не будет хронологической последовательности. В начале книги я буду её придерживаться, чтобы было понятно как создавалось мировоззрение такого оболтуса как я. А потом брошусь во все тяжкие.

Книги о театре моих бывших коллег, вроде стремящихся к последовательности, не последовательны. Много пропущенных знаковых спектаклей. Оценки спектаклей субъективны, это естественно. Но все-таки должна быть какая-то общая объективная оценка, а не довлела чисто личностная. Не точны даты постановок, фамилии режиссеров, пьес, спектаклей и т. д. Книги о театре не должны быть такими пресными, по-чиновьичьи написанные. Это же театр, а не суконная фабрика.

С 1965 года по 2011-й я варился в этом театральном котле, и буду не скромным, знаю больше и точнее. Есть записи худсоветов в моих талмудах, записано всё и даже диалоги, реплики, оценки.

В этой книге больше о театре, о тех событиях, где фигурировала моя персона. Я буду писать как было, а не так как трактуют некоторые в угоду своих оправданий. Авторы книг писали, ЧТО происходило, я же пишу КАК и почему это происходило. Для чего? Чтобы в будущем не повторяли тех ошибок, которые были.

Жизнь – это цепь страданий, минуты счастья, часы недовольства, дни тоски, годы прозябания. И из всего этого складывается жизнь. Такой дебет, кредит у всех по-разному.

ПТИ-ГЛАВА

Ни за какую в жизни мзду

Нельзя душе влезать в узду.

Игорь Губерман

Хочется написать в этой мини-главе какие-то оправдательные слова, почему так, а не эдак, и так далее. Снисхождения не прошу. А его не будет. Я знаю.

Во-вторых, доставать, извлекать из подкорки, из подсознания дела давно минувших дней – архисложно. Годы вышли на медленный ужин. Да и память стёрлась и засорилась в буднях годов и дней. Поэтому я выбрал жанр письма в виде потока сознания. Я не преследовал хронологию «этапа большого пути», не делал автобиографических зарисовок. Эта мозаика складывалась из эпизодов, мазков, осколков воспоминаний. Но к концу писания я приведу что-то в порядок, причешу какие-то мысли, сглажу острые углы. А если кого-то покоробят мои воспоминания из Сценария Театральной Жизни – не обессудьте. Это мои личные, корявые, куцые зарисовки. Таблетки озверина при написании не принимал. Старался не обескуражить творцов и тех, с кем пришлось общаться вне театра. Старался избежать аллилуйщины, хотя некоторым надо было бы спеть оду, но это не мой жанр. И ни за какую мзду нельзя душе влезать в узду ненависти и отторжения читателя, хотя бы в этой книге. У каждого читателя об ушедших ТУДА имеется своё мнение, видение, понятие.

Единственно, что наличествует – радость графоманства и зуд писательства. Поэтому буду аккуратен в характеристике творцов и их помощников.

За время существования Калмыцкого театра творцы и их помощники внесли частицу духовного добра и знаний в мозаику развития калмыцкого искусства. И я имел честь вариться в этом котле созидания во имя духовного роста нашего многострадального калмыцкого народа. Извините за пафосность и нескромность письма.

ГЛАВА 1. О БРЕННОСТИ И ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ ВСЕГО

Годы, люди и народы

Убегают навсегда

Как текучая вода,

В гибком зеркале природы

Звезды – невод, рыбы – мы,

Боги – призраки у тьмы.

Велимир Хлебников

В Париже стоит вывезенный из Египта древний обелиск – шестидесятиметровая «Игла Клеопатры». Американский космогонист Джинс, автор популярной гипотезы об образовании нашей планетной системы, подсчитал, что, если все время существования живой материи на Земле изобразить в масштабе в виде этой иглы (60 метров), а сверху положить монету, в том же масштабе толщина монеты изобразит время существования человека на Земле. А если на монету положить и почтовую марку, то ее толщина представит так называемый исторический период жизни человечества. Что же тогда остается на долю даже целых исторических глав многих цивилизаций, всяких «измов» и пр.пр., которые исчезли? И уже подавно на долю отдельного промелькнувшего на Земле индивидуума вроде меня.

