Высшая мера наказания

Любимой,

преданной всем сердцем, посвящаю…

Автор стихотворений Эстер-Виктория Застер

В издании соблюдено написание слова “Б-г” согласно религиозной традиции, принятой у русскоязычных евреев.

От издателя

Эта книга-исповедь принадлежит перу Юрия Саркисяна, а рассказывает она о несгибаемом мужестве и о большой любви… О том, как Человек в любых условиях может найти в себе силы и направить свою душу к Б-гу.

Автор уже более 22 лет находится в заключении, потому что был осужден в Армении к смертной казни, замененной впоследствии на пожизненный срок. И пишет в книге он о себе самом. Узнав о таком авторе (а теперь он стал еще и редактором, помогающим мне в работе издательства), люди иногда удивляются. И никак я не могу понять, что, собственно, их так волнует и неужели они не знают не только расхожих истин типа «от тюрьмы и сумы…», но и не чувствуют, что мир на самом деле един, что жизнь одна, что так же, как нет для эмигранта или репатрианта разделения на «в той» и «в этой» жизни, так же и нет, увы, в человеческом обществе разделения на тюрьму и волю… Для меня общение с любым человеком, в том числе и заключенным, естественно. Любая религия (да и просто здравый смысл) говорит нам – каждый человек может стать праведником. А порой бывает и так, что чем страшнее ошибки, которые совершил человек, тем короче его путь к вере в Б-га и праведности. Хотя, конечно, конца у этого пути нет и не может быть…

Я познакомилась с женой автора и героя этой книги в интернете. Она размещала просьбы о помощи (касающейся условно-досрочного освобождения мужа). Ей никто не отвечал. Размещала она их в группах, куда заходят вполне интеллигентные и грамотные люди… Но отчего посты Эстер-Виктории сопровождало гробовое молчание читателей? Люди не верят, не хотят сочувствовать? Виктория просила о материальной помощи, которая могла бы помочь ее мужу выйти на свободу. Однако столь же остро, как в деньгах, она и ее муж нуждались и нуждаются и в моральной поддержке, в понимании, в общении… Что сказать на это? Повторять сентенции на тему – «ах, наши сердца очерствели»? Это неинтересно и скучно. Вероятно, все мы живем в разных измерениях – у одних есть душа, а у других… не знаю…

Я стала общаться с этой семьей. Очень скоро я почувствовала, что они – люди настолько сильные духом, что им впору самим поддерживать других, быть маяком для заблудившихся… И тут мы переходим к следующему аспекту этой истории…

Есть понятие в иудаизме – потерянные дети. Это евреи, которые не знают, что они евреи, или в силу разных обстоятельств (холокост, гонения, запреты на еврейскую традицию и пр.) не имеют ни одного подтверждения своего еврейства у кроме сердца и души, которые тянутся к традиции и вере предков. Герой и автор этой книги и его жена вернулись к еврейской традиции, стали, как принято говорить в религиозных кругах, «соблюдающими». Сразу отвечаю завистникам и недоброжелателям: автор находится в Армении, в заключении, жена автора – живет в Украине. С огромным трудом она приезжает к мужу на свидания. Никаких дивидендов, никаких выгод от еврейства ни она, ни он не получают и не ждут…

В местной еврейской общине Эстер-Викторию хотя и принимают, но иные к ней относятся настороженно – не «опозорит» ли их компанию присутствие жены заключенного? А она, чистая добрая натура, всё равно стремится помогать людям, даже работала как волонтер – преподавала иврит…

Виктория является автором стихов, включенных в эту книгу. Но она стала соавтором не только книги, но и духовного возрождения своего любимого человека. Многие люди, не столкнувшиеся с тюремным заключением, даже не подозревают, сколько духовных сил нужно вкладывать ежедневно в общение с близким человеком, попавшим в беду, чтобы сохранить его психическое здоровье, помочь не потерять веру в людей и добро….

