Читать книгу: «Волк в ее голове. Часть I (бесплатно)», страница 5

Сон седьмой. Дома стоят дольше, чем люди

«Пропала», – разносится в голове, как эхо в мрачном ущелье. Будто речь идёт не о человеке, а о морской свинке.

Валентин что-то упорно трындит мне в ухо, но я не различаю слов.

Вероника Игоревна пропала.

Я неестественно захахатываюсь, и лицо Валентина удивлённо вытягивается.

Вероника Игоревна, и пропала.

Снова!

Ну кто так делает?!

Коридоры сходят с ума от перемены: скрипит обувь по линолеуму, младшеклашки визжат, старшие тарабанят «Басту» на гитаре. Нос истязают запахи пота и духов. Я иду сквозь эту мешанину, будто сквозь ядовитое облако, и рядом – уже молча, с обиженным видом – топает Валентин. Позади треплются Коваль и Олеся.

Обсуждают Веронику Игоревну?

Еду в столовке?

Новый стрим Олеси?

У вас не возникало ощущения, что вы… ну, положим, кактус? Когда идёте по улице или коридору и наблюдаете со стороны за людьми? Словно срабатывает переключатель, и голоса превращаются в фоновый шум, в сонное бормотание органического супа. Вы не понимаете ни язык этого супа, ни его поведение и чувствуете себя натуралистом, который делает передачу об инопланетной природе: «Сегодня мы расскажем, как питаются и размножаются вон те говорящие кожаные мешки…»

Я сворачиваю к туалету. Мне отчаянно хочется минутку тишины, но Три Ко следуют по пятам нелепым конвоем и бубнят, бубнят, бубня-я-я-я-ят.

На двери подёргивается в сквозняках объявление:

УВАЖАЕМЫЕ БУДУЩИЕ МУЖЧИНЫ!

УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА ХОДИТЬ В УНИТАЗ, А НЕ НА ПОЛ.

– Встречаемся здесь, мальчики, – раздаётся голос Олеси.

Я набираю в грудь воздуху и толкаю дверь.

Может, объявление и прочитали, и администрация поставила новейшие писсуары, но мужской туалет всё так же напоминает полигон для испытания бактериологического оружия. Сигаретный туман прочерчивают снопы света, пахнет – а сами представьте, как пахнет! – и нельзя ни шагу ступить, чтобы ни во что не вляпаться. Идеальное средство против брезгливости.

Я поспешно заталкиваюсь в левую кабинку и с минуту стою в тишине, пока обоняние не содрогается от вони, а внимание не переключается к настенной живописи.

БОЙСЯ БОГОВ, СКРЫТЫХ СРЕДИ НАС

КАКОЙ ДЕБИЛ НАМАТЫВАЕТ ОБРАТНО ОБОСРАННУЮ БУМАГУ?

ФРОЛКОВА НЕ ОСЬМИНОГ, ВСЕМ ОДНОВРЕМЕННО ДАТЬ НЕ МОЖЕТ

– Чё за тупая семья! – вырывается у меня.

– Прости? – раздаётся от писсуаров голос Валентина.

– Говорю, чё за тупая… весна!

Я сердито справляю нужду и, выходя, сталкиваюсь:

а) с Валентином,

б) с отцом Николаем, который выкарабкивается из дальней кабинки.

Не побогохульствую, если скажу, что отец Николай застёгивает ширинку?

– Деда?! – Бровь Валентина уползает на лоб.

По-гречески прямой нос отца Николая поворачивается, словно флюгер. Крупные золотистые глаза сверкают за чёрными роговыми очками и фокусируются на нас.

Я осторожно шепчу: «Здрасте».

– Смотрите-ка, – рокочет зычный голос отца Николая. – Какое явление. Доброе утро, Артур. Доброе утро, внук. И подозреваю… – Он поднимает глаза к потолку и говорит громче: – Доброе утро, Кирилл!

– Добрутро! – нечленораздельно кряхтит Коваль из средней кабинки. Ему вторит Валентин с коротким «привет, деда».

– Вы ходите в ученический туалет?

– Разве это запрещено? – улыбается мне отец Николай.

– Нет, но… – мямлю я и смотрю на Валентина, который выглядит так, будто стукнулся лбом о притолоку. – Есть же для учителей.

– Честно сказать, – говорит отец Николай, моя руки и улыбаясь, – здесь я позорно прячусь от Евгения Леонидовича. У него слишком много вопросов, на которые слишком тяжело отвечать.