И еще, в наше атомное, непредсказуемое, ожесточенное время, неизвестно, сколько просуществует человечество. Дай-то Бог на многие века! Но у человечества всегда найдется ГЕРОСТРАТ (сжег храм, чтобы войти в историю). А еще ученые предположили, что Солнцу осталось светить несколько миллиардов лет. Потом оно погаснет. Вселенная расширяется, и вся Вселенная исчезнет. Даже нейтронов не будет. Всему, следовательно, определен срок: и человеку, и памяти, и цивилизациям, и эпохам, и Вселенной. И смешон субъект, не сделав гениального открытия, не создав спасительного лекарства для людей, не изобретя механизма, улучшающего жизнь людей, а написав никому не нужный опус, вроде меня, или что-то в этом роде, возомнит о себе и кричит на каждом углу – я останусь на века! Не то страшно, что он кричит о себе, а то, что становится невыносим для окружающих. Его потуги, претензии приносят не только вред ему, но и другим. Некоторые индивидуумы лезут из кожи вон, чтобы наследить в истории. Но надолго ли? К чему излишняя энергия пролезть, пробиться?

Все хотят наследить, оставить свой след при жизни, не думая о том, что этим занимаются Время и История, или Создатель. Только ОН знает все и вся, и кому остаться в Истории. Не все выдержат испытание Историей. Память избирательна. Тайну памяти никому раскрыть не дано. Сократ ничего не написал, а о нем помнят.

И еще витает в воздухе мысль многих ученых, что грядет семимильными шагами глобализация и к 3000 году человечество отбросит национальные и религиозные предрассудки и станет единым сообществом человеков. И сократит свою численность. Вот тогда выберут какой-то международный язык, и это сообщество человеков, мол, заживет гармонично, и каждый человек в нем станет развитой личностью. И тогда будет кирдык всем нашим писакам и знаковым фигурам. Но пока это – предположения ученых. А что делать с сиюминутным временем? Жить надо жизнью и наслаждаться Жизнью. Ну а если повезет, то принимай как должное и не очень мни о себе, и не гордись, и не зарывайся. Не ходи по трупам, не работай локтями. В застое, да и раньше, чтобы уничтожить конкурента, писали в высшие инстанции. Вверху поддерживали доносчиков, писак подметных опусов. Да и сейчас так. Хотелось бы жить, как все, да совесть не позволяет.

У каждого человека есть какая-то тяга к творчеству. Один любит мастерить, другой занимается собирательством – старины, марок, бутылок и т.д. У другого вдруг появляется зуд к писательству, рисованию и т.д. Наступает момент томления духа. Писание – это акция гипноза. Я начал писать всякие глупости в школьной стенгазете. Мне как-то поручили ее оформить. Все помощники отбоярились, и я вынужден был всю стенгазету выпустить один. Мне это понравилось. Первая полоса – это Спасская башня Кремля. Вторая – что происходит в стране. Потом – школьные события, и последняя полоса – карикатуры на школьную тему. Однажды я занял первое место в районе как лучший редактор газеты.

Я – калмык, восьмиклассник, занял первое место, в сибирской ссылке. Мать была горда, в школе пацаны и учителя зауважали. В то время голод уже был не так страшен. (Один профессор в Ленинграде в институте сказал: «Не будьте приложением к своему животу и гениталиям». В словаре посмотрел, что такое гениталии. Рисовать я любил с детства. Мама мне всегда покупала цветные карандаши и «Пионерскую правду». Оттуда я срисовывал и Спасскую башню, и шрифт, и карикатуры для стенгазеты.

Уже работая в театре, я потихоньку сочинял всякие опусы для капустников, на дни рождения и т.д. Написал как-то пьесу про молодых наших партизан и показал Кугультинову. Он мягко сказал: «Изучай жизнь и читай больше драматургию». Это было в 1967 году. По его совету стал изучать жизнь и записывать интересные случаи. Пьесы читал подряд. Появился кураж, и хотел избавиться от демонов, которые внутри. Меня тянуло к писательству. Стал записывать в толстую тетрадь всякие размышлизмы.