Одним словом, я горжусь, что познакомилась с такими людьми. Я даже им завидую!… Ведь счастье – это когда тебя понимают, а они не просто понимают – они любят друг друга. И еще счастье – это когда ты нашел свое место – свой народ, свою Веру, свой путь к Б-гу… Виктория и Юрий всё это нашли.

И, наконец, третий аспект этой истории. Люди, заключенные пожизненно, имеют право на условно-досрочное освобождение (через 20 лет…). Юрий Саркисян тоже имеет такое право. Но перед такими осужденными в Армении (а их 96 человек) стоит глухая стена. Никто из должностных лиц их освобождением не занимается и заниматься не хочет. Люди просто находятся за решеткой – и ждут, ждут… Может быть, книга, написанная автором в тюремной камере, поможет сделать хотя бы один шаг на волю?

Э. Ракитская,

член Союзов писателей Москвы, Израиля и Международного Союза писателей Иерусалима

На другой параллели, в ином измерении

«Кто бы мог подумать, что мы будем так много знать и так мало понимать».

Альберт Эйнштейн

Зовут меня Азриэль. Это имя и книга родились в неволе. Лишь благодаря моей жене Эстер-Виктории Застер и поэтессе Эвелине Ракитской произведение обрело свободу. В нём рассказывается о реальных людях, событиях, судьбах. Поэтому большинство имен и названий изменено. Центральной фигурой повествования является человек. Преступником он становится в двух случаях: когда бывает достаточно высокого мнения о себе, либо – слишком низкого о других. Тогда появляется государство и укладывает его в «прокрустово ложе» Закона. Вся дальнейшая жизнь регулируется уже разбойничьей методой. Бережёного Б-г бережет, а небережёного…

В жизни всё переплетено. Очень сложно распознать, где заканчивается личность и начинается Оно… Сперва просто говоришь себе: «Было бы неплохо поступить иначе…» Затем хочется повторить приобретенный опыт. Потом ещё, и ещё… Так ненавязчиво автор проекта внедряется в тебя, закрепляется. А дальше уже не твоя жизнь, неизвестный путь, чужой вымысел. Гоняешься за мечтой, за каждым пролетающим мотыльком, даже не задумываясь о последствиях таких энтомологических увлечений. И уже после, далеко в будущем, сработает эффект бабочки. Но это всё равно что на другой планете, в ином измерении, так что беспокоиться незачем, да и поздновато. Мысли – те же бабочки в коконе. И чем они содержательнее, тем разрушительнее будут освобожденные крылатые фурии. Всё это – действительность, произошедшая когда-то, и преобразующая настоящее время. В буквальном и переносном смысле. Великий шёлковый путь, вымощенный трупами и политый человеческой кровью. Вопрос виновности бабочки шелкопряда никогда не ставился. Человек опутан коконом чужеродных идей. Какой след оставит в мироздании взмах его будущих крыльев, – неизвестно. Тех, кто их имеет, называют Б-жьими посланниками. А весть, несомую ими, – благой.

Порой кажется, будто события разделены непреодолимой преградой и не могут быть вписаны в причинно-следственный ряд. Но на деле, все они – звенья одной цепи. А бывает и так, что человек представляет свою судьбу как череду логически предопределяющих друг друга явлений. Но вдруг происходит нечто непредвиденное и… Всё летит кувырком! Да так быстро, что не успевает «затормозить». Это как стихийное бедствие, несущее страх, крах и сомнительный опыт. Схожих ситуаций не бывает, потому что каждая обусловлена уникальностью требований. Человек не видит дальше собственного носа. Но охотно суёт его всюду, куда не просят. И творит мир иллюзий, подменяя реальный.

