Запрещённые люди

Штурм

– Штурм! – хрипнула рация. Большой палец вдавил кнопку дверного звонка. Незваный оперативник невольно залюбовался глянцем собственного ногтя. Звонок не работал. Через минуту опер чертыхнулся.

– Ну что там? – затрещал голос майора в рации.

– Никто не открывает, – удручённо ответил опер.

– Бл…! Конец связи!

Молодые оперативники из группы захвата расслабились и подпёрли плечами стены подъезда. На ступеньке лестничного пролёта сидели, прижавшись друг к другу, две девушки. Надо же было так влипнуть! Возвращались с дискотеки и неожиданно для себя стали понятыми. Трава отпускала, клонило в сон и было страшно. Из разговора оперативников они знали, что за дверью скрывается опасный преступник-экстремист.

Вдруг приоткрылась соседняя дверь, и из-за неё показалось сморщенное лицо старушки с жёлтыми белками глаз.

– Да дома они, дома! – проскрипела бабка. – Никто никуда не уходил, я бы заметила. Стучите громче!

С этими словами она скрылась за дверью, но захлопнуть её не смогла из-за просунутого ботинка оперативника.

– Бабуся, кофейком угости!

Перед металлической дверью, обитой дерматином, вот уже полчаса сидел на корточках старший лейтенант в штатском и заглядывал в замочную скважину. В щёлку было видно кухню, в окне которой сумерки постепенно сменялись ярким рассветом. Большой стол занимал всё пространство. Больше ничего разглядеть не удавалось. Лейтенант сменил уставший глаз. Он представлял, будто смотрит сквозь оптический прицел, но вопрос подошедшего майора вернул его в реальность старого подъезда.

– Ну что там?

– Пока ничего, – ответил лейтенант и стал кричать в замочную скважину: – Флай! Антон! Ну открой, ты же дома, мы знаем!

Его глаз снова прильнул к двери, а рука забарабанила по дерматину, выбивая ритм популярной мелодии.

– Не вздумай покинуть наблюдательный пост, – приказал майор. – А я за слесарем пойду.

Неизвестно что подумал лейтенант, но вслух буркнул:

– Есть не покидать пост. Флай, открывай! – снова застучал кулак.

На девятом этаже проскрежетали двери лифта. Из него вышел участковый со слесарем местного ДЭЗа. Девицы принялись канючить:

– Может, мы домой пойдём? Спать хотим, в туалет надо.

– Сидеть! – раздражённо рявкнул подошедший майор. Он явно не предполагал, что «штурм» так затянется. По другим адресам уже два часа шли обыски, у него же как-то не заладилось с утра. – Вот эта дверь, – ткнул он пальцем, – вскрывайте!

– Документик бы, – замялся слесарь, глядя в пол.

На лбу майора выступила испарина, глаза стали краснеть. От скандала с избиением спас участковый. Что-то шепнул слесарю на ухо и подтолкнул к двери. Слесарь достал инструмент и принялся ковырять замок.

Оперативник докладывал майору:

– Объект в помещении! Зашёл на кухню, поджарил яичницу, посидел за ноутбуком, съел яичницу, показал мне язык и скрылся из сектора обзора. Разрешите идти?

– Вали отдыхай, а то переутомился, смотрю, – так же по форме ответил майор, – и позови группу захвата, будем объекту язык вырывать.

Себе его вырви, подумал старлей, но вслух гаркнул:

– Есть вызывать группу захвата!

В квартиру кубарем вкатились два худощавых опера с пээмками в потных ладонях.

– Чисто! – просипел первый, заглянув на кухню.

– Чисто! – отозвался эхом второй из туалета.

Перед ними была закрытая дверь в спальню. Из груди рвалось сердце, перед глазами промелькнуло беззаботное детство.

– Давай! – шепнул первый.

– Почему я? – засомневался второй.

Сзади тихо подошёл майор с чёрной папкой, прижатой к груди:

– Вперёд, – кивком головы приказал он.

Дверь в спальню распахнулась, оба опера влетели в небольшую уютную комнату и застыли на пороге. На широкой, аккуратно застеленной пледом кровати сидела счастливая молодая семья: папа, мама и маленькая дочь. Они играли в нарды. Девочка кинула кубики.

– Твой ход, – произнёс молодой человек и поднял взгляд на оторопевших оперативников. – Здравствуйте, а вы кто?