В тетради написано: «Начал писать 3 мая 1989 года». И в течение 18 лет записывал. Лень родилась раньше меня, и поэтому все шло черепашьими шагами. Собрал, прочел написанное в разное время, и усомнился. А кто будет читать? Время телевидения, компьютера и не до чтива. Ушла та эпоха, когда зачитывались мемуарами. Сейчас по телевидению, в интернете можно увидеть, про знаменитых, знаковых, медийных, про скандальных и про шелупенистых людей московской тусовки. Всю изнанку, о чем до гласности стеснялись говорить на кухне. Прет физиология с унитазной клюквой. Публика глотает все это с удовольствием. А тут какой-то периферийный графоман-мемуарист со своими театральными заморочками. Никого это не интересует, как заплесневевший хлеб. Может с десяток любопытных, не театральных, читателей найдется. Работники театра читать не будут, а те кто случайно наткнется на книгу, будут листать страницы, не читая, и искать свою фамилию. Не найдя, отбросят в сторону. Мы, театралы, не любопытны. Про свою профессию мало читаем. Прочтут меньше, чем появится врагов. Враги будут расти в прогрессии. Персонажи книги, плюс родственники, плюс «единомышленники» и те, кто не читал, но услышал со слов всех перечисленных. Я писал правду, не свою, а объективную, фактологическую. Можно будет проверить. Некоторые бумаги приказов, письма подписантов наверх, кляузы сохранились у меня, некоторые дали коллеги.

В свое время, в течение многих лет, я по-своему разрешал томление духа. Переводил, излагал на бумаге. Пьесы читал, ставил. Рассказы, юморески, стихи, эпиграммы, пародии складывал в стол. Некоторые печатались, если просили журналисты. Зуд писательства был, зуд издаваться тлел, как головешка. Не было амбиций увидеть написанное в печати, как было большое желание выпить пива в жару.

Я выполнил зуд своего времени, когда перо просилось к бумаге, а сейчас все желания истощились, ввиду бессмысленности. Зайдешь в библиотеку, в книжный магазин и поражаешься. Такое впечатление, что пишут, кажется, все. И утонуть в этом океане книг – запросто. Зачем, думаешь, и ты в этот сонм графоманов? Классики не в счет. Я зачитывал некоторые куски записей друзьям по духу, когда «попив нарзану», начиналась вакханалия тщеславия. Кто-то читал стихи поэтов, ну а я свои вирши. И друзья говорили: – печатайся. Раздумья про печатание длились несколько лет. Прочел много мемуарной литературы российских, калмыцких авторов. Разные по художественной глубине, по широте мыслей, взглядов. Наши авторы больше пишут о своем пути и какой выдающийся вклад сделали в культуре. Особенно отличаются этим чиновники от культуры, министры. Вот они меньше всего и внесли «выдающегося вклада». Но каждому свое. Им кажется, что они занимаются творчеством. Один министр написал книгу, и теперь на всех тусовках, надо не надо, на торжествах, похоронах, на улице постоянно влезает и озвучивает свой «вклад». Это уже раздражает. Видно хочется и ему остаться в ИСТОРИИ.

Какое творчество у чиновника? Собрания, конференции, симпозиумы, торжества, банкеты, перерезание ленточек, сидения в президиумах. Везде они. А творцы в зале. Может, оно так и нужно. Но ты будь в материале, а не витийствуй по-дилетантски. Когда большие юбилеи и даты, конечно, кто-то должен возглавлять организационно, то есть быть завхозом. А выдается эта работа как творчество.

В истории Калмыкии, в памяти, если республика будет существовать, останется несколько людей, а в России может только двое-четверо наших. В России своих знаменитых творцов уйма. Им будет не до нас, если упразднят все республики. Создадут какие-нибудь Соединенные штаты России – и каюк нашим достояниям республики. Найдутся глашатаи новой формы государственности. И уникальное в мире содружество республик исчезнет. Тогда будут помнить только то, что была когда-то Калмыцкая республика, а про знаковых людей Калмыкии и не вспомнят.

История – дама капризная. История и память избирательны. Я уже писал об этом. Есть «творцы», которые накропают какую-нибудь «нетленку» и мнят о себе. Я наследил, мол, в ИСТОРИИ.

ВРЕМЯ после нас решит, кого вспомнить. ВРЕМЯ и ИСТОРИЯ не всегда сохраняют твое имя. Время и история избирательны.

ВРЕМЯ до нас и ВРЕМЯ после нас – не наше. Все люди, прошлого, настоящего и будущего времени, только в одном одинаковы – в СМЕРТИ, а в остальном все пo-разному. Память о каждом в отдельности завершится уже на внуках, а дальше решает Создатель. Есть анекдот: «Доктор, у меня есть надежда? – Надежда есть, шансов нет». Вот и ответ всем. Каждый человек – творенье Божие, но не каждый несет в себе свет СОЗДАТЕЛЯ. Это я о себе. Просто утоляю жажду томления духа и пишу.