Людям важно мнение тех, в чьих глазах они отражаются. Тратят массу слов и энергии, часто срываются на крик, даже находясь вблизи. Но редко бывают услышаны. Почему? Потому что нет никаких жизненных линий – параллельных, пересекающихся или соприкасающихся. Жизнь – это спираль! Бесконечный крутой поворот. А человек за баранкой «крутого» авто. Вспышки вопроса «А что я делаю за рулем?» так и гаснут, не прозвучав.

Ничего не помнит! Никого не узнаёт! Кто, когда и зачем посадил в машину? Движение осознаёт уже на трассе. И вот он «летит». Только и беспокойства, чтобы выйти в лидеры, не сойти с дистанции, не разбиться, не разлететься на части. Где уж тут докричаться друг до друга? Кусочки, фрагменты потом, конечно, собирает. А толку-то? Катастрофа лишь отдаляет от правды, от себя родного. Навязанные переживания из-за краха чужих идей заставляют сродниться с потерей. И вспоминаются последствия изгнания из рая – «В поте лица твоего есть будешь хлеб». Человек лишается частички чужой жизни. Но ему кажется, что это свои куски, своя плоть и кровь, брызги своего шампанского! И некому крикнуть:

– Да ты вспомни! Ведь даже не знаешь, как оказался участником чужой гонки! Где твоя собственная жизнь? Не придуманная кем-то. И не навязанная амнезией. Так кто ты? Ну, давай, вспоминай! Те первые неуверенные шажки. И неуклюжий, захватывающий дух, бег навстречу материнским рукам. Вот то было твоё, родное! А сейчас… Разве это дело, – жить, всё время оправдываясь? Мол «этого не успел», «того не доделал», «Простите», «Извините», «Ваша правда», «Больше не повторится». Вечная погоня за чужим мнением! Существуешь в тени другого и ещё удивляешься отсутствию собственной! А ведь только призраки не отбрасывают тени. Вывод, конечно, очевиден.

Ждать от жизни слишком многого значило бы – прожить её в вечном недовольстве. Люди имеют то, что имеют. И этого достаточно. Единственная преграда, разделяющая свободных и рабов, – это решётка и колючая проволока, засевшая в мозгах последних. Годы изоляции делают узника человеком. Тогда как по ту сторону «запретен» люди смотрят на подобных себе волком. Возможно, что многолетнее ожидание смертной казни побудило его впитать жизнь во всей изысканности. Как бы там ни было, а человека не расстреляли. Находится на другой параллели, в ином измерении, но – живой. Времена года там погоды не делают. Атмосфера ненависти и неестественности давит так, что не продохнуть. Сердце и душа захлебывается в тоске, как в болоте. Но люди выживают. И больше благодаря тому, что частично мертвы. Умирают лишь тогда, когда пытаются оживить воспоминания, несовместимые с неволей. Жизнь словно замерла. И время уступило свою власть вечности. Дни кажутся нескончаемо длинными. Но проходят годы, – десять, двадцать лет… Для узника это – будто вчерашний день. В двух словах не расскажешь…

Арест

 
В сонной, ночной безмятежности
Пульсирует звезд экстаз.
Бремя подлунной нежности
Сейчас не у нас, не у нас.
 
 
Помню сквозь сон, я помню:
Нужно вставать – идти.
Где ты ожиданием томным
Покой навсегда смутишь
 
 
Но лаем собачим гулким
Разбудит чужая речь.
Враги из тени закоулков
С собою хотят увлечь
 
 
Вырвусь! Буду сражаться!
Но нет… Здесь отец, семья…
Похоже придется сдаваться.
Бесславно закончил я.
 
 
Берите, – победа за вами
Стального капкана звук
Сковал в этой странной драме
Свободу поникших рук.
 
 
Прощай, город теплой сказки,
В багряном роскошном сне
Вина и восточной ласки
Не видеть сегодня мне.
 
 
Что ждет за седыми горами
Узнаю, пройдя перевал
Буду бороться с вами!
Запомните – я не пропал!
 