– Деда, – Валентин долго подбирает слова, – парни могут начать… эм, всякое говорить.

Отец Николай добродушно улыбается.

– Что твой дедушка ходит в туалет?

Валентин молчит, и я догадываюсь о его опасениях. В гимназии только дай повод – и через минуту все классы заговорят, мол, священник подглядывает за мальчиками. Потом это дойдёт до безумных мамаш – и начнётся охота на ведьм, как с лунатизмом Дианы или с четвёрками Вероники Игоревны.

Я цепляюсь за эту мысль, словно рыба за крючок, и осторожно спрашиваю отца Николая:

– Вы не слышали, что Вероника Игоревна вроде пропала? Не может быть такого, что она опять у вас?

– Думаешь, я бы не сказал? – отвечает за деда Валентин.

С лица отца Николая сходит весёлость, обнажая, словно кости, немолодого и усталого человека.

– То есть вы… я понимаю, что её уже искали. Она… я…

– Думаю, Артур, Вероника Игоревна там, где хочет быть. Знаю точно, что это место больше не в нашей общине. Иного мне, к сожалению, не известно.

Отец Николай мизинцем поправляет очки и подходит к двери. На пороге его сутулая фигура приостанавливается.

– Артур?

– М-м?

– Ты не можешь помочь Веронике Игоревне, но Диане в такую минуту очень нужны друзья. Как бы она себя ни вела и что бы ни делала. А ещё… – Отец Николай сверяется с часами и наклоняет голову, будто переливает мысли из одной половины черепа в другую. – Ещё вам стоит вернуться в класс, потому что через пару минут начнутся очень внеплановые антитеррористические учения. И если Евгений Леонидович будет меня искать, то скажите ему, что я взял грех на душу и взорвался с террористами.

Отец Николай улыбается, но как-то натянуто, через силу, и выходит.

Я удивлённо смотрю ему вслед и не сразу понимаю, что Валентин обращается ко мне.

– Чё?

– Да говорю, вот почему она в пустынь приходила.

– Кто?

– Ты спишь, что ли? Рептилия твоя.

Сперва я не понимаю, на кого намекает Валентин, и только секунд пять спустя мне в голову забредает Диана.

В приступе лунатизма, в шапке-гандонке и с пачкой объявлений под мышкой.

Объявлений о пропаже мамы?

– Сын мой! – восклицает Валентин прежде, чем я возмущаюсь «рептилии», и стучится в среднюю кабинку. – Ты там срёшь, что ли? Сейчас начнётся учебная тревога.

– Угу, – мычит Коваль. Звучит он будто из унитаза.

– Долго ещё?

– Да чё-то паровозик… – доносится рокот пердежа, – не едет.

Под звуки этой высокоинтеллектуальной беседы я направляюсь к раковине и дёргаю вентиль крана.

Диане нужны друзья?

Ой, да идите вы в баню!

Диана УДАЛИЛА меня из «друзей».

Диана добавила меня в чёрный список.

Диана показала мне средний палец.

Ладно, последний пункт вычёркиваем за мелочностью, но – но! – Диана ни словом не обмолвилась о маме, не попросила ни о помощи, ни вообще о чём-либо – хотя уже вовсю клеит объявления по столбам.

Так почему я должен что-то делать?

Потому что обещал Веронике Игоревне поговорить с Дианой?

Потому что их семью преследует коллекторское агентство?

Потому что друзей не бросают в беде?

Ну, так мы уже не друзья с Дианой. Кончено. Кончено!

Волосы у меня встают дыбом от понимания, насколько глубокая пропасть пролегла между нами.

Чем больше я об этом думаю, тем больше чувствую леденящую жуть беды, которая затаилась рядом. Тем больше чувствую вину – потому что сердцем или душой, но я давно уже оставил Диану в прошлом.

Предал её внутри себя.

Мои грязные руки зло дёргают вентиль. Трубы хрипят, сипят, но струя не появляется. Ну конечно. Святой отец умылся – так почему бы небесам не отключить воду?

Я вытираю ладони о штаны, достаю телефон и, чувствуя беспокойство, дрожь, выстукиваю по экранчику номер Дианы.

Ответь.

Открой рот и ответь, рыжая.

Гудит нота ля в динамике, обрывается. Звучит снова. Я замираю от напряжения. В кабинке Коваля раздаётся очередная канонада, и что-то тяжёлое, непотопляемое плюхает в воду. Я морщусь, инстинктивно прикрываю нос. Валентин аплодирует, Коваль бурчит «иди в жопу», и тут в динамике щёлкает. Правое ухо наполняет шорох ветра.