Я писал, потому что что-то не в порядке в мироздании, как мне казалось. В мироздании нашего калмыцкого театрального мира. К сожалению, наверное, так будет всегда, пока существует человек и человечество. Я прошел высшие курсы жизни провинциального театра. Сдвинулся ли калмыцкий театр в творческом плане в лучшую сторону после 1957-го, после депортации? Естественно. Во многие разы. Но моя духовная, душевная психика больше акцентировала, задерживалась не на позитивных сторонах творчества, а на том, что мешало, тормозило продвигаться вперед без творческих жертв. Или, скажем так, с малыми издержками в творчестве. Поменьше тщеславия, завышенной самооценки. Больше самокритичности и ироничности по отношению к себе! Я заметил, что калмыцкий народ стал в последнее время самокритичен и ироничен. Это говорит о здоровом духе. Не надо аллилуйщины, но и не надо охаивать все и вся. Роден сказал: «Люблю всякое искусство, но не левее сердца». Не ручаюсь за точность, но смысл такой. Сердце должно быть всегда на весах истины.

И конечно, у каждого человека есть осадок на дне сердца. Часть осадка есть и в этой книге. «Пепел Клааса стучит в моё сердце». А когда «стучит в сердце пепел Клааса», устаешь не только от прозы жизни, но и от поэзии жизни.

Я всегда любил творчество вообще и благодарю Создателя, что сподвигнул меня на эту стезю. Творчество – это вид деятельности человека больше интуитивный, подсознательный и недолговечный, но есть исключения. Спектакль, к сожалению, скоропортящийся продукт, как и все на земле, он недолговечен. Спектакль существует, пока его смотрит зритель. Убрали из репертуара – спектакля нет.

Ушла энергетика, духовность, эмоциональность спектакля – в никуда. Фантом виртуальной жизни, придуманный режиссером, на сцене исчез. И через много лет никто не вспомнит о спектакле: ни актеры, ни режиссер, ни тем более зрители.

И сейчас я не претендую ни на что, а только хотел бы поделиться своим опытом, который может пригодиться на ближайшие годы молодым – избежать ошибок, какие были у меня в нашем театральном деле. На кухне моей режиссерской работы над пьесой, спектаклем подробно не останавливаюсь. Она у каждого режиссера индивидуальна, и потом, о режиссерском анализе пьесы, и о сочинительстве спектакля написано много книг, более профессионально и многогранно.

Как бы не было все трагично и безысходно, человеческую мысль не остановить. Поэтому писал. А в 2012 году, понял, когда перечитал книгу, что никому это не нужно. Прочтут случайно несколько человек – и баста. Те, кому эта книга адресована – читать не будут. Мнение о книге у некоторых создалось еще до ее издания. А издал, потому что денег некуда девать, и чтобы нажить врагов.

Не чересчур себя ценя,

Почти легко стареть.

Мир обходился без меня

И обойдется впредь.

Игорь Губерман

ГЛАВА 2. СИБИРСКАЯ ИСКРА

О маме – Анне Егоровне Намуевой

Всему, чего я достиг, и всему хорошему я обязан матери. Она не воспитывала, не нудила каким быть, как жить. Она исподволь подводила к нужному. Кроме Астрахани, где она училась в техникуме искусств в калмыцкой студии, никогда не была в больших городах. Не видела того, что видел я, но она была умнее, добрее меня. Она жила без жалоб на жизнь, не унывала – она жила жизнью. Я не помню, чтобы она с кем-то ругалась, ворчала на кого-то, никого не осуждала. Не идеализирую. Есть такой тип людей. Мне кажется, Арина Родионовна была такая. Не зря Пушкин больше вспоминает о ней, чем о родителях.

Мама после окончания Астраханского техникума искусств в 1936 году влилась в новый первый профессиональный калмыцкий театр. Участвовала в спектаклях «Ончн бок» (Борец-сирота) X. Сян-Белгина, «Гроза» Островского, «Мятеж» Фурманова и других.

