В узких комнатах Пушкинской галереи не полагалось размещаться живому свету. Оно и понятно – для картин сплошное страдание, а в тусклом свете крошечных ламп и полотнам, и мне было комфортно. Равно как в полутёмных лабиринтах бывшего флигеля усадьбы Голицыных, так и среди импрессионистов. Особенно зал с Монэ. Бархатные пастельные полотна, отражающие самую суть. Казалось бы ничего не значащие маслянистые мазки в отдалении оказывались яркими кувшинками, складками платья, игрой света на старинном соборе.

Один только лондонский пейзаж чего стоит, в своей сиреневой дымке.

Здесь я могу отдыхать душой. Порой работает лучше, чем валерьянка.

В тот воскресный день, а может быть уже вечер, потому что, как я говорила, дневной свет не проникал в святилище искусств, и было решительно невозможно угадать время суток. Да и не хотелось. Уходить не хотелось, поэтому было неважно, который час. Только тоскливо урчало в животе временами, но пока я предпочитала игнорировать эти запросы. Так вот, в то воскресенье я позволила себе дольше обычного засидеться перед просторным полотном Парижской железной дороги. Картина поразила меня своей реалистичностью, простором, динамикой. Тусклый, будто в действительности затуманенный холст приводил меня в состояние глубокой расслабленности, мои тревоги и неврастения растворялись в облаках и становились паром, который источала эта железнодорожная станция.

Очарованная, даже на несколько секунд отвлечённая от суеты людей, проходящих и останавливающихся, вдруг в какой-то момент я потеряла связь с картиной и вновь была безжалостно выброшена в водоворот реальности. Стал снова различим шёпот прохожих и гул собственных мыслей. Это меня раздражило, захотелось поскорее перейти в другой зал. Порыв мой, однако, был остановлен внезапным «Погоди!», прозвучавшим справа, и, очевидно, обращённый ко мне.

И верно, на меня были направлены два ярких зелёных глаза, а их владелец чуть не выронил карандаш, когда неловко дёрнулся меня остановить.

Я вопросительно посмотрела. У парня на коленях лежал раскрытый скетчбук, в котором смутно узнавались выпрыгивающие из-за ушей локоны.

– Ты что, меня пишешь? – я спросила.

– Ага, – голова утвердительно кивнула, – повернись как было.

– Ты бы лучше Луара писал.

– Луара я в интернете могу найти, а тебя я где найду?

– Хм… Справедливо. Тогда я тоже тебя буду писать, – я достала из рюкзака блокнот и ручку.

– Ладно, только давай сначала я закончу, – он лёгким, будто привычным жестом высвободил прядь моих волос, так непринуждённо, словно мы были знакомы сто лет, и портрет мы пишем запланировано. – Потом ты пиши сколько захочешь. Давай, сядь пока как было.

Он нетерпеливо повозюкал по листу ластиком и уставился на меня. Я отвернулась к картине.

– Теперь уже так не получится, – я сказала, – я теперь не думаю о невесомости и растворении в парижском воздухе, а напряжённо гадаю, зачем кому-то понадобилось писать меня вот так без спросу.

– Ничего, тот взгляд я уже уловил, остались детали. Помолчи пока.

Я замолчала. Может быть, мне не хотелось нарушать таинство художественной работы, а может просто побоялась раздражать тонкий слух смотрителя зала.

Прошло ещё минут десять, может быть, четверть часа. Когда наконец я услышала «готово».

– Давай, твоя очередь. Потом обменяемся результатами, – своим он явно был доволен.

Я перекинула ногу через скамейку, вновь достала блокнот и направила всё своё внимание на человека напротив…

Мне показалось, что пролетело ещё каких-нибудь полчаса. Возможно, так оно и было, только зал понемногу опустел, а к нам подошла сотрудница, чтобы сообщить, что через пятнадцать минут галерея закрывается. Я уже закончила работу, но хотелось ещё что-то подправить, додумать к его образу историю, применить более красочное сравнение. Но делать нечего, я убрала вещи в рюкзак.

– Пойдём в «Эн»? – он спросил.

– Пойдём, – неожиданно произнёс мой собственный рот.