Из-за спин выглядывал майор. Он смотрел на экран включённого телевизора. Там с нескольких скрытых видеокамер, установленных в подъезде и коридоре, демонстрировалось лайв-шоу «Бархатная контрреволюция».

– Ну, сука! – выдавил майор. – На пол всех!

Пятьсот третий день

– Подъём! Взгляд упёрся в потолок. Пару секунд я вспоминаю, где нахожусь. Яркий свет режет глаза. Давно мечтаю выспаться в полной темноте. Впрочем – к чёрту мечты, день начался.

Просыпаюсь быстро, за полтора года наловчился. Прежде любил понежиться в постели, раз за разом переводя будильник. Теперь будильник в прошлой жизни, как и многое другое.

Пока мозг загружается, тело уже выскочило из-под тонкого одеяла в зелёную клетку. Оно не очень греет, но в отличие от распространённых здесь тёмно-синих мрачных покрывал моё радует ярким цветом. Когда-то я смог выменять его у соседа, добавив к одеялу тёплые носки. Чтобы не замерзать по ночам, поверх кидаю куртку.

В камере свежо, ещё чуть-чуть и было бы холодно. Быстро натягиваю комплект термобелья, белую футболку, шорты, шерстяные носки. Застилаю кровать, здесь её название – «шконка». Я недолюбливаю тюремный сленг. Но некоторые названия очень точно отражают местную жизнь. Вот и хлопают «на продолах» «кормушки», а «дубаки» будят сонных бедолаг.

Когда очередь доходит и до нашей двери, моя койка уже заправлена, я полностью одет и в руках держу письма на отправку. В квадратную «кормушку» заглядывает блондинка, с улыбкой докладывает, что утро нынче доброе. Я не возражаю и улыбаюсь в ответ.

Сосед продолжает дрыхнуть. Под ворохом одежды его не видно. Те, кто сидит недолго, на утренние призывы не реагируют. Но если валяться под одеялом, дежурные начинают долбиться в толстую металлическую дверь, издавая громкие и неприятные звуки. Сосед – человек военный, и я кричу: «Рота, подъём!»

Из-под груды китайского текстиля выглядывает китайская голова. Некоторое время сосед соображает, куда его закинула нелёгкая, глаза сквозь узкие щёлки тупо оглядывают стены. Уж сколько раз я видел этот взгляд! Наконец сосед меня узнаёт и улыбается:

– Ни хао!

– И тебе не хворать.

Брови на жёлтом лице отсутствуют, китаец их сбривает.

Я протягиваю руку и включаю электрочайник. В нашей бетонной клетушке со светло-розовыми стенами практически всё можно достать, лишь протянув руку. Пять-шесть шагов от двери до койки соседа по узкому проходу между моим ложе и приваренной к полу партой со скамейкой – вот и вся жилплощадь.

Пока закипает чайник, я «принимаю ванну». Набираю в пригоршню ледяную воду – будь она немного холоднее, из крана сыпались бы кубики льда. Ныряю в ладони, ух! Не давая себе опомниться, повторяю экзекуцию несколько раз, смывая остатки сна в канализацию. Над рукомойником полочка из оргстекла, на ней гигиенические принадлежности на две персоны: русскую и китайскую. Моя зубная щётка, как ветерана этой «хаты», – справа, ей в туалет не упасть. Щётка же китайца периодически срывается на встречу с «дальняком». Назвать жестяной конус с круглой крышкой как-то иначе невозможно.

Я всматриваюсь в тусклое зеркальце над полкой. Оттуда мне подмигивает вечно довольный чеширский кот.

Чайник щёлкнул. Сосед натянул на глаза шапочку и залез под тряпьё досматривать пекинские грёзы.

Наливаю в пузатую пластиковую чашку кипяток, солю воду. Пока она остывает, растираю ладони и вены на руках. Костяшками пальцев тру лицо, затылок, шею, щиплю себя за уши, давлю пальцами в ладони – разгоняю кровь. Зарядка. Минут через пять выпиваю тёплую воду – доброе утро, желудок! Полгода тому назад я сидел с помешанным на здоровье пожилым китайцем. Тот решил жить минимум сто лет, и в свой полтинник выглядел лучше многих молодых. Я быстро перенял некоторые его хитрости и теперь неукоснительно им следую. В обмен на древние знания я научил китайца ругаться матом.

