Никто любит меня

Артем Гаямов

Никто любит меня

Осень начинается в понедельник. Всегда, несмотря на календарь. Просыпаешься ни свет ни заря, смотришь на тяжёлые чёрные тучи, медленно ползущие по крышам старых домов, и бредёшь полусонный-полуживой на остановку. Втискиваешься в полный хмурых рож трамвай.

Внутри разит перегаром, по стёклам хлещет дождь. Карман распирает извечный блокнот – всегда наготове, хотя вдохновения нет и не предвидится. А в сумке – бутерброд и банка с мочой, потому что сегодня медосмотр.

Медосмотр означал, что до самого обеда мне придётся томиться в поликлинике, ёрзая то в очередях, то в кабинетах докторов. Таких докторов, которые всё время что-то пишут, пишут, пишут, а глаза от бумаг поднимают один-два раза, да и то лишь для того, чтоб показать, как их всё задолбало. Впрочем, нашлись и исключения.

Уролог, например, принялся выспрашивать о моей личной жизни. А когда узнал о полном её отсутствии, то победоносно покачал головой и сказал, что личную жизнь обязательно надо вести. Видимо, у него с этим был порядок.

Медсестра, больно проколов вену, заметила, что кровь жидкая, как вода. Хорошо это или плохо, я не понял. А старенький очкастый окулист почему-то заподозрил у меня дальтонизм и битый час совал в лицо выцветшие красно-зелёные картинки.

В общем, получив наконец заветное «здоров», я тут же сбежал из поликлиники. Даже Владика, застрявшего у терапевта, дожидаться не стал. Выскочил на улицу, с наслаждением подставил лицо под дождь, будто главный герой «Побега из Шоушенка», а потом накинул капюшон и пошёл на работу пешком.

На полпути промочил ноги, потом меня дважды окатили проносящиеся мимо машины, так что, миновав проходную, я подходил к родной термичке, уже снедаемый желанием скорей раскочегарить печи и хорошенько просушиться в тепле. Покрутил ключом, отпирая замок, и услышал за спиной голос Бори-блаженного.

– Здарова.

Он всегда здоровался именно так и вечно околачивался в коридоре, перед дверью своей полутёмной, захламлённой комнатёнки. Длинные сальные волосы были собраны в хвост, лицо испещрено морщинами, под глазами висели мешки, и только лишь взгляд, наивный и вечно растерянный, выдавал прячущегося внутри ребёнка.

– Привет, – бросил я через плечо, заходя в термичку.

Внутри всё как-то сразу наладилось, стоило лишь дёрнуть пару рубильников и нажать несколько кнопок. Привычно зашумела вентиляция, загудели печи, замерцали, сменяя друг друга, ярко-красные цифры температур, запахло нагревающейся футеровкой, и даже вдохновение – о, чудо! – вернулось.

С надкусанным бутербродом я устроился в углу, воровато покосился на дверь и вытащил блокнот, задумчиво забормотал:

– Кровь как вода. Хм… Вода, вода. Вода – ерунда. Вода – не беда. Города, слобода, череда, езда, пи… Стоп! – одёрнул я сам себя и покачал головой. – Перебор. Кровь как вода. Моя кровь как вода. Моя кровь – не вода. Не была никогда. Вот! Уже что-то! Не была никогда моя кровь как вода.

Роняя крошки на пол, я быстро записал две строчки в блокнот и спрятал его в карман, едва услышал снаружи голоса.

– Здарова.

– Здоровей видали.

Дверь распахнулась, и в термичку ввалился, потряхивая увесистым пузом, Владик. Красный, запыхавшийся, явно не в духе. С куртки и усов стекала вода.

– Чё ты меня не подождал?

– Да ничего. Просто хотелось оттуда свалить побыстрее.

– Ну вот а мне туда вообще больше не надо – сняли вредность.

– Как сняли?

– А вот так. Легко. Чё-то там, мол, с носоглоткой – печи, окиси металлов и всё такое. В общем, у термистов бывает, к вредной работе не годен.

– И что теперь? Пойдёшь на третий, к головастикам? Отчёты писать?

– Ага, – Владик усмехнулся. – И в МГУ поступлю. На физфак. Кому я на хрен нужен, Даня? Я – никто. Так что буду работать, как работал. Делать, что делал. Просто без вредности – на час дольше.

– Шеф так сказал?

– Я так сказал. А шеф промолчал. В знак согласия. Он там какого-то очередного крыса ждёт.

– Какого крыса?

– Ну а я знаю? – Владик пожал плечами. – Какого-нибудь важного.

Он скинул мокрую куртку и ушёл за перегородку, щёлкнул кнопкой чайника, вернулся, застёгивая на ходу спецовку. В этот момент дверь подалась, и сквозь расширяющуюся щель донёсся голос Саныча, начальника цеха.

– Сектор высокотемпературных испытаний. Современные печи, квалифицированные термисты.