Мы вышли на улицу, уже щедро освещённую фонарями. Над городом из мелкого распылителя попшикали дождиком, в воздухе ещё чувствовалась влажная пыль, на асфальте блестели камушки. Хорошо было вырваться в прохладу вечера, к тому же с компанией, я бы и не припомнила, когда со мной такое случалось последний раз.

У художника походка решительная, немного порывистая, словно он готов в любую секунду сорваться с места и побежать. Но шёл специально медленно, чтобы совпадать с моим ритмом. Я чувствовала, как он себя принуждает. Мы шли молча, я наблюдала, он тоже. Тишина между нами не вызывала неловкости. Напротив. У меня было ощущение, что я встретила старого знакомого, и теперь мы никак не можем наглядеться, восстанавливая в памяти образы друг друга, изучая перемены, при этом кожей чувствуя давнюю дружбу наших душ.

Он чуть выше меня. Может на полголовы, не больше. Самую малость сутулится. На его рост это, по-моему, совсем не влияет.

Одет в лёгкое пальто. Был конец апреля, кстати говоря. Да, пожалуй, одет как пижон. Пальто расстегнуто, из-под него видна толстовка с капюшоном, на ногах тёмные джинсы и кроссовки. Без шарфа. Я – наоборот. В костюме «бабушкина гордость». У меня шапка, шарф, застёгнутое на все пуговицы, перетянутое поясом шерстяное пальто, перчатки, осенние ботинки. Максимальный уровень комфорта.

«Совершенно не жарко, к тому же вечер, после дождя» – мысленно оправдывала я свой выбор. Впрочем, у меня и не было цели производить впечатление.

А вечер был хорош. Лёгкая зелень уже тронула деревья, отчего в воздухе слабо пахло сладким. Освежённый дождиком, город вздохнул легко и полно. Тёплые жёлтые фонари, опустившийся теперь штиль. До уровня детского школьного беспечного вечера было уютно и радостно.

Прогулка наша была недолгой, упомянутый «Эн» находился в двух шагах от галереи, на бульваре.

Не хотелось в помещение, но предложить дальше гулять не решилась. К тому же, не терпелось посмотреть рисунок.

Оказавшись в ароматной атмосфере ужинов и десертов, я вспомнила, что остервенело проголодалась, и теперь уже мой желудок возобладал над разумом. Я заказала курицу с овощами и картошку, и чай, и хотела бы ещё заказать чизкейк, но где-то больно кольнула совесть, и я промолчала. Мой новый незнакомец попросил себе мясо, газировку и большой кусок торта «три шоколада». Всё понятно, у него тоже со здоровым питанием все было здОрово. Хотя, мужчины лет до сорока могут себе такое позволять, подлый народ.

– Ну, показывай! – я нетерпеливо заёрзала, как только все обязательные процедуры по мытью рук и заказу блюд были исполнены.

Он прищурился.

– Может, сначала ты?

– Нет, ты первый начал рисовать.

– Давай обменяемся сразу, не глядя?

– Давай!

Я захлопала в ладоши, как маленькая. Потом протянула ему весь блокнот, держа пальцем место начала текста о нём. Он в ответ протянул вырванную наспех страницу своего альбома. Мы обменялись бумажками, как гангстеры в кино обмениваются информацией, или чем там, «товаром».

С плотного белого листа мне открывался профиль девушки, которая смотрела куда-то вдаль, далеко за пределы поля. На лоб её свесился упругий завиток, прочие же волосы выглядели растрёпанными, будто она только встала с постели. Слишком длинный нос, тонкие, совершенно не современные губы, мягкий округлый подбородок. При первом взгляде она не показалась мне красивой. Однако, присмотревшись, я уловила блуждающую улыбку, которая говорила о безмятежности настроения её владелицы. Я заметила глубину взгляда больших, наивных, открытых миру и доверчивых глаз. Мне понравились эти глаза. То, как он написал. Они были в мыслях. Наверняка приятных. Возможно, девушка на картине мечтала, или вспоминала радостное событие. В ней была жизнь. И этот взгляд, и улыбка делали вдруг лицо крайне обаятельным и добродушным. Такому человеку я доверила бы все свои страшные тайны. Портрет совершенно меня очаровал.