– Д-диана?

Молчание.

– Это я! Я только узнал…

– Иди на хер, – доносится чистый и холодный голос.

Поначалу он звучит приятным контрапунктом к шумам туалета, но затем активная часть разума включается в процесс и идентифицирует обертона Дианы.

Звук ветра пропадает.

Мой взгляд опускается на экран, где мигает тёмно-серым «Вызов завершён».

М-да.

К своей чести, я принимаю сброс с английским спокойствием.

«Ну, она заговорила, – соглашается внутренний голос, – и на том спасибо. Всё-таки Диане тяжело. У Дианы сложная ситуация. Ей нужны друзья, как бы она ни вела себя».

В голове всё звучит разумно, логично, но потом в три отрывистых мяучит сигнал тревоги, и что-то горькое, кипящее выплёскивается в солнечное сплетение. Я до боли вдавливаю палец в экран и перезваниваю Диане. Доносятся мерные гудки и соединяются в голове с завыванием репродуктора, с антилопьим топотом из коридора, с приглушённым ржачем и выкриками учителей, которые тщетно пытаются не превратить учения в бедлам.

Диана не берёт трубку.

***

К дому Вероники Игоревны подкрадывается вечер и жидким золотом стекает на ледовый припай у берегов. Ветер мчит перламутровые облака к горизонту: наливает их сизым, клубит, сердит и пускает им закатную кровь. Моя красноватая тень ложится на крыльцо, которое замело снегом и дырявыми мумиями прошлогодней листвы. Рука трижды падает на дверь, и в воздухе разносится гулкий стук.

– Диана, блин!

Поднимается ветер и разбрасывает мусор. Ручка лязгает под рукой, но уже градусе на десятом поворота упирается в невидимую преграду.

Разумеется, закрыто. Замки вообще придумали, чтобы эм-м… закрывать. Даже не знаю, что ещё сказать по этому поводу.

– Ну чего там, сын мой? – спрашивает Валентин и брезгливо смотрит на дверь. Посреди неё темнеет выбоина от топора.

Я шумно втягиваю носом воздух, и с глубины сознания всплывает прозвище, которым Диана давным-давно одарила Валентина.

Рыба-прилипала.

Честно говоря, оно до смешного ему подходит. Вот сейчас: я не хотел, чтобы Три Ко шли со мной, но Валентин всё-таки увязался, и, конечно, Гордейки – Коваленки увязались следом. Это как идти с корзиной мартовских котов. Да, понятно, что Валентин хочет помочь; понятно, что он добрый, хороший парень, который искренне переживает за друзей, но неужели так сложно оставить человека в покое? Хоть иногда. Хотя бы на тридцать минут.

– Ну, чего? – повторяет Валентин.

– Закрыто, – отвечаю я, старательно пряча раздражение в горле – где-то у самых связок. Моё лицо куда меньше поддаётся контролю: предательски напрягается и ожесточается. К счастью, Валентин смотрит в сторону моря.

Я осознаю, что ещё держу ручку и медленно отпускаю. Она с пружинистым металлическим щелчком поднимается в исходное положение.

– Гы, – радуется Коваль, – зырь.

Когда я схожу с крыльца и заглядываю в окно, мне становится не по себе: сквозь зубчатую дыру грустно смотрит пустая комната. Ковры свёрнуты, мебель накрыта белыми простынями, и по углам, подобно сиротам, жмутся друг к другу картонные коробки. На полу валяется мшистый булыжник с комьями земли, на раме белеет очередное «Верни долг».

Диану напугали до той степени, что она собралась и покинула дом?

Куда?

Мне представляется Диана, уходящая по меловой дороге.

Уходящая в тлен, в пустоту, в распад – без надежды вернуться.

В разбитом стекле отражается бледная сценка: ветер хлопает полами куртки несуразного, с бычьей шеей парня, зарывается в его «нацистскую» причёску. На плече у парня дремлет зубастый рюкзак, в рюкзаке мёртвым грузом лежат ключи Вероники Игоревны.

Достать бы их, войти. Но как? В присутствии чёртовых Трёх Ко?

Я провожу рукой по лицу, по голове – словно этим движением сниму наваждение. Увы, дыра в окне не исчезает, и мои пальцы бессильно вспахивают собственные волосы.

– Лесь, – просит Валентин. По тону её имя звучит как «стоп», «хватит». Я оглядываюсь и вижу, что Олеся отошла к дороге и снимает нас на сотовый.