Включаю телевизор. Он стоит на холодильнике прямо напротив «дальняка». Знаковое соседство. Переключаю каналы, ищу показания температуры за бортом. Скоро откроется «кормушка» и нас спросят, идём ли мы гулять. Я никогда не отказывался от прогулки, но у жителя Поднебесной шмотьё явно не рассчитано на русскую зиму. Поэтому при ниже двадцати мы во дворик не ходоки, мёрзнем в «хате». Мои рассказы о Норильске с его «сорокетом» мороза на солнце сосед принимает за научную фантастику. Сегодня минус пятнадцать. Я громко объявляю показания – китаец в ответ стонет. Это согласие.

Смотрю на постель, она искушает прилечь. Никто и ничто не мешает мне спать здесь хоть сутки напролёт. Многие этим пользуются, отсыпаясь за всю жизнь. Но я вредничаю. Чтобы здесь жить – нужна борьба. Для борьбы необходим враг. Я нашёл его в своей лени. Ежеминутное противостояние поддерживает тонус, что мне и требуется. Лень бессмертна, но её можно перехитрить, чем я и занимаюсь.

Размышления прерывает лязг «кормушки». В неё заглядывает голова в очках:

– Гуляем?

– Конечно!

– На улице почти двадцать, – с сомнением говорит капитан, – точно идёте?

Я улыбаюсь, разворачиваю телевизор и тыкаю пальцем в экран. «Кормушка» с треском захлопывается. Чем меньше людей гуляет, тем скорее он освободится. Поэтому летом арестанты слушают рассказы об ужасах смога от горящих торфяников, осенью в прогулочных двориках хозяйничают ураганы, зимой, естественно, жуткий мороз.

Врубаю погромче музыкальный канал. Для утренней побудки телик годится, в остальное время он выключен. Китаец ворочается, завтрак на подходе, прогулка неотвратимо грядёт. Он бы и рад не идти, но кто его спрашивает? Всё равно теплолюбивый азиат в камере мёрзнет – его стена под окном чуть ли не вся покрыта инеем, а сквозняки «сифонят» из окна прямо над ним.

Сосед плетётся к умывальнику, я сажусь на койку. Здесь один встаёт – второй садится. А ведь, бывало, жили на этих метрах и втроём. Китаец старше меня лет на десять, но ниже ростом и слабее. Суетлив, хитёр и трудолюбив как муравей. По вечерам поёт. Постоянно забываю его сложное и смешное имя, поэтому зову соседа просто: «товарищ китаец».

В коридоре послышался металлический лязг тележки – развозят завтрак. Смотрю в меню. Овсянка! Если добавить ложку мёда, то можно есть.

Питаюсь на своей койке. За узким столиком-партой разместиться вдвоём сложно, да и привыкнуть к громкому чавканью возле уха я никак не могу. Мои попытки перевоспитать взрослого человека, привив ему элементы простейшего этикета, провалились. Он просто не понимает, как это – есть с закрытым ртом. Списываю на особенности культурных традиций.

Стук ложек об эмаль казённых мисок был недолог. Дверь открылась, приглашая на выгул. Товарищ китаец вскакивает, суетливо одевается, задевает свою миску с остатками каши, она с грохотом падает на пол. Он причитает, начинает собирать кашу. Мы с инспектором стоим и молча ждём. Дежурные привыкли ко всему, я медитирую. Наконец, натянув на себя вещи, товарищ китаец подскакивает к выходу. Я молча киваю ему на окно. Он бежит назад, лезет в ботинках на своё одеяло, дёргает форточку. «Хату» надо проветривать.

Мягко ступаем по коврам, тихо шелестит лифт – это Лефортово. Сегодня хороший день – нам достался самый большой дворик. В нём можно бегать по кругу, как на ипподроме. Пара километров трусцой, следом десяток асан йоги и растяжка – на всё час прогулки. Громкое радио над головой вещает об ужасах геморроя, мешает общаться с соседними двориками. Но иногда всё же перекрикиваемся.

Сосед, в лучших традициях своей цивилизации, копирует мои действия. Поначалу я даже решил, что он дразнится, но нет, видно, просто не хочет замёрзнуть. Йога выходит у него коряво и смешно, но он серьёзен и старается. Когда-то я поинтересовался у соседа, почему в кино все китайцы занимаются у-шу, йогой или карате, а в Лефортово все китайцы такие неуклюжие. Он ответил мне:

– Нас полтора миллиарда, и все мы разные.