Еще в Астрахани, в калмыцкой студии она была закреплена за театральными костюмами. В афишах и программках тех годов написано «костюмы – Намуева». Сохранились редкие фотографии. Многие исчезли в Элисте перед депортацией. Но в архиве театра в СТД есть фотография выпускников Астраханского техникума искусств. Мама стоит во 2 ряду сверху, вторая справа. И фото тех, с кем я работал с 1965 года. Улан Барбаевна Лиджиева с ребенком, Хонинов М., Русакова Лёля, Лиджиев Сангаджи (муж Улан Барбаевны) – 1 ряд. Анохина Анна, Каляев С, Арманова А. – 2 ряд. Мемеев Б., Омакаев Н. 4 ряд.

В Сибири вечерами сидя у печки, при керосиновой лампе чистя картошку и готовя царский суп частенько рассказывала про учебу в Астрахани и работу в театре. Уже там в Сибири я знал про всех актеров, режиссеров, художников театра довоенного периода пофамильно. А в 1965 году работал с ними как режиссер.

В 1942 г. когда немцы подходили к Элисте из Сталинграда, отец отправил меня, маму, брата мамы – дядю Андрея в сторону Лагани на бричке. Всем до и после депортации он говорил, что работал в НКВД. Все говорили: О-о-о, здорово! Но не говорил кем. А был он завхозом. Выдавал портупеи, сапоги и т.д. Там и задержался. В дороге перед Лаганью нас арестовали, посадили в студебеккер и отправили в Улан-Хол к поезду. Так мы попали в Новосибирскую область в деревню Верх – Ича, а отца позже отправили в Омскую область, в Калачинск.

Мама оренбургская крещеная калмычка. И все время говорила: – Меня в детстве силком крестили в с. Троицке Оренбургской области. Я крещенная, но верю в бурхана.

Моя любимая мама, единственный человек, кто не предал меня, из всех женщин и мужчин. А я дурак не мог посидеть часок с ней на кухне, погутарить. Все куда-то спешил, отделывался какими-то подарками, а ей хотелось общения.

У меня многое от мамы. У нее всегда кто-нибудь сидел на кухне и сейчас у меня проходной двор дома. Люблю побалакать обо всем. Иногда вечером, когда уже вечереет, сижу на кухне с чаем и с сигаретой и смотрю в окно, когда свет переходит в темноту. Мама тоже так сидела вечером. Я ей говорил: – Зажги свет. Не жалей. А она – мне так нравится. При закате хорошо думается о бестолковой прожитой жизни. В молодости, в зрелости некогда остановиться, оглянуться. При закате приходят закатные мысли и радуешься, что хорошо прожил день и ждешь счастливое утро. Оглянешься в прошлое. Будущее хоть и неизвестно, но таинственно. Что там? Знаю, что там нет ничего. Но мы всегда в плену мистики.

Судьбу я строил сам. Иногда помогали обстоятельства. Маме не повезло. В молодости пошло хорошо, а потом депортация все сломала. Обстоятельства ей не помогли. У меня было другое время.

Актриса и завлит театра Кекеева Тина, когда составляла буклет к 70-летию театра, заметила: – Ты, Андреич, один продолжатель театральной династии в театре. Твоя мама была актрисой довоенного театра, а ты первый профессиональный режиссер в Калмыкии. И проработал 46 лет в театре.

– А ты что только узнала?

– Когда составляла буклет, тогда я поняла. Твоя мама Намуева Анна Егоровна, а ты то Шагаев. Поэтому невдомек было. Когда я вставляла в буклет фото матери, мне сказали, что Намуева – это Шагаева мама, – пояснила Тина.

– Я тебя уволю за это без выходного пособия, без премиальных, – пошутил я, и мы расхохотались.

– Я помню, как она приходила к тебе на премьеру, сядет в зале в укромное место. Я знаю, что это твоя мама и дома мы были у тебя с Сашей (Сасыков А.), думала фамилия у ней Шагаева, – продолжала оправдываться Тина.

В театре знали, что она моя мама, а фамилии ее не знали. После возвращения из Сибири подруга по техникуму искусств в Астрахани актриса Анна Магнаевна Арманова соблазняла её пойти в театр. Директор Хонинов Михаил Ванькаевич приглашал ее в театр, но она не пошла. Скромная была. Может меня стеснять не хотела. Пошла работать в столовую № 2. Уходила на службу в три часа ночи, приходила в 8–9 вечера. Уставшая и сразу в постель. Я ей говорил – зачем тебе эта каторжная работа? Шеф-повар В. Мемеева просила ее, как безотказную утром рано вскипятить воду в больших кастрюлях, начистить картошки, бросить кости в кастрюли, чтобы они долго варились и т.д. Зарабатывала она в столовой 60-70 рублей. Ушла она на пенсию в 47 рублей. Вот она, благодарность за самоотверженный труд.