Сознание встрепенулось сразу, с первым звуком тревоги. Ресницы дрогнули и человек открыл глаза. Рычание бросилось от окна к забору. И дальше, – к входу. Животная ярость вцепилась в железо, закружила в бессилии по двору. Лай овчарки разорвал предрассветную тьму. Там что-то происходило. Собака буквально захлебывалась от злости. Часы показывали пять утра.

«Надо бы успокоить, может с кошкой сцепился», – неуверенно мелькнуло в голове.

Тихо встал, стараясь не потревожить спящую жену. Одеваясь, услышал шаги отца в прихожей.

«Отлично! Можно ещё поспать», – зевнул парень, откладывая одежду.

Незнакомые мужские голоса и раздражённые нотки в ответе родного человека насторожили. А требовательный стук в дверь не оставил сомнений. Сон улетучился моментально. Быстро застегнул куртку и разбудил жену отрывистым:

– Марин, проснись… За мной пришли!

Затем кинулся к балкону. Однако, уйти садами, как прежде, не удалось. На этот раз споткнулся об угрожающие окрики и клацанье оружейных затворов. Они неслись отовсюду, – из-за деревьев, соседского забора, от калитки. Поняв, что обложен, захлопнул эту дверь и побежал к входной. Её тоже запер на замок. Мозг лихорадочно искал решение. Человек действовал машинально и, не видя выхода, перекрывал входы. Он прекрасно понимал, что жалкая пара досок никого не остановит. Несмотря на решетку, врезанную в окна второго этажа, его дом далеко не крепость. Сравнение с тюрьмой обожгло мозг… Наивные черепашьи манёвры здесь не помогут. Осторожно приподняв занавеску, увидел отца. Тот тщетно преграждал чужакам дорогу. Но сына спасать надо было раньше, – пятнадцать, двадцать лет назад.

«Сейчас…», – взгляд обогнал мысль.

Они уже повсюду. Двое в гражданском приставили пистолеты к груди пожилого мужчины. Ещё один навел оружие на собаку. Хозяину ничего не оставалось, как взять пса за ошейник и поместить в вольер. Там животное и продолжало разъярённо метаться.

Через мгновенье двор заполнили люди в чёрном, – однообразные безликие фигуры… Одни взяли под прицел окна дома и балкон. Другие обыскали гараж, туалет… Всё освещалась неяркими фонарями, вынуждая незваных гостей держаться в тени. О преступнике не было достоверной информации, – ни родственники, ни соседи толком ничего не знали. Полгода безрезультатной слежки за домом, в конце концов, привели к успеху. Столичным оперативникам удалось завербовать соседа, – бывшего главу охраны опального экс-президента Грузии. Пригрозили суровой расправой в случае отказа сотрудничать и не оставили бедняге выбора. Забрав двоих малышей, жену и тёщу, тот уехал в село, на дачу. Что и послужило сигналом для спецслужб.

Осаждённый насчитал не менее пятнадцати человек в обозримом пространстве. Скрытых неизвестностью было наверняка не меньше. Насыщенные мгновения требовали решимости:

«Туда? Сюда? Или головой в бездну?».

Безумство желало войны, – разум её отвергал. Руки до боли сжали опасную сталь… Отчётливо слышалось взволнованное дыхание близких. Воин отодвинул диван и положил автомат в тайник. Земля как будто провалилась под ногами. Он понял, что проиграл. Решение пробилось каплями холодного пота. Мир стремительно менял свои очертания. Усмешка исказила гордые губы:

«Что ж, не всем помирать с музыкой».

Мысль о сдаче казалась предательской. Месяцы бегства так ни к чему и не привели. Он окинул комнату взглядом. Дверь в спальню была закрыта, в детскую – тоже. Не слышно ничьих голосов или плача. Захотелось увидеть Вику и сына. Но их не было. Его настоящая семья находилась слишком далеко. А те, кто вблизи, теперь и вовсе недосягаемы:

«Бедные! Спрятались, поди, от страха? Или за страхом…».