А по мне так на одно лицо.

Замёрзнуть не успеваем. От тел валит пар. В камере продолжаем заниматься, и до обеда «хата» преображается в спортзал. Вместо тренажёров и гантелей – койки, полотенца, бутылки с солью и водой. Недавно научил соседа стоять вниз головой у стенки – тот радовался как ребёнок. Пыхтим, кряхтим, потеем. Смотрю, как он отжимается, спрашиваю:

– А на кулаках слабо?

Пол бетонный, китаец нежный. Что такое «слабо» – делает вид, что не понимает. Я показываю, он пробует, но не получается. Больно. Я вхожу в кураж:

– Так! Ты же монах Шаолинь! Ну-ка, вставай на кулаки!

Он снова пытается. Ему больно. Я удивлён, завожусь. Мне плевать на его способности, но ведь он – монах Шаолинь. Я в это верю всей душой и от него уже не отстану. Падаю рядом на кулаки, подпрыгиваю на них.

– Это же просто, попробуй. Больно – так терпи!

Он стонет, не получается. Умоляет:

– Я сначала на газетке попробую.

Я кричу ему в лицо:

– На хер газету! Вставай! Ты что, баба? Китайская баба? Ты же Шаолинь! Ну, давай, б…!

Он становится на кулаки. Его лицо краснеет, морщится. Ещё не монах, но уже почти самурай. Он стонет, но терпит. Я ору прямо в ухо:

– Терпи, китаёза!

Прыгаю перед ним на кулаках, сбиваю их в кровь. В стены камеры начинают стучать, похоже, соседи думают, что здесь убивают. Китаец падает грудью на пол, я рядом. Мы смеёмся.

– Ну вот, а ты боялся. Ты же Шаолинь!

– Халасо, – слышу в ответ, – осень халасо.

Он счастлив. Или умело притворяется.

Я заполняю таблицу достижений. Каждый последующий месяц должен быть не хуже предыдущего. Благодаря этому я умудрился сесть в шпагат и отжимаюсь сотку. На воле подобное мне казалось недостижимым.

Сосед разглядывает себя в зеркале. Позанимается чуток и бежит, любуется. Редкостный тип. На театральных подмостках был бы успешнее, чем в армии. Я говорю ему об этом, он по-китайски ругается – не любит вспоминать, из-за чего сюда влетел. Вот-вот, давлю я на рану, выступал бы в Пекинской опере, не сидел бы в Лефортовской.

Время подкрадывается к обеду. После упорных трудов и помывки в раковине чувствуешь себя живым человеком. Появляется желание творить, к чему-то приложиться, что-нибудь свернуть. Хочется просто жить. Но на восьми квадратах выбор дел невелик. До обеда полчаса, может, поваляться? Пока думал, уже лежу. Лень почуяла шанс и обвила тело липкими ручонками, намертво прижав его к матрасу. Шепчет: «Закрой глаза, вздремни…» Стоит поддаться, забыть на день о «движухе», – и вырваться из круглосуточной дремоты очень сложно. А может, действительно, поспать?

Вскакиваю рывком, включаю чайник. Спасение в кофе. В банный день лакомлюсь заварным, но сегодня растворимый. Что угодно, только не лежать!

Аромат достиг китайских ноздрей. Сосед засуетился, делает вид, что чем-то озабочен. Как назло, он тоже любитель кофеина. «Шкериться» в одиночку, как некоторые местные персонажи, не могу. Выдаю ему из золотого фонда порцию кофе. Он опять счастлив и показательно молится. Сидим, пьём. Тихо зазвучала китайская народная, я закрываю глаза. Как же меня всё достало!

Мгновение спустя я уже улыбаюсь. Китаец громко срыгнул и пролил на яйца кипяток, ожесточённо матерится по-русски.

Обед. Щедрый ФСИН разорился на кислые щи, пюре и кошачью рыбу. Мною введён режим профилактики заболеваний. Китаец лезет в «погреб» за чесноком. Я, как главный агроном, поднимаюсь в «оранжерею» с одноразовым ножом наперевес. Над телевизором – полка для ТВ. Задумка хорошая, исполнение для отчётности. Телик на полку не влазит, стоит под ней. Зато в «хате» есть чудесная антресоль, часть которой отведена под теплицу. В ней прорастает чеснок, почти черемша. Живая зелень радует глаз и для организма полезно.