Я был постоянно с ней, не считая восьмилетнего житья в Ленинграде. 63 года мы были вдвоем. Я ей был сын, защитник, родня и пр. Она была веселой и грустной. Она была терпеливой маленькой женщиной с размером обуви 33-го размера. Умерла мама в день скорби, в день депортации 28 декабря 2002 года. Умерла тихо, без стонов. Она сама положила руки на груди и успокоилась от земных невзгод и проблем.

Последние три года она лежала только на спине. Перелом шейки бедра. Ей тогда было 82 года. Повернуться налево, направо – причиняло ей сильную боль. Как могла выдержать маленькая женщина три года на спине? Не повернуться на бок, не встать, не сидеть на койке. Иногда я сажал ее в кресло у окна. И она долго смотрела в окно. Глаза у нее были уже плохие. Что она видела в окне? Молодость или Сибирь, или приятные и плохие воспоминания приходили к ней. Я об этом не знал. И она не делилась ни о чем. Она говорила: «Устала. Положи на койку». И все. Мне было интересно знать, что думает человек в конце жизни. Она понимала исход, но молчала.

В Сибири, в Новосибирской области, Куйбышевского районе, в деревне Верх-Ича она шила фуфайки для фронта, но понизили как спецпереселенку. Потом сушила картошку, морковь, лук для фронта. Резала картошку на пластинки и нанизывала на нитку, которую вывешила в жаркой, натопленной комнате. Жара была как в бане. Я заходил в комнату, садился у двери на ступеньки. Мать даст мне украдкой сушеную картошку, я ел и засыпал в тепле. Женщины меня будили и прогоняли, чтобы я не угорел. Одни женщины резали, другие нанизывали на нитки, третьи вешали в комнату свежую партию, и снимали засохшую картошку. Был своеобразный конвейер. Мать все время заставляли работать в жаркой комнате и бросать дрова в печку. После войны поставили техничкой. Она убирала контору, сельпо, чайную, магазин. Мыла полы, скоблила полы косарем – большой нож. Полы были некрашеные.

Когда ее забижали, она не защищалась, не отвечала на оскорбления. Тихо плакала, вытираясь фартуком. Ей было тогда 25 лет. И мне было ее жалко. Маленькая беззащитная женщина плакала, а я шестилетний пацан не мог ее защитить. И мне было тоже обидно и тоскливо. Помню как она мыла полы, а я сидел на табуретке, чтобы не пачкать пол. Вошел пьяный председатель сельпо. Сел на спину матери и кричал: «Но, поехали!». Такой был юмор у этого чалдона. Когда он ушел, мать и я заплакали. Не потому что председатель сел верхом на спину матери, а потому что мы никто…мы скотина. Над ними можно изгаляться, унижать. Наказания не будет.

И в наше время, уже в XXI веке, в мнимой свободе, в 70 лет я ничего никому не могу доказать. Унижения со стороны своих же сослуживцев. Особенно когда пришел не адекватный молодой человек в руководство. Кстати, пришел не за заслуги, а как говорится, через заднее крыльцо. Без уважения к старшим, к каким-то заслугам. Нахрапистость, завышенная самооценка, болезненная тяга к власти, к наградам. Только для сэбэ, только ублажить свой эгоцентризм. Все это не от ума. Но про это позже.

В 1953 году после смерти Сталина, новый председатель сельпо В. Цаплин, который освобождал Элисту, повысил ее в должности и определил поварихой в чайной. Жизнь пошла намного веселее, не такой голодной. В завернутой тряпке приносила мне кусочек хлеба, иногда котлетку.

5 марта 1953 года нас, школьников, согнали в коридор, поставили радио, и мы слушали похороны Сталина. Учителя плакали. Были обмороки. Школьники, оцепеневшие, сгрудившись, стояли молча. Потом старшие ребята говорили, что все кончилось. После смерти Сталина нас всех уничтожат и некому будет вести народ. Какими были глупыми и наивными.

И сейчас мы не лучше. Зашорены, консервативны, заскорузлы в мыслях, вечно запуганные, в плену обстоятельств, погрязшие в сплетнях. А надо иногда надеть крылья – полетать, помечтать, или остановиться – оглянуться. Хочется в мерзопакостный момент уехать, но…мы полагаем, а бог располагает. И хроническое – финансы поют романсы. Ох, уж эта культура с остаточными бюджетными средствами.