– Такой дом фотогеничный, – возражает она. – Лавкрафтовский.

– Мистический, – вторит Коваль.

В другую минуту я бы разозлился на них, подобрал бы пару крепких выражений, но сейчас внутри пусто. Словно бы все эмоции упаковали в картонные коробки, заклеили скотчем и прикрыли белыми, хрустящими от крахмала простынями.

– Лесь! – «стоп» в голосе Валентина звучит ещё отчётливее, взглядом он показывает на меня. Я делаю вид, что не заметил этой сценки. Слишком неуютно от неё, и, хотя Олеся выключает камеру, облегчения не приходит. Словно бы отекло что-то в душе или в солнечном сплетении. Отекло и потеряло чувствительность.

Интересно, когда Диана убирала вещи перед уходом, у неё внутри так же онемело?

Как во сне, я достаю телефон, прокручиваю список контактов и нажимаю вызов.

– Данный номер не обслуживается, – сообщает автоответчик сотового оператора.

Семнадцать раз я звонил Диане и последние девять из них слушал этот ответ. Я его ненавижу. Я хочу расчленить его, распихать по чёрным мусорным пакетам и утопить в Кижне.

– Хватит тут околачиваться! – раздаётся старушечий крик. Ниже по дороге, у берёзовой рощи, проступает силуэт женщины.

– Вы знаете, где семья из этого дома?! – спрашивает Валентин.

– Никого не знаю! Идите!

В ответ хочется надеть на всех по гирлянде и барабану и маршировать военным парадом. Назло. Это же лучший стимул на свете – делать назло тупым, как бараны, людям.

– Знаешь, я тут был пару раз, – неожиданно говорит Валентин.

– Чё? – Моё лицо собирается в гримасу сомнения. – В смысле?

Олеся и Коваль синхронно поворачиваются к нам.

– Дед брал меня. Ну, как твоя Мадам Кюри ушла из пустыни.

– Во-первых, не моя. Во-вторых… зачем?

– Не знаю, – Валентин видит моё удивление и пожимает плечами. – Может, он хотел, чтобы я с ней подружился.

– В смысле? – глупо повторяю я.

– Да не знаю! У деда спроси!

– И чё вы делали?

– Ну, приходили. Что ещё? Он говорил с Мадам Кюри. Я сидел в комнате твоей…

– Не надо её обзывать…

– …ДИАНЫ.

– Как сидел? – я продолжаю линейку гениальных вопросов.

– Сиднем, блин. Как ещё сидят? Ну, приносил ей какие-то конфетки, шоколадки. Предлагал помочь с уроками. Приносил книжки. Дед говорил долго. Я сидел долго.

Из меня вываливается растерянный смешок.

– Угадаешь, что она делала всё это время? – спрашивает Валентин.

В голове мелькает ответ, но я почему-то оставляю его при себе и качаю головой.

– Молчала, – он странно улыбается. – Всю дорогу. Как вот пытала меня этой тишиной. Сидела, смотрела. И молчала. Молчала…

Над взморьем повисает тишина, изредка прерываемая посвистыванием ветра. Словно Диана незримо проходит между нами и околдовывает всех заклинанием немоты. Я открываю рот, хочу что-то ответить Валентину, но так и не нахожу подходящих слов.

В джинсах вибрирует сотовый, подводя невидимую черту под разговором. Ловит алый закатный луч и будто тяжелеет, наливается свинцом – номер оказывается незнакомый.

Я осторожно спрашиваю: «Алло?»

– Федеральное агентство «Башня». Семья вашего друга должна нам денег, – произносит монотонно, с ровными паузами девушка. Так, будто она привыкла общаться с глуховатыми, глуповатыми пенсионерами.

Я моргаю и с удивлением смотрю на телефон. Медленно подношу к уху.

– Ч-чё?

– Это только начало, – спокойно, без намёка на угрозу говорит девушка.

Меня хватает лишь на второе, ещё более невразумительное «чё?».

– Им никуда не скрыться. Мы их найдём. Они ограничили доступ к своим страницам. Мы знаем адрес. Мы знаем все контакты. Из города они не уехали. Передайте им, чтобы отдали кредит. Пусть боятся и опасаются.

У меня искрой проскакивает мысль, что девушка читает текст-заготовку.

– Кто там? – беззвучно, одними губами спрашивает Валентин.

Я качаю головой, мол, не заморачивайся, и усмехаюсь в трубку.

– Вы серьёзно?