На секунду закрыл глаза. Тишина была осязаемой. Отчаяние и безысходность правили бал. Взор снова скользнул по стенам. Одиночество, загнанное в угол, стало невыносимым. Всей грудью втянул в себя запахи родного дома, ставшего западней. Потом открыл створку окна и громко выдохнул наружу:

– Эй! В доме женщины и дети. Спрячьте оружие и я сдамся.

Ультиматум завис над землёй. По меньшей мере, всеобщее внимание парень себе обеспечил. Тени зашевелились, предвкушая развязку. Мир недолго держал молодого человека на «мушке». Волна облегчения сотрясла воздух и угасла. В основе многих решений лежит жизнь. Сегодняшнее – не исключение. Маски не скрыли радости. И, в какой-то мере, испытали благодарность к преступнику. Они демонстративно защелкали предохранителями, опуская руки.

Дверной замок открылся и парень отступил назад. Победители входили без суеты. Обращались подчеркнуто вежливо. Уточнили имя, фамилию. Почему-то не глядя в глаза, предъявили ордер на арест и сами зачитали обвинение. Двое в масках, молча, подошли, взяли под руки. Третий стянул запястья задержанного одноразовыми наручниками. Замершая, с окаменевшим взглядом, жена на мгновение ожила в попытке набросить тёплую куртку на плечи мужа. Но одеться и попрощаться не дали. Окружив, провели через освещенный двор на улицу и посадили в легковой автомобиль. Пленник чувствовал взгляды соседей из оконной темноты. Об их участии в этой облаве не думал. Эскорт из трех «легковушек» и одного микроавтобуса тронулся в путь. Сын навсегда покидал отчий дом…

На улицах города было пустынно и серо. Молодой человек бездумно смотрел на мелькающие за стеклом дома, деревья. Лишь при виде родной школы взгляд арестанта оживился. Но, то была лишь искра. Ведь поклялся, что живым его никогда не возьмут. Повторял это много раз. И точно знал, что соображения здравого смысла продиктованы трусостью. Она и сейчас убеждала смотреть на ситуацию с позиции слабости, а не силы. Гордость не была уязвлена. Такое малодушие случалось и раньше, – в Афгане. Смерть детей и женщин, расстрелянных на его глазах, мучила до сих пор. Но если первый случай перевернул всю душу, то в этот раз даже не было стыдно. Единственное беспокойство, – чтобы другие не догадались. Человек никогда не меняется. Но проявляется как личность в каждом миге.

Кортеж опасного преступника спустился с гор Метростроя на набережную Куры. Центр древней столицы уже пробудился, зевая и потягиваясь. Станции метрополитена приветствовали ранних пришельцев. На остановках зябко переговаривались курильщики. Встречный свет автомобильных фар мелькал всё чаще и чаще. Когда пересекли мост Бараташвили, соединяющий сердце Тбилиси с армянскими городскими кварталами, арестованный оглянулся. Конвоиры тут же насторожились. Но поняв, что парень просто прощается с родными местами, – успокоились. Сидящий на переднем сидении офицер хмуро произнес:

– Тебе, бичё, надо было почаще вперед смотреть, думать о последствиях, – тогда и оглядываться не пришлось бы.

Пленник, не оборачиваясь, кивнул:

– Ну да. Если бы знал, где упаду, – соломки б подстелил… Тем, кто без оглядки живут, тоже не сладко приходиться. Да им, наверное, и оглянуться то не на что…

– Ну, смотри, смотри. Последнее время что-то на философов везет, – ты уже пятый будешь.

Пленник отвернулся от прошлого:

– А вот мне первый раз такое счастье привалило, – с ментами.

– Угу, шутник, блин. Да ещё и счастливый на всю катушку. Поздравляю, кацо!