Во время обеда стараюсь не замечать чавкающие звуки. Думаю о вечном.

После приёма пищи устраиваюсь на койке поудобнее. В руках – свежая пресса. Борюсь с тяжёлой головой, клонит в сон, но если сбить график и вздремнуть, то всю ночь буду гонять мысли о воле – хуже мучений нет. Спасает кофе или крепкий чай. Китаец моет полы.

Как и любое живое существо, мой сосед имеет определённые положительные качества. Он любит убираться. Свой фанатизм объясняет тем, что пока работает, не думает о тюрьме. Здесь принято убираться по очереди, но он так настаивал, что я не смог ему отказать. Полов у нас мало. Китаец моет и стены, и сантехнику, и кое-где дотягивается до потолка. Он оглядывается в поисках нечистот, не находит, грустно вздыхает и идёт спать до ужина. Тишина, время учёбы.

Я беру с полки учебники, словари, тетрадки и углубляюсь в инфинитивы, неправильные глаголы и прочую дребедень. С памятью у меня проблемы, друзья когда-то шутили, что я никого не сдам, потому как явки и пароли всё равно не помню. Чтобы как-то развить мозг, стал учить стихи. В результате вызубрил избранное Есенина, но на английские слова памяти так и не хватило. Ничего, времени предостаточно. Я обязан выйти из тюрьмы умнее, сильнее и, желательно, поскорее.

Вскоре опять гремит тележка, на этот раз с ужином. Заглядываю в меню – несъедобно ни при каких условиях. Сворачиваю свой университет, освобождаю парту китайцу и перебираюсь на кровать, прихватив пару бутербродов, чай и Достоевского. Сосед всеядный, и он со смаком уминает обе порции. Как в него всё это лезет? Прячусь от его чавканья в мрачную рефлексию XIX века.

То, что наступил вечер, я понимаю по тоскливым звукам от соседа. Концерт в нашей камере ежевечерне, репертуар ограничен, я единственный зритель. Но, зараза, хорошо поёт! Иногда ему аплодируют даже из-за дверей, хотя чаще стучат по металлу ключом и ругаются. После десятой песни о трудном социалистическом пути молодой китайской республики я настаиваю на изменении языка трансляции. Он без проблем переходит на «Катюшу», молодого казака и «Подмосковные вечера», правда, с жутким искажением ударений и слов. Но берёт за душу не столько голосом, сколько артистизмом. Китаец изображает и старого монаха, и юного красноармейца, он то «умирает», сражённый пулей, то извивается на полу весенним ручьём. Я наслаждаюсь зрелищем.

Вдруг он вскидывает руки и громко молится. После чего предлагает партию в шахматы. Я играю без ферзя, ему так интереснее.

За полчаса до отбоя приносят письма, и это счастливейший момент. Помогаю китайцу поставить мне мат, счастливый сосед затихает с газетами на койке, а я проваливаюсь в вольную жизнь писем. Впереди полночи эмоций.

Но день не может закончиться, пока не будут выполнены все ритуалы. Так заведено в моём мире, и я в нём хозяин!

Наполняю тазик горячей и подсоленной водой. С тихим блаженством погружаю туда ноги. Они устали. Мы греемся.

Я вычёркиваю из календаря сегодняшнее число, день официально закончен. Сажусь за письма. Время исчезает. Бывает, что вновь оно появляется лишь под утро. Но в этот раз я справился быстрее, и вот уже несколько конвертов, вобравшие часть моей души, готовы к отправке.

Чайник. Вода. Зубы. Чеширский кот в зеркале. Постель. Нет, ещё не сон. Для начала надо изогнуться так, чтобы тело, как фигура в тетрисе, максимально комфортно улеглось между жёстких бугров матраса.

Смотрю на лампу – как же я её ненавижу! А если накрыться с головой – душно. Когда же я усну дома в темноте? Пока вспоминал домашний уют, дежурный сжалился и выключил свет. Странно, такого никогда не было. Но темнота не кромешная, слабый огонёк высвечивает чей-то знакомый силуэт. Я встаю с кровати, делаю шаг навстречу своей мечте, но внимание отвлекает шипящая сковорода с жареной картошкой.