Знаю, что серьёзно. Знаю, что уже звонили всем, кого нашли, и повторяли этот текст до тех пор, пока он не утратил эмоциональный привкус, не превратился в пресную словесную жвачку.

– Мы серьёзны. Если поможете выбить деньги, оставим в покое, получите долю. Если нет – пеняйте на себя.

– Вы… – я набираю воздух. – Вы со своими угрозами смехотворны.

– Посмеёмся, когда в ближайшее время найдут их трупы.

– Я звоню в полицию! – кричат от берёзовой рощи.

Валентин что-то отвечает назойливой соседке, но мой слух уже не различает слов: от угроз о трупах и от этого ора бесчувственный отёк внутри меня начинает лопаться, и голос ощутимо дрожит:

– Да мне насрать, чё у вас там, а вот я могу… за такие слова, знаете что? Я… в полицию!..

– Советую обращаться туда осторожнее, – с раздражающим спокойствием отвечает девушка. – Иначе все узнают, что вы являетесь разносчиком половой инфекции.

Валентин подходит с обеспокоенным лицом и протягивает руку к моему телефону:

– Кто там?

Я отхожу в сторону и знаком показываю не мешать.

– Всё, звоню в полицию! – кричат от берёз. – Звоню!

– Да начхать мне на ваши советы, – тихо-тихо говорю я в трубку. – Не думаю, что мелочь вроде вас, звонящая всем подряд, соображает достаточно, чтобы давать советы. Думаю, вы обыкновенная тупая… я не знаю, КОРОВА, которой место в коррекционке, иначе заметили бы, что меня уже НЕТ в «друзьях» вашего должника.

Я оглядываюсь на шум и вижу, как Коваль под командованием Олеси вытаскивает валун из древнего лабиринта. За ним погружается в воду тяжёлое багровое солнце и выжигает снег вокруг розовато-красным сиянием. Камень мшистый, с рыжиной, с пятнами снега. Олеся хохочет. Коваль охает и дёргает рукой, будто отдавил пальцы.

Мне кажется, или временами он подходит Олесе куда больше, чем Валентин?

– Мой ум адекватен, – со вздохом усталости отвечает девушка, – чтобы понимать, что я говорю с малолеткой.

– Вам откуда знать?

– Я знаю многое. Например, что малолетка учится в городской гимназии. Учится не ахти, его несколько раз оставляли на осень. За исключением пары предметов, оценки у малолетки ниже среднего. Малолетка проживает с отцом на Западной вахте. Пятьдесят второй дом. Квартира 302. Отца большую часть времени дома и в городе не бывает. Сейчас малолетка засветился со своими тремя друзьями-малолетками перед домом четырнадцать по Меловому тракту.

Я не сразу осознаю смысл этих слов, но проходит секунда-другая, и их грубый яд действует: прошибает холодным потом, заставляет пройтись по крыльцу и нервно оглянуться – в поисках камеры, человека с биноклем, чего угодно. Я бросаюсь к дороге, к парочке Олеся – Коваль у каменного лабиринта. Возвращаюсь к крыльцу, к окну и опять к дороге – по кругу, по замкнутому кругу, под тревожным взглядом Валентина, под заливистый хохот Коваля, под тёплыми струями закатных лучей.

В динамике царит тишина, и постепенно до меня доходит, что вызов завершён. Рука с телефоном опускается, но в плечах и шее ещё чувствуется напряжение, и живот ещё скручивается в тугой, болезненный комок.

– Кто это? – спрашивает Валентин. Лицо у него хмурое, даже сердитое.

С четвёртой или пятой попытки я убираю телефон в карман.

– Дебилы. Н-не важно.

– Коллекторы?

Я отвожу взгляд, но Валентин и так понимает.

– Бычили?

– Да фиолетово.

Соседки у берёз уже не видно. То ли ей надоело кричать, то ли она действительно звонит в полицию. Коваль самозабвенно изображает из себя и валуна учёного с яйцом динозавра. Поднимается кусачий ветерок и там, где совсем не осталось снега, ерошит прошлогоднюю листву под ногами. На землю стекает красноватый отсвет заката и вызывает чувство, что меня не существует, что я пустая, призрачная оболочка.

Может, это и впрямь какой-то пугающий сон?

Сопор?

Кома?

Пропала Вероника Игоревна. Ушла Диана. А я получаю по полной за эту семейку. Терплю угрозы, нервничаю – ради чего? Ради дружбы, которой уже нет? Которая закончилась где-то там, на Холме смерти? А может, и не начиналась, а была сном, фантомом – о чужих друг другу душах, отбывающих срок на одной планете, на одном отрезке жизненного пути?