Впереди идущий автомобиль требовательно засигналил, сворачивая к какому-то зданию. Разговор прервался. Кортеж проехал мимо будки охранника к входу в Управление МВД Грузии. Выйдя из машины, пленник посмотрел в унылое ноябрьское небо, надеясь увидеть начало рассвета. Но оно было по-прежнему мертвенно-серым. Арестованного препроводили в кабинет начальника отдела уголовного розыска. Там собрались все участники операции по задержанию. Грузины были настроены благодушно. В глубине души каждый благодарил судьбу за успешный исход. В ожидании армянских коллег, задавали подозреваемому вопросы о причастности к преступлениям, в которых того обвиняют. Без масок ребята выглядели вполне обычно. Весёлый, ненавязчивый тон располагал к ответу. Одному из офицеров видать понравился пёс арестанта:

– Хорошая овчарка у тебя, биче! А ведь могли пристрелить.

Пленник насмешливо бросил:

– А собака-то что сделала? Не жалко такого породистого пса убивать?..

Начальник отдела резко встал с кресла:

– Ну, ты наглец, парень! Людей, значит, убивать можно. А собаку – жалко! Да я тебя только за одни эти слова собственноручно бы прист…

Телефонный звонок помешал завершить угрозы. По всей видимости, он получил распоряжение относительно арестованного. И, бросив короткий ответ в трубку, приказал снять с подозреваемого наручники и увести в камеру. Одноразовые путы срезали ножом. Потом тщательно обыскали. Оформили бумаги. И повели вниз, в подвальный этаж министерства. Там находился специзолятор Управления. Пленник усмехнулся, хотя на душе было невыносимо тяжко:

– Сегодня всё время скатываюсь вниз. Сперва – к реке. Теперь – в подвал. И как долго это продолжится?

Сопровождающие надзиратели понимающе улыбнулись. Седовласый прапорщик глубокомысленно заметил:

– Это тебе решать! Можно скатиться на самое дно. Но, если не захочешь, то останешься человеком. И это независимо от местонахождения… В камере тебе это популярно объяснят, – будь спокоен. Ты ведь не судимый, верно? Повезло, что попал к порядочным людям. Хотя за пару часов мало чему научишься…

Арестованный удивлённо перебил:

– А порядочных-то в тюрьму за что?

В ответ загремела отпираемая решетка. Потом следующая. Перед задержанным протянулся длинный коридор с несколькими десятками черных дверей. Возле третьей справа они остановились. Человек понял, что стоит на пороге, от которого всегда зарекался…

После недолгой и непонятной возни с замками и цепью, дверь неохотно отворилась. В нос ударил неприятный запах из смеси человеческого пота, мочи и ещё чего-то специфического. Коридорный свет, проникший через это отверстие, упал в кромешную тьму. Новый узник нерешительно вступил на эту дорожку, которая тут же исчезла. Грохот захлопнувшейся двери заставил вздрогнуть. Ключ с пронизывающим скрежетом провернулся, казалось, прямо в мозгу. Тогда он ещё не знал о мнении специалистов, считающих, что, именно, с этого звука у заключенного начинается тюремный психоз. Не догадывался и о других разрушительных последствиях неволи. Но жизнь полна перемен и необратимых почти не бывает. Узник зажмурился и снова открыл глаза, привыкая к мраку. Теперь он видел, что очутился в тюремной камере с тремя неизвестными. Они тоже смотрели в его сторону, ожидая какого-то продолжения. Произнеся грузинское «Тамарджобат!» (Здравствуйте!), узник прошёл вперёд и сел на настил из досок, напоминающий небольшую сцену.

В голове всё ещё проворачивался тюремный ключ:

«Одна неопределенность сменилась другой и уравнение не из простых. Всего мгновение назад я спал в собственной кровати и вот – здесь. Слишком быстро, чтобы проснуться. Но… давно пора. Сколько ж часов прошло?»