«Наверное, он хороший художник» – я так подумала.

– Я могу оставить его себе? – я спросила.

Он покачал головой, все ещё погружённый в текст. «Чего там читать-то?! Три строчки!».

– Не пойму, ты все ещё читаешь, или уже перечитываешь?

– Перечитываю. До меня никак не доходит, почему ты описываешь меня таким отчаянным щёголем?

– Ну-ка, – я перегнулась через стол, перехватывая бумагу, – может быть, ты щёголь и есть.

– В таком случае, следует развивать твою наблюдательность. Держи, – он протянул блокнот, – и присмотрись ещё раз.

Он откинулся свободно на стуле, положил обе руки на стол и направил прямой ровный взгляд чуть поверх моей головы. Я ещё раз пробежалась по написанному и осмотрела парня. В голову так и не приходили мысли, что в моём видении было неверным?

«На меня смотрел симпатичный молодой человек. Двадцать, двадцать пять? Сейчас всё труднее сказать. Гладко выбрит. Так, словно ничего, жёстче юношеского пушка у него и не было. Неужели младше двадцати?! Худое острое лицо, дремучей лесной зелени глаза в чаще густых бровей. Хорошенький. Немного насмешливый взгляд. Наверняка пачками разбивает сердца молоденьких девчонок.

От него волнами расходится энергия. Живая, жгучая энергия юности, любопытства, жажды проявить себя, исследовать этот мир. Даже в терпеливой позе, ожидающей моего описания, от него исходит яростное желание. Желание чего? Наверное, жизни, эмоций. Оно прорывается в готовых к смеху уголках губ, в порывах закатывать рукава, обнажая длинные тонкие пальцы и по-девичьи нежные запястья, в огоньках любопытства глаз».

Что я могла упустить? Я всматривалась в его лицо, стараясь по-новому, беспристрастно раскрыть его. Он молчал, ждал, и наверное это была необычная картина для подошедшего с блюдами официанта. Я почувствовала аромат сливочного соуса и мяса. Голод или желание его разгадать? Голод! Голод! Верещал желудок.

Парень улыбнулся, первым решая моё затруднение:

– Может, сначала поедим? Я очень проголодался, а потренируемся позже, или в другой раз.

Мы набросились на еду. Я не могу сказать иначе, хотя сказать хочется, чтобы оставалось впечатление загадочной, увлечённой искусством девушки.

– Объясни всё-таки, что не так с моим описанием? – я спросила, когда базовая потребность начала удовлетворяться.

Он вытер губы краешком салфетки и аккуратно отложил её:

– Оно слишком поверхностно. Ты сразу начала гадать про возраст, будто это действительно важно. Неужели ты стала одним из тех взрослых, которых прежде всего интересуют цифры, как у Экзюпери? И про разбитые сердца, опять же, подсчёт. И вообще, по-твоему я выхожу каким-то жеманным пикапером, который только и думает, что о новой юбке.

Я сразу немного поникла от его слов, понимая, к тому же, что он прав.

– Мне понравилось это сравнение моих глаз с лесом, так мило, может даже чересчур. Но если ты считаешь себя писателем. А судя по тому, что первым делом ты достала блокнот и начала меня описывать именно в форме текста, какие-то амбиции в этом направлении у тебя имеются, то не нужно называть вещи своими именами. Дай косвенное отношение. Энергия. Хорошо, оставь только ту часть, где нетерпеливые порывы рук. И смотри глубже, – он придвинул ко мне своё лицо, – посмотри внимательно. Неужели ты правда видишь во мне смазливого ловеласа?

Я постаралась посмотреть внимательнее, наклонив голову набок:

– Наверное, нет… – хотя именно так я и думала. Вообще не припомню, чтобы видела когда-нибудь таких красавчиков.

– Пойми, никогда нельзя верить поверхностному, первому суждению. Старайся искать суть. Мелкие, «говорящие» детали.

– Ты что, тоже писатель? – не удержалась я от вопроса.

– Нет, – он засмеялся, – но кое-что в этом соображаю. У тебя большая часть направлена на внешнее описание, а ты попробуй в следующий раз угадать меня за этим внешним, – парень покончил с мясом, притянул к себе десерт и добавил, – мм, так ты у нас, стало быть, писатель?