До подъёма ещё несколько часов. Я всё успею.

День рождения – романтичный

35 лет

29.12.2011

Лефортово – Медведково

Утро не предполагало приключений. Мысль о дне рождения, конечно, радовала, но как-то буднично. Во-первых, в камере Лефортово я встречаю уже третью днюху. Во-вторых, меня давно тут всё задолбало. Почти тысяча дней на восьми метрах без уединения и горячей воды. Намедни суд влепил мне девять лет общего режима, и меня слегка пугала неизвестность предстоящего этапа. Ну и какой тут праздник?

Однако сегодня ожидалась передачка. В груди было мягко, желудок замер в предвкушении. Ухо бывалого арестанта всегда распознает звук упавшего за дверью мешка. Бывало, в камере сидели два опытных, и они оба ожидали передач. Когда шелест за металлом дверей возвещал о грузе, начинались гадания – чей мешок.

И вдруг открывается кормушка, и в неё неожиданно кричат: «На эм!» Фамилию здесь никогда не называли, не «палили» сидельцев. «Да-да, вы! Собирайте вещи, на выход!»

Этап? А мешок?!

Переезд – это пожар. Вещей за несколько лет тюрьмы – две тележки. Только личных книг на полторы. Дарю пухлому соседу всё, что могу ему всунуть, но уже через пять минут я стою в тюремном складе перед горой вещей. Тут есть даже маленький холодильник. Я без разбора рассовываю шмотьё по сумкам и пакетам, холодильник «забываю» на входе, и немного позже набитый автозак мчит меня в неизвестность.

СИЗО «Медведково». Самый большой изолятор в России. Я же – лефортовский, из тюрьмы режимной. Что такое «чёрный ход» – я без понятия, а «Медведя́» именно такие. Впрочем, мне было скорее любопытно, чем страшно.

Засунули в так называемую «сборку» – большое помещение с ржавым умывальником и разбитым, жутко вонючим туалетом. Тут арестант ждёт автозак или, наоборот, конвой для возврата в камеру после поездки в суд. Через «сборку» проходят и этапники, как только уезжающие по лагерям, так и этапируемые оттуда на какую-нибудь «раскрутку». В лефортовской «сборке» арестанты всегда сидели по одному – изоляция абсолютная. Здесь же меня впихнули в комнату с двумя десятками человек.

Внимание на меня не обратили. В этом СИЗО огромный круговорот людей, местная «сборка» как сервер. Здесь меняются вещами, передают «запреты», делятся новостями и иногда бьют обнаруживших себя «козлов». Лишь только ближайшие зэки у стены, куда я подтащил свои сумки, проявили ко мне интерес. Познакомились, обменялись статьями, поудивлялись над моим «экстремизмом». Узнали возраст, тут я и ляпнул про днюху. И понеслось!

«О-о-о, братуха, с праздником! Так давай чифирнём! Братва, у нас тут именинник!»

Меня начали хлопать по плечам, и я вспомнил об огромных запасах конфет. Один из братьев Картоевых, что всей семьёй обвинялись в терроризме, подарил мне когда-то целый куль леденцов. У ингушских братьев этих конфет всегда было столько, что всё Лефортово их таскало туда-сюда по камерам, так как никто их и не ел. Сейчас же всё разлетелось в миг.

Я ещё не успел раздать вторую пачку, теперь уже шоколадных конфет, как опытные зэки стали «поднимать чифирь». На плечи скалообразного бандита залез ловкий парнишка, с виду малолетка. Он выкрутил в одном из светильников лампочку и приспособил к патрону кипятильник с обрезанной вилкой. Снизу ему протянули большую кружку с водой и дешёвым чаем.

Я вдохновенно наблюдал за ритуалом.

Через пять минут в кружке забулькало, и лысый бандит флегматично пробасил: «Эй, мне на голову льётся кипяток».

«Ой, б…!» – воскликнули наверху и выдернули провод. Едва кружку передали вниз, как дверь распахнулась, и инспектор выкрикнул с десяток фамилий. Среди названных был и огромный арестант. «Ну ладно, поздравляю!» – пожал он мне руку и исчез за дверью.

Бра́ тина с едкой заваркой пошла по кругу. Мне стали желать здоровья и фарта.

Лицо растянулось в улыбке. Я в параллельном мире!

С днём рождения!