Ощущение нереальности, – какой-то пространственно-временной сдвиг:

«Вроде бы понимаю, – где я. А вот… твердой уверенности нет».

О чём-то спросили. Потом ещё… На вопросы «сидельцев» парень отвечал машинально. Пытался собрать себя, растянутого в этом утре. Участливая тяжесть очередного вопроса легла на плечо рукой одного из арестантов:

– Всё никак не очухаешься, сынок?

Он присел рядом:

– Ты не тушуйся. У них на тебя ничего, кроме подозрений. Пока доказательства ищут, давай-ка лучше чайком побалуемся.

Горячий чай, и дружеская атмосфера вывели из ступора. Разговорились. Познакомились. Собеседник назвался «Дедом»:

– Имя своё я уже подзабыл, сынок… Все так кличут, – «Дед» да «Дед». Вроде сроднился. О том, из прошлого, не вспоминаю… А твоё имя?

Парень задумался вспоминая. Собственное имя осталось где-то там, рядом с девушкой и пятилетним малышом. Оно прозвучало как чужое:

– Юрий.

Второго – двухметрового громилу – звали «Бароном». Оба представляли элиту преступного мира. Последним из сокамерников был молодой паренек, племянник Барона, – Тела. Глаза привыкли к темноте.

Новичок огляделся. Помещение небольшое. Вдоль задней стены общие деревянные нары. В боковой перегородке вмонтирован огромный, как и всё советское, кондиционер. Над дверью, в нише, забранной металлической сеткой, – неприметно ютились лампочка и микрофон. Слева умывальник и «параша». Ни окон. Ни стола. Ни стульев. У подножия нар раскаленная электроплита и горящая свеча. Вокруг этого импровизированного очага все и сидели. Кто на корточках. Кто – на нарах… И только Барон нервно ходил взад-вперед перед дверью, ругая Шеварнадзе на его родном языке. Гостю вкратце объяснили причину безответной страсти великана к маме президента Грузии. Барона обвиняли в организации убийства брата главы Аджарии. И Шеварнадзе теперь из шкуры вон лезет, чтобы угодить лидеру вассального государства. Информацию о политических интригах, предстоящих выборах, необходимости обеспечить голоса и тому подобное, Юрий пропустил мимо ушей. Про Гелу узнал, что того взяли за компанию, как заложника. Гела этим не тяготился. Он мечтал стать вором и ради дяди был готов на многое. Но великан не одобрял его притязаний.

Племянник спросил о причине, резонно добавив:

– Ты ведь меня с пелёнок знаешь! Нянчил, когда я ещё ползать не умел.

Барон недовольно обрубил:

– Вот именно! Ползать-то, конечно, научился. А вот прямо ходить… Молод ты, бичё! Что я твоей матери скажу?

Старик согласился:

– Такие вот – «воры» лишь до «Белого лебедя». Они как наши мандарины, – скороспелые и быстропортящиеся. А брось в печь, – один шлак и останется…

Из рассказа о Соликамской пересыльной Юрий услышал лишь начало. Какая-то тюрьма строгого режима. «Белый лебедь» что ли? Странное слово – «пресс-зона». Там «ломали» так называемых блатных, – даже авторитетных воров. И намёк на Гелу, – …не то, что каких-то «мандаринов». Дальше слушал отрешённо. Не мог забыть бледные лица родных, жену с её неуверенной заботой. Огромные глаза Виктории, наполненные слезами. И Максюша… Что-то весело щебетавший, – взъерошенный, светленький как мама. Мальчик будто предчувствовал долгую разлуку. А может просто чувствовал тревогу родителей. Он обнимал материнские коленки, прижимался… Юрий вздохнул:

«Не надо было уезжать! Дался мне этот развод… Зря не послушал тебя, родная!».

И он вновь увидел любимые глаза цвета лесных орешков. Из них буквально выплескивалось:

«Не уезжай! Не уезжай!! Не уезжай!!!».