– Очень хотелось бы сказать, что да, но я также далека от мира литературы, как наши футболисты от футбола. То есть, мне это нравится, но ничерта не выходит.

– Почему так? Чем ты занимаешься?

– Работаю в банке. Мне всегда нравилось писательство, книги. Обожаю. Но это же всё несерьезно. Поэтому так, тешу своё самолюбие редкими рассказами, кормлю себя ложными надеждами, что могла бы быть ого-го какой крутой писательницей, но таланта маловато. И веду дневники, чтобы не забывать, как держится ручка.

– Кто сказал, что писательство – несерьезно?

– Да это же очевидно. Писателей вон сейчас, куда ни плюнь – попадёшь по адресу. Нужны связи, деньги и хоть какой-то навык собирать слова в текст, и то – факультативно. За тебя всё напишут. Были бы деньги. И связи.

– Сурово. Но ты могла бы просто пойти филологом работать или в издательство.

– Теперь уже что об этом говорить, я пошла по другому пути. А ты, стало быть, художник?

Мне на секунду показалось, что выражение лица у парня стало таким же печальным от вопроса, как и у меня от рассуждений о несложившемся писательстве, но он тут же встряхнулся и ответил будто полушутя:

– И это, стало быть, тоже.

Я доковыряла свои овощи, задумчиво глядя, как он уплетает шоколадный торт, с наслаждением наполняя рот плотной, пропитанной калориями массой.

У него зазвонил телефон, он вежливо сказал: «Извини, это друг звонит, надо ответить», и уже в трубку:

– Да, дорогой! Да… да… ну, конечно. Я буквально уже выхожу, ужинал…Конечно, куплю. Нет, не один. Потом расскажу… Да, до встречи. Обнимаю! Пока!

«Оу, ну конечно, всё понятно – красивый, интеллигентный, увлекается искусством, и, судя по всему, литературой. Подобных натуралов в природе не существует, да и мне так легко с ним болтать, что сразу ясно, в этом нет никакого намёка на флирт, а это очень даже к лучшему, было бы здорово подружиться с таким интересным человеком».

Он вдруг стал торопливым, заказал ещё целый пирог с собой, попросил счёт. Конечно, платили мы раздельно. Я тоже стала поторапливаться.

– Это я заберу, – сказал он, поднимая со стола мой портрет.

Мне не хотелось отдавать, но что поделаешь, мне он не принадлежал. Я расстроилась. Такой неожиданно приятный вечер скомкался до торопливого прощания, ещё домой теперь добираться, и вновь начавшийся дождь показался неуместной обузой.

– Я тебя ещё напишу, не расстраивайся, – он открыл передо мной дверь, пропуская вперёд.

– Я не расстроилась.

– Да, я вижу. И ты обо мне обязательно напиши, ладно?

Я кивнула.

– Хорошо, сейчас я должен бежать.

– Пока, – я помахала рукой, поджала губы в скупой улыбке и повернулась в сторону метро.

– Погоди, – он одёрнул меня за рукав пальто, слегка коснувшись руки, – у моего друга в субботу выставка. Придёшь?

– Не знаю.

– Приходи обязательно, не знает она. Вот, диктуй номер, я тебе звоню.

В руке зажужжал и вспыхнул холодным светом телефон, и тут же вызов оборвался.

– До встречи! – мы развернулись в разные стороны, и тут я услышала:

– Я очень рад знакомству! – он обернулся и помахал на прощание.

Я помахала в ответ. Так и не узнав его имени.

Как это получилось, что вновь стало заметно только тёплое жёлтое мерцание в полуголых ветках, мягкий хруст гравия под ногами и шарканье шин по асфальту. Приятно стало пройтись до метро, подставляя лицо редким каплям, раствориться в мысленной перемотке этого необыкновенного вечера.

Дорога домой показалась такой удивительно короткой.

Глава 2. Выставка

Прошло два дня, воскресная анестезия от реальности давно прекратила действовать, я вновь была подчинена привычному графику, работе в банке и тяжёлым мыслям о тщетности бытия.