Дверь открывалась неспешно – мудрый шеф давал «квалифицированным термистам» пару секунд на то, чтобы спрятать водку или, например, убрать ноги со стола. Невысокий, щуплый, он вошёл в термичку первым. Второй человек – незнакомый, в длинном пальто – тоже был невысоким, но из тех невысоких, что ощущают себя намного выше, чем они есть. И по странному совпадению действительно напоминал крыса.

– Здрасьте, – дисциплинированно поздоровались мы с Вадиком.

Крыс не ответил, даже не кивнул. Обвёл помещение начальственным взглядом и укоризненно заметил:

– Печи-то все иностранные. Нехорошо.

– Есть одна наша, – заверил Владик. – Но она на ремонте. Там термопару надо поменять. И петли.

– И футеровку, – подхватил я. – И нагреватели.

Крыс недоверчиво прищурился, не понимая, издеваемся мы или нет, а Саныч нервно улыбнулся, пригладил залысины и почти что ласково пообещал:

– Печку починим, Рудольф Иваныч. Обязательно. Наша есть наша – сто лет прослужит. Пройдёмте теперь в сектор горячей деформации.

Он церемонно пропустил крыса вперёд, а затем свирепо шепнул нам с Владиком:

– Это из министерства. – Погрозил кулаком уже в дверях и приказал: – Печь чините, подлецы!

– Здарова, – послышалось из коридора.

– Что?

Крыс из министерства явно растерялся, и мы с Владиком прыснули со смеху. Саныч вздрогнул, как ошпаренный, выбежал следом.

– Ох, простите, Рудольф Иваныч! Не обращайте внимания. Это маляр наш. Ещё с Советского Союза здесь работает. В конце восьмидесятых взяли по спецпрограмме. Трудоустройство отсталых или что-то в таком духе. Человеку шестьдесят лет в обед, а мозги десятилетнего. Ну не увольнять же?! Красит хорошо, плюс мать у него престарелая, да и сам…

Голос шефа затихал, затихал, пока совсем не потонул в гуле печей и шуме вентиляции.

– Наш маляр-то – молоток. – Владик, усмехаясь, ушёл за перегородку, вернулся с чашкой дымящегося чая. – Одно «здарова» для всех – хоть для нас, хоть для министерства. А он там рисует, ты в курсе?

– Кто рисует? Этот, из министерства?

– Да нет. Боря-блаженный. Я на днях в его каморку ходил, фехральку искал. Так там вся стена измалёвана.

– Чем измалёвана?

– Да людьми какими-то. Красиво, кстати, но жутковато. Ладно, забей. Может, пойдём покурим?

– Бросаю, забыл?

– Ну тогда давай печку чинить. Пока Саныч нам сюда министра не привёл.

Провозились мы в итоге до вечера, когда все нормальные работники – и с вредностью, и без – уже разбежались по домам. Старая футеровка сыпалась, как сухое печенье, и теперь руки, сколько ни мой, зудели от въевшейся керамической пыли. Яростно почёсываясь, мы с Владиком вышли в полутёмный коридор, и пока напарник запирал дверь, я вдруг заметил Борю, вздрогнул от неожиданности.

– Эй, ты чего тут?

Он стоял в полумраке лицом к своей комнатёнке, будто не решался войти. Дёрнул головой в мою сторону – в глазах горел страх.

– Эй, блаженный. Топай домой, – окликнул Владик и сам, подавая пример, направился к выходу.

– Боря! – мягко позвал я. Услышав имя, он снова крутанул головой, уставился настороженно. – Боря, да ты не бойся. Ну ляпнул ты там этому, из министерства – ничего страшного. Саныч за такое не уволит. Максимум пригрозит.

Боря явно потерял ко мне интерес и снова вытаращился в сторону своей каморки. Дверь была наполовину открыта, свет внутри не горел, в темноте стелился белый сигаретный дым.

– Там у тебя курит кто-то? – удивлённо спросил я и принюхался – куревом вроде не пахло.

– Никто! – вдруг отчаянно, надрывно заорал Боря мне прямо в лицо. На глазах его выступили слёзы. – Никто!

Да уж! Я ведь только пытался его подбодрить, но… Подбадривать женщин и блаженных – дело неблагодарное. Никогда не знаешь, чем обернётся. Я смерил Борю презрительным взглядом и процедил:

– Придурок.

Оглянулся, уже выходя из корпуса на улицу, – он стоял на том же месте и смотрел вслед. Неподвижный, отстранённый, будто статуя.

– Чё там? – поинтересовался Владик, когда я его нагнал.

– Да так. Осень – у психов обострение.

Придя домой, я первым делом приоткрыл окно. Когда бросаешь курить, нужно обязательно проветривать табачный дым, намертво пропитавший всю квартиру. Потому что запах этот манит, соблазняет, подначивает поискать где-нибудь наверняка недобитую пачку сигарет.

Борясь с этим подлым желанием, я устроился в кресле, уставился в галдящий телек и, рассеянно почёсываясь, сам не заметил, как у