Вслух сказать этого она не могла – знала, что он все равно поступит по-своему. Поспешное прощание. Объятия сыночка. Торопливое обещание купить «настаясява» робота, увиденного в какой-то витрине. День рождения малыша через две недели. И подарок готов, – в камере хранения тбилисского аэропорта… Отец никогда не должен разочаровывать ребёнка! Теперь навряд ли успеет. Память оставила их в постоянном месте встреч, – возле барка «Товарищ». Трехмачтовое судно со спущенными парусами покачивалось на волнах. Паруса символизировали скорую встречу. Вот только наполнятся ли они когда-нибудь ветром, – одному Б-гу известно!

«Бррр…», – парня охватил нервный озноб.

Только сейчас он почувствовал, что находится в промозглом сыром подвале. К тому же, – в тапочках на босу ногу. Взглянул на товарищей по несчастью. Дед одет просто, но добротно. Мягкие коричневые ботинки, черные шерстяные брюки, свитер и «душегрейка» из дублёной кожи. Невысокий. Суховатый. Умные проницательные глаза. Короткие седые волосы. Гладко выбрит. На вид лет пятидесяти. В отличие от него, Барон был в расцвете лет. Чёрная щетина лишь подчёркивала серьёзность ситуации. Небрежно-богатый «прикид». Смокинг, пальто из шелкового драпа, матово-лаковые штиблеты.

«Поди взяли с какой-то вечеринки», – мелькнуло в голове.

Племянник тоже «упакован» не хуже. Один Юрий – в лёгкой спортивке и домашних шлепанцах.

Внезапно подвальная идиллия нарушилась. Загремела отпираемая дверь и ограничительная цепь. Жизнь встрепенулась и снова рухнула в сумасшествие. Сначала в кандалах увели Деда. Затем чёрные «браслеты» защелкнулись на запястьях Юрия. Какой – то опер в звании майора. Странная игра в шахматы в неподобающее время, в неподходящем для этого месте и со странным соперником. Его «ход конем». Попытка вербовки… Офицер рассудительно убеждал взять на себя пару нераскрытых убийств. Обещал оставить в стране и «скостить» срок:

– Ты хороший парень! Армяне от тебя не отстанут, – всех собак повесят. Подумай, – время ещё есть. Если что, – дай знать через надзирателя.

Молодой гордец самоуверенно заявил:

– Не понимаю ни армян, ни вас, грузин! Ничего не знаю ни о каких преступлениях! Убийствах! Ни о «шахматах» ваших! Уведите меня в камеру!

Майор усмехнулся:

– Да ты что! Решил под дурака закосить? Ну-ну… Только мой тебе совет! Всех остальных за идиотов не держи! Невиновный не требует «в камеру». А только – на свободу! В общем, разговор не окончен. Ты подумай! Хорошо? Смотри, парень, «романтика больших дорог» требует кое-каких жертв. Ты уверен, что готов? Я дело твое видел. Ты же в юридический поступал. Для сокамерников твоих это – как красная тряпка для быка. А сейчас иди!

Парня увели. Спустили обратно, – в сырость, в отрицание. Сняли наручники. Барон выслушал его жалобу. Назвал «стандартной процедурой» и ободряюще просветил:

– Не бери в голову. Обычные ментовские «ломки». Всех мерят одной меркой.

Но молодой арестант ещё не осознавал подобных стандартов. Снова цепь, ключ в ржавом замке. Это был Дед. Его принесли на руках. Босоногого. Без сознания. Отдельно – ботинки. Ноги – в крови и синяках. Грузинская брань эхом отозвалась в подземелье. Барон снял с себя пальто. Свернув его, осторожно подложил под голову Деда. Потом переговоры с соседними камерами. Вскоре фундамент министерства, буквально, задрожал от негодующих криков, ругани и грохота посуды об стены.

В специзоляторе МВД Грузии начался бунт!