От этих мыслей во мне поднимает рыло какая-то поросячья, животная злость. Не зная, как вытащить её из себя, из моего же нутра, я деревянным шагом иду прочь от дома. Странной процессией, с доисторическим камнем наперевес за мной топают Три Ко.

– Квест окончен, сын мой? – спрашивает Валентин.

Перед внутренним взором мелькает картинка: Диана в лососёвой форме показывает Fuck.

– Нет, – отвечаю я. Оглядываюсь на спящий дом Вероники Игоревны и повторяю: – Нет!

– Хочешь, чтобы тебе ещё кто-то угрожал?

Диана бесцветным голосом говорит мне в ухо: «Иди на хер».

– Тихо.

Иди на хер.

Иди на хер.

– Прости?

– Валь, блин! – Я понимаю, что он не отстанет и фальшиво улыбаюсь. – Ты думаешь, я хочу ей помочь. Правильно? Ну, так мне фиолетово на все эти долги и угрозы. Я хочу её лично, глядя в глаза, послать.

Сон восьмой. Изнанка

Мой палец утыкается в плексиглас, под которым прячется расписание, и с мерзким скрипом движется влево. Вуаля, 10 «Б» Дианы. В первую тройку её пыток затесались география (каб. 25), МХК (каб. 31) и та-да-дам… ОБЖ (каб. 12). Уникальные экземпляры в коллекции дисциплин, которые вызывают рвотные позывы и желание посетить логопеда. Боже правый, какая разница, на что ориентируется мировая чёрная металлургия или чем иконопись Рублёва отличается от любой другой иконописи?

КАК это пригодится в жизни???

Ладно, кабинет географии. Здесь окна дребезжат от ветра, а на фоне штормового неба вырисовывается пара милах – высокая и низкая. Им явно не до чёрной металлургии: пока остальной класс проходит диспансеризацию, эта парочка репетирует что-то околотеатрально-стихотворное на немецком языке. Дылда, сияя макияжем панк-принцессы, уверяет, будто Диана на уроках 10 «Б» не появлялась с неделю; лохматая коротышка молча строит мне глазки.

Улыбайся им. Улыбайся!

Я вежливо благодарю актрис и под лязг немецких стихов топаю на общагу.

Сей предмет ведёт Богиня, которая:

а) чудо как похожа на лепрекона (за оригиналом отсылаю вас к одноимённому фильму ужасов 1993 года);

б) фонтанирует перлами;

в) даёт странные доклады – типа: «Польза и вред мастурбации» (это писал Валентин, если вдруг).

Говоря о перлах, я не преувеличил: Богиня несёт такую хрень, что Валентин в «Почтампе» создал отдельную страничку. Заходите, там полно мемов, видюх и фразочек в духе: «Жвачка – это доминанта, которая идёт в мозг».

Вот и сейчас, подходя к двери, я слышу, как голос Богини монотонно зачитывает:

– «…обожает роскошь, у них плохие манеры и нет никакого уважения к авторитетам, они высказывают неуважение к старшим, слоняются без дела и постоянно сплетничают». Я вынуждена это читать, не надо на меня так смотреть. «Они всё время спорят с родителями, они постоянно… – Богиня прерывается на секунду, когда я заглядываю в кабинет, и тут же продолжает: – они постоянно вмешиваются в разговоры и привлекают к себе внимание…»

Симонова хихикает. Богиня непонимающе оглядывается и, ведя указательным пальцем по бумаге, заканчивает цитату:

– «Они прожорливы и тиранят учителей». Кто нам скажет, про кого это?

– Да про Артура! – предлагает Валентин, и по рядам разлетается смех.

Я с трудом прячу улыбку и демонстративно хлопаю Валентину.

– Это была фраза о молодёжи. – Богиня слюнявит палец, перелистывает страницу учебника, прочищает горло. – Понимаете? О молодёжи. Кто может рассказать, чью фразу я цитировала?

– Сократ? – предлагает Олеся.

– Домкрат, – шепчет Коваль.

Из противоположных концов класса сыплются варианты:

– Ленин!

– Бальзак!

– Пётр Первый?

– Папаня мой, – снова шутит Коваль.

Олеся хрюкает.

– Сорян. Можно? – спрашиваю я, когда изображать фонарный столб надоедает. – Нельзя?

Учитывая количество бреда на общаге, я не шибко расстроюсь, если меня выгонят за стотысячное опоздание.