В перерыве (обеденном, не от мыслей) увидела пропущенный вызов от своего нового незнакомого. Я его так и записала в телефоне. Пальцы дрогнули, выбирая ответный звонок.

– Алло.

– Привет! Ты звонил?

– Привет! Да, мы же в субботу идём на выставку, я звоню подтвердить, проверить, что у тебя всё хорошо и что всё в силе.

– А во сколько она?

– Начало в восемь. Это на пару часов, потом может где-нибудь поесть, если ты захочешь. Что, какие-то проблемы?

– Да нет… А где это?

– В Артплее. Туда не очень удобно добираться, но я буду на машине, могу тебя забрать и доставить обратно в разумное время.

– Нет! В смысле, нет, не стоит, я сама. Давай там встретимся. В восемь?

– Давай в восемь у арки. Ты была там?

– Да.

– Точно всё хорошо у тебя?

– Да, да. Спасибо, что спросил. А у тебя?

– Теперь вообще замечательно! До субботы!

– До субботы!

Осталось выжить три с половиной дня.

И придумать, как отпроситься.

***

Какое небо было в тот вечер. Первые сумерки, подсвеченные алым на горизонте и влажной кистью растушёванные до розовато-голубого. Спускаясь под пологую горку хотелось бежать вприпрыжку и пропускать свободу сквозь пальцы.

На повороте к творческому кварталу трамвай со скрежетом протиснулся в арку. Я перешла дорогу следом за ним и уже увидела каштановую макушку моего художника. Помахала.

– Привееет, – протянул он, – идём скорее, хочу успеть до открытия познакомить тебя с художником.

Им оказался невысокий коренастый парень неопределенного возраста. Хотя что это я опять про возраст. Приятный, похожий на викинга, с лохматыми светлыми вьющимися волосами, с аккуратно подстриженной и ухоженной бородой. Такой, будто к бороде у него больше любви. Или настроения хватило только на неё. Он вдруг странным образом напомнил мне примерно половину современных актёров-мужчин. Когда голубые глаза из-под густых бровей, волосы в хвостике на макушке, белоснежная улыбка, хорошая фигура.

На нём были кеды, тёмные джинсы и, неожиданно, мандариновая рубашка с тонким черным галстуком. У меня определенно есть вопросы к современному стилю. Что-то вроде: «Мне, конечно, плевать, что вы там обо мне подумаете, но бороду свою я мажу марокканским маслом, а так вот я какой разгильдяй, и кеды я не чистил уже три года, вообще, как проснулся, так и пошёл, я презираю все эти ваши социальные условности. А галстук у меня Эрмес. Но вообще-то я босоногий голодный художник, как встал утром нечёсанный, так и пошёл в мир». Мне от этого забавно. Хочется быть на него похожей, позволять себе всяческие вольности, потом говорить: «Я так вижу, принимайте меня такой, как есть».

– Знакомьтесь, это – Арсений, – и он протянул мне руку, – а это…

– Лиза, – я перехватила слово.

– Красивое имя, – сказал «мой» художник.

Арсений как бы этому даже не удивился. Наверное, в богемных кругах так принято. Ничему не удивляться. Всё всегда может быть частью перформанса или вообще философии жизни.

– Арсений, о чём будет ваша выставка? – я спросила.

– Ну, она… – он повертел в руках телефон, – она о взгляде человека, который никогда не покидал квартиры, на этот мир. На собственное жилище, на окружающее, на своих домашних, на прохожих, когда единственные для него источники информации – это, собственно, комнаты, дверь в общий коридор и окно. В основном здесь будет графика, но также я работаю с маслом, пастелью, ещё у меня есть несколько инсталляций.

– Звучит довольно интересно и необычно.

– Спасибо. Посмотрим ещё, что ты скажешь, когда увидишь, – он нервно усмехнулся, – а хочешь, я тебе сейчас покажу пару работ?

– Давай!

Он заскользил пальцем по телефону, и бросил в это время:

– Глеб, а ты свою картину куда-то продал?

– Нет, – отозвался незнакомец, который обрёл наконец имя.