Однажды мать с другими сослуживцами перебирали мерзлую картошку, вынутую из погреба. Рядом сидел я на фуфайке. Пацаны дразнили меня. Я плакал. Женщины отгоняли их, но они опять корчили рожи, пугали, сузив глаза и я снова орал. 15-летним оболтусам была забава, а я пятилетний или шестилетний орал и думал, – конец жизни. Потом я понял, что не похож на них и я враг народа.

В школе мы подружились. В 7–8 классе стал заниматься штангой, смастерил сам из колес от трактора. Забижать уже не стали. Сам мог дать сдачи. Но драться я не любил. Не был драчуном. Я больше молчал. Это потом, с возрастом я стал говорлив. Режиссура заставила быть говорливым, доказательным, веселым. Я не был драчуном, но сейчас иногда хочется врезать некоторым.

Мать после войны вдруг закурила папиросы «Бокс». Я ныл – не кури. Потом она бросила. Ей было 26 лет. Молодая, веселая. Тяжело ей было одной. Никакой перспективы. И только инстинкт, как у каждого человека, надежда на что-то лучшее. А лучшего не было и даже когда вернулась домой, надрывалась в столовой. Вот такое было безропотное старшее поколение. Голый энтузиазм. Они радовались, что вернулись на родину и живут не голодной жизнью.

А в это время, в Ленинграде, я вижу, как приезжают старики-пенсионеры, туристы: финны, французы, американцы, японцы. Все холеные, одетые модно, с кинокамерами, фотоаппаратами. Я жил рядом с гостиницей «Астория» в Ленинграде и привозил дочку в коляске к Исаакиевскому садику и видел как «загнивает Запад». А мать жила в саманной землянке размером 5х6 метров, была довольна тем, что есть крыша над головой. Взяла ссуду 10 тысяч на постройку землянки, платили каждый месяц, через три года набежали проценты. Мама скрывала от меня. Однажды по приезду на каникулы увидел повестку за неуплату ссуды за дом. Взяла 10 тысяч – платила ежемесячно, а долг – 15 тысяч. Я начал действовать. Короче, часть заплатили, а остаток списали после беготни по чиновникам. Мама всегда мечтала увидеть Москву. Училась она в Астрахани и ездила в Гурьев за театральными костюмами и все. Как-то я ей сказал: «Летом поедем в Москву. Посмотришь». Она обрадовалась. К лету она придумала себе препятствие. Тошнит, мол в транспорте, негде жить и т.д. Пожалела, что я буду тратиться. Я в атаку. Не доказал. На следующий год начал по новой уговаривать. Но у ней уже запал прошел, и она спокойно отказалась. Была на пенсии. Действительно, она пройдет по магазинам, попьет чай и ложилась. Уставала. Сказывалась Сибирь. Сердце, давление, ноги были уже не те, что в молодости.

В Сибири мама часто рассказывала про Элисту, про театр, про Каляева, Хонинова, про Улан Барбаевну Лиджиеву, с которой она училась в Астрахани, про художников Сычева, Нусхаева, Очирова (Очировский). Как открывался театр в здании ЦК, ныне здание КГУ, про спектакль «Ончн бок» Хасыра Сян-Бельгина, про Анжура Пюрвеева. Уже тогда она жила прошлым. Впереди ничего хорошего не светило. И это в 25 лет. Погубили молодость, да и все поколение калмыков партия и правительство во главе с вождем всех народов.

Она всегда посылала мне в Ленинград деньги, посылки. Однажды я приехал на каникулы в Элисту и узнал, что она лежала парализованная в больнице. Я не знал, и она не писала об этом, а письма шли хорошие. Все было безоблачно. Один год я работал на заводе «Севкабель» в Гавани, в Ленинграде, и не приезжал. Ей парализовало левую сторону. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Удивительно, но факт. Всевышний помог. Когда я узнал о ее болезни, было не по себе. Какие мы в молодости не внимательные, бессердечные, черствые. Понимаешь только задним числом. Сколько поколений проходит и все повторяется. Ничему человечество, человек, не учится. Меняются века, системы, архитектура, люди, но мы, люди, меняемся мало.

12 3 4 5 ...51 След.

О театре и не только

С этой книгой читают