Наверное.

Не знаю.

Богиня бросает взгляд поверх очков и тоном мудрого старца вопрошает:

– Ну, вечно опаздывающий, кого я процитировала?

– Э-э-э…

– Ты ещё сам не знаешь, но скажешь – поймёшь.

Я чувствую, что мои брови ползут вверх.

– Вы процитировали кого-то, кто определяет качество человека по возрасту. Что недалеко ушло от определения качества человека по цвету кожу и национальности, то есть от газовых камер, воплей «зиг хайль» и расовой сегрегации.

Валентин падает лицом на парту.

– Трибуну Арсеньеву! – предлагает Симонова.

Мисерва вторит:

– Дайте две!

– Тю-тю-тю, – Богиня победно оглядывает класс и с хитрецой сообщает:

– Это сказал Аристотель! Напишите большими буквами в тетрадях: ЭТО СКАЗАЛ АРИСТОТЕЛЬ.

– Ариспопель, – шепчет Коваль.

Олеся отмахивается от него и спрашивает Богиню:

– Простите, Александра Александровна, откуда у вас информация, что это сказал Аристотель?

– Я знаю всё, везде. – И небрежным взмахом руки Богиня отметает любые возражения.

Так и не дождавшись разрешения войти, я топаю к своей парте. Дверные петли душераздирающе скрипят, по окнам ударяют порывы ветра. Кланяются берёзы, и по улице проносится вихрь.

Я бухаюсь за парту, где корявая надпись заверяет меня, что «любовь – это роза в куче навоза». На соседнем стуле вздрагивает Сырок: бормочет под нос «млым-брлм» и тут же опять засыпает.

Подняв рюкзак, я вытряхиваю содержимое из зубастой пасти. На столешницу шлёпается тетрадка-скоросшиватель с танком Т-34, следом падает-цокает трёхцветная ручка.

Прекрасно. Ниндзя-Артур готов.

Вроде… Вы смотрели киношку, где герой предлагал запихнуть жизнь в рюкзак и так пройтись? Подумайте: в нём бы лежали не только все ваши штаны, труселя и футболки, но и друзья, близкие; воспоминания. Далеко бы вы дошли с таким грузом?

Не то чтобы мой рюкзак сильно отличался бы от вашего (кроме зубастой морды – мой бы закусал ваш до смерти, хе-хе), но что-то есть в этом прекрасное – когда вокруг лишь необходимый минимум.

Ну подумайте сами: мы каждый день выбрасываем разнокалиберное барахло – из рюкзаков, карманов и шкафов, из мусорок и холодильников – но всё равно непреодолимо тонем. Тонем в вещах, тонем в мыслях – увязаем, будто в болоте, и покупаем, и выбрасываем, и добавляем новых «друзей», и ищем новые впечатления, и снова покупаем-выбрасываем-добавляем, не замечая, как спирает грудь от диванов, пустяковых эмоций и бессмысленных контактов, когда действительно нужные вещи и нужных людей можно перечесть по пальцам.

Зачем?

Зачем мне тетради, которые я всё равно испишу и выброшу?

Зачем учу ненужные никому предметы?

Зачем десять лет, как отбывая срок, хожу в гимназию?

Зачем дружу с Валентином, Ковалём и Олесей?

Нет ответа.

Бубнёж Богини о том, как Жан-Жак Руссо делил возраст молодёжи на пять периодов, звучит издёвкой. Дабы отвлечься, я глазею по сторонам, и кабинет литературы, где проходит общага, в очередной раз напоминает мне жутковатую усыпальницу. Все эти старые книги со сладким запахом, все эти чёрно-белые портреты литераторов, что плохо-плохо кончили.

Вот Пушкин – его застрелили. Вот Лермонтов – его тоже застрелили.

Вот Гоголь – его похоронили заживо. Вот Маяковский, он – приятная неожиданность! – застрелился сам, а рядом Есенин, который сам повесился.

Хорошая, блин, компания.

В поясницу мне утыкается ручка. От неожиданности я вздрагиваю и сажусь прямо. Сзади доносится тихий голос Валентина:

– Сын мой! Говорил со следователем про Мадам Кюри?

Внутри расплёскивается такое раздражение, даже гнев, что делается не по себе. Мало приятного, если тебя долбят ручкой, но это Валентин, а не чёрт-те кто.

Успокойся.

Успокойся!

Усилием воли я загоняю эмоции в дальний чулан разума и шепчу, чуть повернув голову:

– Ага, он перебил меня на втором слове и спросил, знаю ли я, что у меня кариес. Я сказал, теперь знаю.