– Вот, например, – уже мне, – это как бы вид в общий коридор с акцентом на тени. Или вот ещё, здесь главное – окно. У него есть только такой угол обзора и всё. Это всё, что он может узнать о жизни, понимаешь? Или, например, небо – по нему ведь тоже можно кое-что увидеть. Погоду, это понятно. Но и, как вариант, салюты, праздники. Через окно он изучает других людей. Какие они, чем живут соседи в доме напротив, он может рисовать их и как будто знакомится через это с их судьбами.

Я понимающе кивала, хотя в современном искусстве соображала очень мало. Картинки мелькали слишком часто у меня перед глазами, в основном какие-то наспех сделанные скетчи.

– Сеня, всё, прекрати, – Глеб взял меня за руку, – мы ушли. Зря ты дала ему согласие на просмотр. Теперь его за уши не оттащишь, пока всё не покажет. Всё, мой друг, увидимся в зале, – и он потянул меня к выходу.

– Ох уж эти творческие люди, – сказал он, когда мы вышли, – им так необходимо признание, что они могут явиться к вам с целой папкой своих работ и показывать, пока вы в отчаянии не вызовите полицию, или не съедите с квартиры, чтобы не обидеть тонкую душу.

– Ты ведь тоже творческий, – ответила я, – почему, кстати, ты не сказал раньше, как тебя зовут.

– И ты не сказала.

– Я как-то не подумала.

– А разве это вообще важно? Имена, возраст? Ты знаешь, что Фрида Кало изменила себе день рождения на целых три года, просто потому, что ей захотелось совпадать с Мексиканской Революцией?

– Не знала. Ладно, я могу понять про возраст. Но всё-таки хочется звать людей по имени. Это ведь дает столько вариаций на тему уровня отношений. Кто вы друг другу – начальник и подчинённый, друг, родственники. Можно столько теплоты передать через то, как ты зовёшь человека.

– Да. Теперь ты можешь звать меня Глеб-хлеб, и это будет очень забавно. Как в детском саду.

– Так тебя дразнили? Ты не любишь своё имя? Хах, ты это говоришь Лизе-подлизе. Но я всё равно очень люблю своё имя. И Глеб тоже мне нравится. Оно самодостаточное, не нужно думать, как к тебе обращаться, где грань формального и неформального. И вообще, такое внушительное. Как отрезали.

– Ладно, подумаю над твоей версией. Обещай мне только одно.

– Что угодно.

– Никогда. Даже под дулом пистолета, даже есть скажут, что от этого зависит моя жизнь или жизнь всей цивилизации, не называй меня Глебушка.

– Даже ни единого разочка?

– Никогда.

– Хорошо, я буду держаться. А «Глебчик»?

Он закатил глаза.

***

Мы разглядывали картины практически в полном одиночестве, народ не спешил заполнять залы. Все рисунки на стенах были похожи на наброски. Я пыталась понять современное искусство. Нет, в целом многие картинки были приятны глазу. Но это вроде как тренировочные версии, а где настоящие полотна? Или вот, например, загадка. В центре главного зала стоял деревянный короб. Точнее, это напоминало короб, а вообще конструкция состояла из нескольких деревянных палок, вокруг которых рандомно был оклеен скотч, разукрашенный разными красками. Что-то должно это означать?

«Ладно, – сказала я себе, – где-то должно быть описание и обозначение этого… чем бы там оно ни было». И это в модернизме удивляло меня больше всего – для того, чтобы понять, что автор заложил в своё произведение, невозможно было только почувствовать его, надо было прочитать инструкцию.

– Гадаешь, чем бы это могло быть? – насмешливо спросил меня Глеб.

– К сожалению.

– Это будет какая-то проекция, или что-то вроде того, – он задумчиво присмотрелся к красной полоске скотча, – я не совсем понимаю смысл происходящего, но Сеня так увлечён, что даже мне начинает казаться, что в задумке что-то есть.

– А вы с ним давно…ой, – я вдруг осеклась, – Глеб, а мы можем уйти отсюда прямо сейчас?

– Что случилось? – он проследил за направлением моего взгляда.

– Хочу на воздух, у меня похоже немного начинается паника.

– Идём, – он взял меня за руку и повёл в противоположном направлении, где через несколько коридоров мы смогли оказаться у выхода.

– Какой-то неприятный знакомый? – он спросил.

Я покачала головой:

– Нет, похоже на паническую атаку, со мной такое бывает.

– Да? – он заглянул пытливо в мои глаза. – Ты, конечно выглядишь немного встревоженной, но сильно не дотягиваешь до паники. Руки не трясутся, взгляд ровный, дыхание тоже, даже зрачки не расширены, слишком ты всё-таки спокойна для паникёра.

Я помолчала.

– Это что-то слишком личное?

– Мне хочется прогуляться.

– Можем поехать в парк или куда ты хочешь?

Я посмотрела на время:

– Знаешь, вообще-то мне лучше уже ехать домой.

– Пойдём, я тебя довезу.

Я подумала секунду, кивнула:

– Хорошо. Спасибо.

– Так кто это был, расскажешь? – спросил Глеб, когда мы уже выехали на Земляной Вал.

– Один знакомый, – неохотно начала я.

– Он тебе как-то навредил?

– Нет, – я посмотрела в окно, – просто он работает вместе с моим…

– Парнем? Мужем? – он обернулся ко мне на секунду. – Ты не говорила, что замужем.

– Нет, мы не женаты, живём вместе.

– Так ты испугалась, что он тебя узнает и всё расскажет твоему парню? И что в этом такого? Мы же не парой туда пришли.

– Просто мой парень очень ревнивый. Очень. И я вообще не ожидала увидеть здесь Пашку – так зовут того парня, как назло они очень тесно общаются, я уверена, про меня уже доложили.

– А что ты ему сказала, куда ты идёшь?

Я замялась.

– Сказала, что с девчонками с работы идём на выставку.

– Ах, то-то я сегодня почувствовал прилив невероятной женственности, а это, стало быть, моё новое амплуа пробивается на свет.

– Перестань.

– А в чем проблема рассказать, что у тебя появился новый знакомый – парень? У тебя вообще есть друзья-парни?

– Нет.

– Сурово. А настоящие подруги у тебя есть?

– Нет, – сказала я ещё тише, – были раньше в родном городе, а потом я переехала и как-то свелось на нет. Так бывает.

– С настоящей дружбой, по-моему, не бывает, – он побарабанил пальцем по рулю, – Значит только Он. С большой буквы. И как? А что не женитесь?

Мне так не хотелось больше говорить об этом, что затошнило, я приоткрыла окно и начала шумно вбирать в себя отравленный холодный воздух.

– Ну ладно, ладно… пффф, а давно вы вместе?

– Лет пять, около того.

– Давно… Ну ладно, не хочу тебя мучить, просто пытаюсь понять, что там у тебя за отношения такие, когда нельзя ни с кем больше общаться.

– Ну почему, с девочками можно.

– По специальному разрешению, или так?

– Прекращай.

Мы подъехали к моему району.

– Останови, пожалуйста, здесь, – попросила я, когда впереди показалась автобусная остановка. – Я отсюда дойду.

– Я хочу тебя проводить, – мы проехали остановку, и Глеб остановился только при въезде во двор. – Или он может увидеть, да? – с ударением на «он».

– Просто хочу побыть одна. Спасибо, что подвёз.

Я вышла из машины, и заметила, что он тоже. Ну зачем?

Он подошёл ближе и спросил:

– А ты писала ещё после того раза?

Я покачала головой:

– Не было настроения.

– Жалко. Мы увидимся? Я хочу, чтобы ты показала мне новый текст.

– Да, было бы здорово.

– Я напишу тогда, – он помолчал, но не уходил, – Лиза, – посмотрел мне в глаза, – у тебя точно всё в порядке в этих отношениях? Я имею в виду, знаешь, это не очень нормально, когда нужно скрываться.

– Да всё нормально, просто у меня никогда не было здесь друзей, поэтому для меня всё необычно.

– Нормально… Ладно, ладно, кто я такой, в конце концов, чтобы вообще расспрашивать тебя об этом. Хорошо. Будем на связи, ладно?

– Ладно.

Он вернулся к водительской двери и обернулся:

– Обещаешь?

– Обещаю, – я улыбнулась, помахала ему вслед и ушла.