– Прости?

– Он спросил, знаю ли я, что у ме…

– Ты нам это не рассказывай, Арсеньев, мы тут женщины! – раздаётся голос Богини. – И ручкой-то, ручкой-то – зачем? Щёлкает и щёлкает. Щёлкает и щёлкает.

Класс гогочет. Я удерживаю большой палец от очередного щелчка и со стуком бросаю ручку на парту. Сырок вздрагивает и осоловело оглядывается. Данного индивида на самом деле зовут Каменевым Кириллом. Он почти ни с кем не разговаривает и каждый божий день обгладывает полиэтиленовые пакеты с размазанными по стенкам глазированными сырками. Нет, я понимаю, что его мама или папа заботятся, собирая ребёнку обед. И Вероника Игоревна тоже так делала, когда жила с нами, но – ГОСПОДИ БОЖЕ – нельзя же жрать эту дрянь постоянно?!

Что до следователя – вообразите красноносого мужика с редкими седыми волосёнками и бывшей женой-стоматологом. Он заезжал вчера в гимназию и куда больше интересовался моим кариесом и собственным разводом, чем Вероникой Игоревной.

Часы медленно движутся к девяти нуль-нуль. Богиня делит класс на три группы, и нашему ряду достаётся «Роль молодёжи в социально-политической сфере».

Если верить каракулям Богини на доске, мы должны объяснить, что такое правоспособность, затем – блюющий смайл – обвинить самих себя в инфантилизме и – блюющий смайл – провозгласить манифест современного подростка.

М-да-а-а…

Вы ощущаете уровень моего скепсиса?

– Сваргань опрос в «Почтампе», – шепчет Валентин, и от нового тычка в спину я опять дёргаюсь-выпрямляюсь, как натренированная мартышка.

– Ай! Чё тебе?

– Опрос наколдуй, а? Сын мой! С манифестом.

– Я, блин, даже не знаю, чё это слово значит.

Сзади раздаётся нарочитый стон.

– То есть что такое лантаноиды, ты знаешь, а манифест… твоя моя не понимать?

– Валь, чё ты пристал?

– Зарядки мало, – отвечает он и добавляет едко: – Иначе сам бы сделал, а не просил ваше высочество.

– Девизы, ну или лозунги. Проблемы, – объясняет Сырок и тут же краснеет от смущения.

– Да?.. Спасибо, – благодарю я и выпучиваю глаза в сторону Валентина.

Через секунду он отвечает в «Почтампе»:

Валентин 9:03

Валаамова ослица заговорила.

Раздумывая о возможном сходстве неведомой ослицы и Сырка, я пишу в группе класса: «Народ, дайте мысли для манифеста (девиза, лозунга, проблемы) Богине». Перечитываю текст, исправляю буквы, перед которыми спасовал Т9. Отправляю.

Наш ряд вяло изучает Википедию в поисках слова «правоспособность». Шелестят тетради, окна жалобно подрагивают под напором ветра, который завывает во дворе.

Однообразие нарушает мой телефон: он брынькает, и на экране всплывает зеленовато-голубой прямоугольник сообщения:

ПОЧТАМПЪ сейчас

Аня Симонова

Я за то, чтобы дискотеки вернули. Я прям расстроилась, когда зимой отменили ((

И пусть сделают шкафчик для хранения вещей, я удолбалась таскать учебники

– Во, пошло, – шепчет Валентин, и я дёргаюсь из-за очередного тычка под лопатку.

– Блин! Хватит меня долбить!

– Не ной. Это пульт управления Артуром.

Под десятками взглядов я встаю и с грохотом волочу парту вбок, к подоконнику – так, что Валентину не дотянуться. Перетаскиваю свой стул, передвигаю стул Сырка вместе с хозяином и демонстративно смотрю на Валентина.

– Хватит, – громко повторяю я и сажусь.

Он с лёгким удивлением поднимает руки, мол, хватит, но пламя в моём животе так и не рассасывается.

Успокойся.

Пожалуйста, успокойся.

Экран телефона медленно гаснет, не чувствуя никакого интереса со стороны хозяина, потом включается снова.

ПОЧТАМПЪ сейчас

Сергей Коваль

Жратву нормальную в столовке

Удаление омлета

Удаление протекающих/падающих на голову потолков

Легализация матриархата

Долой стереотипы о мобилах

Экран уже не темнеет – потому что сообщения приходят одно за другим: