Железный поход. Том третий. След барса

Часть I. След барса

…Вокруг оседланные кони;

Серебряные блещут брони;

На каждом лук, кинжал, колчан

И шашка на ремнях наборных,

Два пистолета и аркан,

Ружье; и в бурках, в шапках черных,

К набегу стар и млад готов,

И слышен топот табунов.

М. Ю. Лермонтов «Кавказский пленник»

Глава 1

Труден и смертельно опасен был путь абречества Дзахо. Озлобленный, настороженный, скрытный, подобно снежному барсу, скитался он по диким ущельям и тропам высокогорной Чечни. Огонь мести согревал его сердце в слепые, без звезд, холодные ночи; неутолимая жажда расплаты гнала изо дня в день по следу кровников. Но как бы ни была сложна и терниста выбранная им тропа, он – Дзахо Бехоев из Аргуни, храбрый и самоотверженный, был и сейчас вдвойне бесстрашен, готовый в любой момент насмерть схватиться с врагом. Невеликий срок минул с того дня, как Дзахо скрылся от людских глаз, но уже не раз омылся кровью его кованный для лютой мести кинжал, не раз в испуганных очах кровников очарованно блеснула, предвещая гибель, сизой сталью кремневка его отца.

– Воллай лазун… Уо! Я не родился абреком! Вы сделали меня им! Ваш тейп пролил первую кровь. Люди Джемалдин-бека навеки отняли у меня Бици! Сожгли аул… Умри же, аргал¹ тень смердящей собаки! Я буду мстить вам за каждый волос, упавший с головы моей невесты, пока не вырежу весь ваш поганый род!

Так рычал Дзахо в трясущееся от ярости ахильчиевского чичисбея², коего он выследил и подстерег на пустынной дороге в аул. Нукер Джемала – Нукка Тюркаев – хрипел, визжал зверем, неистовствовал, призывая в помощь Великое Небо. Его жилистые руки со скрюченными пальцами и выпученные глаза горели решимостью разорвать на куски юношу. Только не слышно было борьбы и криков в горах, у гремящего водопада. Не слышно их было в ауле близ Бамута.

Молод был Дзахо-абрек, слишком силен и опытен оказался Тюркаев. Сдавленный волосатыми ручищами, словно железными обручами, Дзахо рухнул с Нуккой на землю; вместе скатились они вниз, к самой кипени стозвучного водопада.

– Пришел твой час, аргунский щенок! – Пальцы-крючья сдавили горло мстителя. Волк Тюркаев рвался к шее волчьими клыками, придавив руки Дзахо к газырям. И по мере достижения цели в глазах чичисбея все явственнее проступала звериная, всепоглощающая радость. – Ты, полукровка, сын собаки и ишака! – харкал слюной и проклятьями Нукка и все туже сжимал кольцо своих пальцев. – Если ты, пес, познал сладость запретного плода Ахильчиевых, так значит, все должны пред тобой на коленях ползать, да-а?! Род ваш – Бехоевых – самый захудалый в горах! Цххх! Пришел твой час… овца худородная!..

Но Дзахо Бехоев – плоть от плоти, с рожденья не был овцой. Полукровкой – да, но безродной собакой – никогда. Дзахо был одиноким барсом, а Нукка – одним из волков ахильчиевской стаи, хотя и матерым.

…Загрыз барс волка. Насмерть загрыз. Потому что дух снежного барса могучее, а кровь безумнее.

…Пальцы Тюркаева разжались, и он с разорванным кадыком с ужасе отпрянул от зубов Дзахо, ставших алыми от крови. Хрипя и зажимая башлыком рану, он попытался бежать. Но молодые ноги аргунца нагнали его. Бехоев накинул на голову нукера вонявший конским потом чепрак из козлиной шкуры и задушил. Задушил собственными руками, потому как было опасно стрелять… да и жаль было тратить свинец и марать благородный булат…

Вот и теперь, единожды бросив вызов судьбе, как суровую клятву, тянул слова древней абреческой песни Дзахо, неторопливо и монотонно вжикая о камень свой дедовский кинжал.

…Уа-лай-ла я-ла-лай…

Его мягкою постелью была черная земля…

Подушка его – чинаровые корни…

Одеяло – синее небо…

От голода он ел кизиловый лист…

От жажды пил росу…

Когда туман спускался на равнины – уходил в горы…

Когда туман в горах – уходил с конем на равнины…

По ущельям шел волчьим скоком…

На вершинах слушал голоса водопадов и орлов…

Родной его брат – винтовка… сабля – сестра…

Уо-да-дай, я-да-дай, да-дай-я, да-дай.

Уо-да-дай, я-да-дай-и-и-и…³

Нукка Тюркаев был пятым кровником, с которым Дзахо свел счеты. Пятой зарубкой на прикладе его ружья, не считая застреленного им могущественного Тахира, коий пролил кровь Омара-Али, сына кузнеца Буцуса. Да… пятым… Но после сего деяния багровые тучи розовой мести еще плотнее, еще гибельнее сошлись над папахой аргунца.

Дзахо вспомнил последние рваные хрипы-угрозы кровника:

– Воллай лазун!.. Обошел ты меня… Такое не удавалось еще никому!.. Но знай… собака, теперь за твоей головой будут охотиться по меньшей мере триста стволов и кинжалов! Биллай лазун! Где бы ты ни был… тебя найдут и порвут на куски… Не рыскай возле Бамута! Там живет твоя смерть…

Бехоев был горец, со всеми чертами истинного горца, а стало быть, настоящего мужчины. Родина-колыбель его Аргуни – неподалеку от Ачхой-Мартана и Шали, неподалеку от Гудермеса, чуть далее от Ведено и Курчалоя – в Чечне все рядом и все далеко из-за ичкерийских гор и ущелий, из-за священных для мусульманина праздников и кровной вражды. А потому Дзахо знал: кавказцы-кровники любят, чтобы последнее слово оставалось за ними – такова натура горского характера, таков закон гор. Особенно если эти люди чеченцы…

Знал Дзахо-абрек и другое: всякое зло, всякое насилие имеет предел, установленный адатом и шариатом; знал, что два этих свода предков – есть дело и слово правды и справедливости в тех формах, кои установил родовой строй еще в седые, незапамятные времена. Но ныне по всему Кавказу гремела война с неверными, с Белым Царем… и ее алые реки смывали все правила и каноны. Месть Ахильчиевского тейпа не остановит ни адат, ни шариат, ни почетные старцы, которые будут торговаться о маслаате, чтобы прекратить братоубийственную канлы.

Один лишь человек на Кавказе мог теперь положить конец этой кровной мести. Великий Шамиль из Гимры, владыка гор, третий имам Дагестана и Чечни, щит и меч горцев… Но не по его ли молчаливому согласию мюриды Джемалдин-бека – маленького падишаха⁴ – покарали жителей Аргуни?.. Не по его ли суровому решению золотая сабля Ахильчиева снесла голову праведнику Абу-Бакару?! Старцу было за сто зим. Старый Абу-Бакар под саблями шамилевских мюридов не просил пощады. Он был первым человеком в Аргуни. Он помнил первого имама Кавказа Кази-муллу. Он лично знал второго имама Гамзат-бека. Он один помнил до седьмого колена аргунских дедов и прадедов, как суры Корана…

Уа-лай-ла я-ла-лай…

…Пробуя ногтем, остёр ли его кинжал, Дзахо с суеверной трепетностью посмотрел на арабскую вязь, что текла витиеватым ручейком по голубой стали. Дзахо был гололоб и безграмотен, как и вся его родная Чечня, как ее гордый брат Дагестан, как без малого весь тогдашний Кавказ… Сын Аргуни знал с детства эту мудреную надпись:

Две песни, два лезвия, две стороны:

О смерти врагов, о свободе страны…

Уа-да-дай, я-да-дай-ии-и…

Недоволен остался осмотром Бехоев, терпеливо продолжил точить о камень кинжал, качая в такт головой… И вновь заслышались слова старой печальной тавлинской песни:

…Вышел храбрый абрек к краю пропасти

И, зажимая смертельную на груди рану,

Крикнул окружившим его врагам:

– Живым не сдаюсь – больше одной смерти не бывает…

Вы же, шакалы и воронье, берегите свои хвосты…

Сказав так, начал стрелять из ружья храбрец…

Положил он на месте пулей,

Как охотник оленя, вождя своих кровников…⁵

* * *

Два дня и две ночи провел в мрачных скалах, высоко в горах Бехоев. Огонь разводил редко (только когда ел) в вырытой кинжалом лунке, надежно укрытой от чужих глаз плетенкой из можжевеловых веток. Кто знает, посвятил ли он это время посту и молитве?.. Едва ли он отдал его и одинокому философствованию отшельника в дикой пустыне… Но то, что думал он долго и думал мучительно, как ему поступить далее, куда направить своего коня, – несомненно. Modus vivendi⁶ в его положении был невозможен. Следовало действовать, а потому Дзахо был настроен решительно. Как только над заставами хребтов зависал двурогий месяц и горы кутались в пестрое сумеречье туманов, он скрывно спускался в лощины, туда, где, зажатые в складках теснин, многоглазо светились огни аулов его врагов.

Камни и пепел развалин родной сакли неустанно шепчут абреку: «Если судишь по совести, забудь про закон, если по закону – забудь про совесть». И еще: «Мудрый способ ладить с кровниками – держаться от них подальше. А лучший способ – убить их всех». Вот и рыскал он бесшумной смертью по кривым улочкам спящих селений. Присматривался, таился, прислушивался… И по мере своих многократных вылазок все тверже и крепче затягивался узел убеждения в необходимости мести и зла для врагов во что бы то ни стало.

«Почему чеченец уходит в борьбу? В месть? В горах существует песня. В ней чеченский вечер. В ней чеченец, приютившийся на ночь под шкурой. Всякий разумный в таком положении должен уснуть… Но чеченец – нет. Он не разумный, он младенческий. Ему вольность мерещится, и рядом с вольностью смерть или тюрьма, железная жалость царского конвоя и лязг каторжных вериг…

– О, мое сердце! – тоскливо, хватая за душу, завывает чеченец. – К чему зовешь меня?! К чему кличешь? Ты же знаешь, горячее…

Вольность и смерть. Тюрьма и вольность. Три призрака на одном пути. И все же, будто заговоренный, поднимается чеченец, чтобы ускакать на коне во мраке ночи, чтобы стать абреком, чтобы отомстить».⁷

…Улочки аула, в который уже третий день с криками ночных птиц, удачно минуя посты часовых, проникал Дзахо, были пропитаны запахом овечьего сыра, навоза и прелью душистого кизяка, курившийся прозрачный дым которого мирно тянулся к звездам.

Час назад стихло надсадное пение муэдзина, и в ломком горном воздухе теперь отчетливо были слышны мычание коров и беспокойная перекличка овечьего блеяния.

Дзахо, до глаз закутанный в башлык, стараясь быть незамеченным, тенью скользнул в проулок, прижался к глинобитной стене чьей-то сакли, напряг слух и зрение. Во дворике, под навесом слышались гортанные звуки его родной речи споривших мужских голосов… Где-то на задах, у кукурузных сапеток, не то у конюшни, женщина отчитывала заигравшихся детей… Ниже по переулку, который вел к роднику, проявился тихий девичий смех; чокнулись друг о дружку боками медные кувшины… По приглушенному краткому звону Дзахо понял – они полны ключевой воды; значит, девушки возвращались домой…

…Внезапно за спиной послышался приближающийся лошадиный топот и говор… Бехоев не стал искушать судьбу, кошкой перемахнул через высокий, сложенный из самана и бута забор, нырнул через сады к амбарам, залег у плетня… Где-то загремела цепью собака, зашлась в лае, но тут же стихла под властным хозяйским окриком… Абрек выдержал паузу, заскользил гюрзой далее…

Люди в горах ложатся на закате, напрасно лампады не жгут, предпочитают засыпать пораньше и подниматься с зарей – таков уклад. Работы и забот у горцев непочатый край. Тут тебе и чистка кошар, и выгон баранты, и обьездка ретивых коней, и догляд за детьми, и то, и другое – только успевай загибать пальцы…

…Дзахо, держа ружье в руке, проник в третий-четвертый двор – припал ухом к приоткрытым ставням сакли, весь внимание и слух… В ту памятную ночь многое услыхало ухо аргунского барса в волчьем логове Ахильчиевых.

Мужчины-воины делились мнениями, спорили о больших скоплениях русских войск в районе Кизляра, Моздока, станиц Наурской, Червленной и Шелковской… Говорили об угущающихся штыках гяуров в крепости Грозной, которая смердящей язвой уже второй десяток лет выгнаивалась на равнине Малой Чечни; о грядущих смертельных битвах с неверными и об оружии… Это тема особая. Горцы любят и почитают оружие, как и все мужчины мира, однако любовь эта у них на грани безумства и помешательства, сильнее страсти к женщине, выше заоблачных пиков гор. Бахвальство на сей предмет в устах кавказца предела не знает… Чеченцы, как и другие дети гор, больны эти недугом чрезвычайно. В особицу они уважают хвастать своим родовым оружием… Сделай шаг – спроси у кого-то о прадедовской шашке, кремневке деда или кинжале отца! – владелец станет часами вещать, где и когда, в какой переделке этим благородным орудием кровной мести убит был враг во благо святого дела.

Слышал Дзахо-абрек и о многом другом, но какие бы ни велись разговоры среди мужчин – все они заканчивались одним: местью аргунцам и зловещей горской клятвой – отмстить за позор тейпа, за гибель родни… Ему – бешеному псу Бехоеву.

Время – и друг и враг, оно способно сделать человека счастливым, богатым, великим, прославить в веках, а может и в одночасье затянуть петлю на шее. Время неумолимо. За все сокровища мира его не повернешь вспять. Время не прощает тому, кто забывает о нем, кто надменно поворачивается спиной…

Бехоев не забывал о сем правиле ни на миг. Вернее, в жизни его пролегла роковая межа, перешагнув которую, бег времени остановился. Остановился с того самого часа, когда сверкающая сабля Джемалдин-бека замахнулась над головою его Аргуни, сорвалась огнями пожарищ вниз… и вновь взлетела – жуткая и чумазая от крови…

Теперь же теченье времени было разлито в мести… Оно застыло в окаменевшем сердце абрека – в томительно-жгучем ожидании кровавой дани… Ночь лишь кажется мирной и тихой. В горском ауле и стены имеют уши.

Аргунец замер в рябой листве алычи, кожей ощутив, как пот проступил на его ладонях. Слева от него, чуть выше плетеного навеса, на плоской, как ладонь, крыше сакли лежал человек, укрытый не то буркой, не то медвежьей шкурой, и напряженно смотрел в его сторону. Чувствуя легкий щекотливый озноб, Дзахо тем не менее привычно положил указательный палец на спусковой крючок. Секунду держал – передумал. Рука осторожно легла на рукоять кинжала. Человек на крыше меж тем продолжал буравить взглядом плодовые кусты своего сада, в которых укрылся абрек. Белки его глаз сыро блестели в лунном свете.

Дзахо насилу выдержал гипнотический взор, который, казалось, вгрызался в самое естество души. Вгрызался настырно, целенаправленно. Отвести глаза – значит сломаться, обнаружить себя малейшей ошибкой. Выдержать такой взгляд – свихнуться от напряжения можно…

Но Бехоев сам чечен. Бехоев родом из Аргуни. Чеченская воля и честь! Выдержал Дзахо; не выдал себя ни шорохом, ни звуком.

Однако ахильчиевец не успокоился, не доверился обманчивой тишине, природное чутье не подвело ичкерского волка. Откинув косматый полог, прихватив винтовку, он вскочил на сильные ноги, будто и не спал, спрыгнул вниз, споро направился к зарослям.

Дзахо собрался для броска – кинжал, вынутый из ножен, хладнокровно ожидал своей минуты.

Где-то за плетнем прочакали соседские деревянные башмаки. Истонченный серп месяца утонул в туче, но алмазные перстни звезд ярко светили на черной перчатке ночи, и в темноте были видны очертания крыш саклей и узловатых ветвей фруктовых деревьев.

– Эй, есть тут кто? – Высокий, стройный, как кипарис, чеченец приблизился вплотную. Одноглазая винтовка смотрела темным оком, определенно угрожая. Испепелив взглядом серебристую чернь листвы, мюрид раздраженно катнул чугун желваков. – Эй, выходи! Стрелять буду!

Дзахо застыл – холодный ствол винтовки, хищно раздвинув ветви, уперся ему в грудь. В какую-то долю секунды Бехоев отчетливо разглядел каждый волос в густой бороде. В следующее мгновенье аргунец молниеносно отбил дуло ребром ладони в сторону и тут же рванул его с силой на себя, шумно увлекая в кусты и ошеломленного горца.

– Ты-ы-ы-ы! – едва слышный хрип выцедился из проколотой насквозь кинжалом груди. Мертвенно-серое лицо исказил оскал муки.

– Аллах не любит суеты… в серьезных делах. – Выдернув клинок из-под сердца, Дзахо перешагнул через распростертое тело и, прихватив винтовку, бросил через плечо: – Я подарил тебе слишком легкую смерть, борги. Не каждого кровника можно простить, даже если он мертв. Но тебя… я прощаю… Ты был смел и похож на «мзаго»⁸.

– Эй, Вахид… сынок, что за шум? – На пороге сакли показался жилистый старик в тюбетейке. В одной руке он держал костяные четки, в другой охотничье ружье. Глаза его настороженно метнулись в темноту, чуя неладное…

Но Дзахо-абрек уже перемахнул через высокий забор и вскоре был за пределами аула… Быстро отвязав от чинары своего брата-коня, Бехоев вложил ногу в стремя, беззвучно перекинул крепкое тело, сел на подушку седла и, держа наготове ружье, неслышно растворился во тьме.

Глава 2

Дзахо ушел в горы, от всполошившегося аула, но ушел недалеко, как барс-людоед, однажды отведавший человеческого мяса. Притаившись в гранитных изломах скал, он терпеливо наблюдал сверху за мечущимися огнями разбуженного криками и пальбой селения. В прохладном хрустале горного воздуха отчетливо был слышен гул возбужденных голосов и захлебистый лай пастушьих собак. Сначала он доносился от мечети, затем разлетелся картечью по тесно, как соты, слепленным друг с другом саклям всего аула.

Дзахо мрачно усмехнулся в шелковистую чернь усов, заметив, как несколько всадников стрелами понеслись к перевалу. Он знал: перекличка вестями в горах летит, что птица. Уже назавтра, к вечернему намазу, примчатся удальцы с ближайших селений. У горцев в таких случаях разговор короток – кликнул родичей, схватились за оружие, и на коней. Уже сегодня, быть может завтра лучшие следопыты выйдут искать его след.

«Воллай лазун! Убьют так убьют… Абрек готов умереть молодым. Но на Небе есть еще и Аллах… возблагодарим Его… возможно, Он даст выбор: погибнуть сразу или испытать удачу. Биллай лазун! Ты, Джемал-волк, силен властью и знатностью, покровительством самого пророка Шамиля… Крепок ты и святостью домашнего очага, численностью семьи и своими мюридами. Я же, Бехоев – местью».

Меж тем оживление в ауле усилилось: беспорядочная пальба в звездное небо мужской половиной продолжалась; кривые ущелья узеньких улочек ярче рассветились огнями факелов. Издалека непосвященному глазу могло показаться, что во дворах справляли разгулявшуюся в ночь шумную горскую свадьбу: та же стрельба от избытка чувств, тот же гам и крики вошедших в раж сородичей, та же кипень и суета… Не было слышно только ритмичных раскатистых звуков бубна и барабана, сердце не раскаляли зажигательные струны чонгура⁹, молчали зурна и кеманча¹⁰, были немы пандур и свирель… Не долетали до слуха обрывки заздравных речей молодым… Да и сами люди, если хорошо присмотреться, отнюдь не плясали лезгинку; не было среди них и лихих танцоров, на грациозные, отточенные коленца которых залюбовался бы остановившийся странник-дервиш¹¹.

…Не удовлетворенный выбранным местом, Дзахо стреножил своего аргамака и, прихватив с собой только оружие, бесшумно перемещаясь меж зарослей орешника, спустился ниже по склону. В этих местах кизиловые деревья произрастали на скалах немыслимым образом, запуская железные корни-щупальца в базальтовую гряду. «Везение – второе счастье, вдруг повезет…» – Бехоев нашел ложбинку в замшелых камнях – втиснулся, вжался, окаменел, что хищник у водопоя, – аул теперь был как на ладони.

Рядом шурхнула в траурной прошлогодней листве вспугнутая ящерка. Юрко взбежала на высохший комель, застыла хвостатой медью, глянула на абрека, стремглав скользнула в родную щель…

Дзахо, на мгновенье отвлекшись, не сразу заострил внимание на том, что среди скопища горланивших сельчан, потрясавших оружием, на площади возле мечети (куда было перенесено тело убитого им Вахида) случилась перемена. Не сумев еще толком высмотреть, что к чему, он инстинктивно почувствовал: это именно то, ради чего он здесь…

«О Всевышний, благодарю Тебя… Бисмилла, аррахман, аррахим…»

Крадливо выставив длинный ствол крымчанки и треть укрытого башлыком лица над грядой, Дзахо впился глазами в происходившее…

Бестолковая толчея толпы прекратилась, виночерпие криков, угроз и клятв в кровной мести сошло на нет… Слышны были только истошные восклицания старой Саиты – безутешной матери убитого.

Горянки от сотворения мира делятся на две половины. Первые, необузданные и ретивые, словно необъезженные кобылицы, способны по-любому поводу впасть в кликушество, с дикими воплями, рванием волос на себе и раздиранием щек ногтями до крови. Вторые, напротив – забитые и покорные, тихие, незаметные, как тень от сарая, безоропотно сносящие любые удары судьбы.

– Уймись, женщина! Замолчи!

Саита вздрогнула костлявыми плечами и стихла, ощутив на своих давно выцветших, иссохших губах, мужскую решимость и силу пальцев Джемалдин-бека.

Ахильчиев неторопливо вышел на центр освещенного огнями круга. В белой бурке, с неизменной золоченой саблей на поясе, в папахе, опоясанной чалмой, он был спокоен и величав, как персидский шах. Джемал никого не удостоил вниманием, ни разу не взглянул на убитого. Единожды он посмотрел в густой, непроглядный занавес тьмы, как раз туда, где скрывался до сроку, его ненавистный кровник. Посмотрел пристальным, заледенелым, немигающим взором, как лютый зверь, коий чует опасность.

У Дзахо против воли мороз прошел по хребту – волчий то был взгляд, таивший верную смерть. Нет, не зря выслеживал мститель-абрек, мок до костей под горными ливнями, лязгал зубами от холода суровыми ночами, голодал, укрывшись в скалах, не смея покинуть засады… Наконец-то он увидел кого искал, не ошибся… Джемалдин-бек – его Джемалдин-бек, его добыча! Вот он стоит перед ним, окруженный мюридами, – кряжистый, крепкий, как ясень, выше среднего роста, волевое лицо, широкий выпуклый лоб с хищным клювастым носом, тяжелый, пронзительный взгляд. «Не человек, а беркут. Достойный враг, опасный соперник. Уо-о! Настоящий ичкерский волк!»

Бехоев приложил винтовку к плечу, словил на мушку голову кровника, долго целился… Абрек не может позволить себе промаха. Не может попусту открыть себя. Абрек должен бить наверняка. Дзахо настоящий мужчина. Он ни какой-нибудь вор-абрек, ни грабитель-абрек. Он абрек-мститель, который, когда убивает, будто сам Аллах убивает.

Бехоев сладострастно положил палец на спусковой крючок: «Прощай, Джемалдин…»

В этот миг, точно предчувствуя беду, колыхнулись папахи-горцев – закрыли своего вождя.

«Волла-ги! Будь проклят ваш род гюрзы! – Дзахо заскрежетал зубами, в отчаяньи опустил ствол. В его запавших от бессонницы и усталости красных глазах запрыгали, заплясали бордовые языки пламени.. – О Небо… Пусть расступится твердь и поглотит меня, если я иду… по неверной тропе!»

Страшен был Дзахо в своем исступлении: темные судороги уродовали исхудавшее лицо. И вновь, как тогда, на пепелище родного аула, Бехоева сотрясло бешенство от бессилия, от невозможности изменить всесокрушающий слепой ход судьбы; вонзить в ее бездушную суть булатный кинжал, пригвоздить свинцом к отвесной скале. Но если тогда он терзался невозможностью предотвратить гибель обезумевшего от резни Аргуни, то теперь – от упущенного, столь судьбоносного выстрела…

Сами люди аула в глубокой тишине напряженно ждали решения старейшин и весомого слова Ахильчиева. Долго совещались седобородые судьи, сердито потрясали посохами, качали колючими бритыми головами, жарко взирали то на труп Вахида Данагуева, то на стоявшего со своими нукерами мюршида.

Наконец плотное кольцо старейшин треснуло, распалось. Все вернулись на свои места. Народ взволнованно ждал приговора. И среди общего настороженного молчания зазвучала речь патриарха тейпа Ханапаши.

Однако из-за слабости голоса старца Дзахо не расслышал сказанных слов, зато услышал раскаленные, как угли, слова Джемалдина-бека:

– Это был он! Его след – Бехоева! Опять скрылся, шакал… Зарезал и ушел… Наш брат Вахид – седьмой на его счету! Волла-ги! До него были: Тахир, Адоду, Магомет, Алимхан, Эдиль-Гирей, Нукка… и вот теперь Вахид! Цххх! Все были мужчины. Горцы. Воины. У всех остались дети… У Вахида – трое. У меня и у вас тоже дети… Отомстим за кровь! Будь проклят, шайтан!

Ахильчиев вновь ненавидяще полоснул огненным взглядом немые контуры черных скал и, проникновенно воздев к небу глаза, как истинный мусульманин, поклялся Аллахом:

– Э-э-эй! Я знаю, ты слышишь меня! Помни, Дзахо… Помни, сын шакала, я все равно найду тебя… Вырежу кинжалом твое сердце и брошу его на съедение собакам моего аула. Билла-ги! Если ты мужчина, объявись на моем пути! Если нет, бабьи хечи надень и уйди с дороги.

– О, Джемал! Защитник наш… Да осветит твой путь Аллах! Спасибо тебе! – Мать убитого рухнула на колени, по-собачьи, на четвереньках подползла к беку и, цепко схватив узловатыми, изработанными пальцами его кисть, исступленно стала ее целовать, орошая слезами. – Убей! Найди и убей его, благородный Джемал! Ты ходишь по земле в лучах милости самого Аллаха… Ты сможешь! А-а-а-аа… да-дай-и-и!! Вырежи их всех до седьмого колена, Джемал!!!

Мюршид холодно отдернул кроваво мерцавшие рубинами пальцы, свел воедино и без того сросшиеся грозные брови. Понятливые сестры старухи, Хабибат и Хайкяху, под руки волоком оттащили впавшую в безумие мать.

– Хаджи, – все тем же твердым, не терпящим возражений голосом произнес Джемалдин. – Ты останешься за главного вместо меня. Часть людей отправь по следу аргунского пса… Остальные пусть охраняют ущелье. Сердце вещает мне: новая беда сторожит наш аул.

– Куда же ты направишь коня, бесстрашный Джемал?

Ахильчиев поднял голову, вгляделся в гудевшую роем толпу. Непреклонный взгляд его встретился с беспокойным взором Ханапаши. Белый, как лунь, старец – духовный наставник тейпа, к которому принадлежал и сам Джемалдин. Ханпаша в ответе как за нравственное, так и физическое состояние каждого горца аула.

– Так ты покидаешь нас… в этот скорбный час? – с глубоким вздохом повторил свой вопрос духовник. – Наши люди столь убиты горем, что ножом не разомкнуть им рта.

– Да, уважаемый, покидаю. Но не по своей воле, – сверкнул очами мюршид. – Послушники наиба Тарама¹² принесли на остриях сабель весть от Шамиля. Завтра, на рассвете, в наше ущелье прибудет сводный отряд мюридов – известные в горах имена… Мне велено повести их к излучине Сунжи… задержать гяуров, что идут в Грозную. Кто может перечить священной воле Газавата?

Джемалдин умолк. Молчал и Ханпаша. Угрюмо понурил он белую от седин голову, ровно непомерная тяжесть легла ему на плечи и согнула его. Перебирая бирюзовые четки, он глубоко вздохнул и, шаркая кожей чувяков, отошел от Джемала.

* * *

…Утром следующего дня, как и обещал Ахильчиев, с первыми стрелами рассвета из пуховых перьев тумана, точно призраки, один за другим объявились семь всадников; закутанные в башлыки и бурки, из-под которых торчали винтовки, они осторожно выехали на пустынную площадь перед мечетью, зорко огляделись, спешились, почтительно приложили руки к груди, поклонились вышедшим им навстречу старейшинам и окружившим их часовым.

…Чуть позже, после обмена приветствиями, из зева каменных челюстей вырвался еще один верховой, покружился на приплясывающей лошади, получил знак от своих, вытянул гривастую бестию плеткой и так же стремительно умчался прочь.

…Дзахо, шепча молитву, крепче сжал в онемевших пальцах винтовку. По каменной посадке он узнал горца; усталым, настороженным взглядом провожая косматую бурку, качавшуюся над лошадиным крупом, тяжело вздохнул. Цепкая память абрека не подвела. То был убийца неверных, неукротимый великан Гуду. Харачоевский Гуду! – искуснее воина и разведчика в Ичкерии трудно сыскать…

…Через четверть часа – ожило ущелье; зацокали без опаски десятки лошадиных копыт, с седел и крыш домов полетели знакомые фетиши кавказского гостеприимства. Аул, как потревоженное осиное гнездо, закишел людьми, улочки запрудились всадниками, вооруженными сельчанами, горластой, вездесущей ребятней.

…Джемалдин-бек на прощанье прямо с седла обнял свою любимую семью, ни дать ни взять, как беркут над гнездом укрывает сильными крыльями своих птенцов… Тут же сказал что-то двум мюридам, охранявшим его родных, отпустил их властным взмахом руки… Затем, потрясая над папахой винтовкой, он диким галопом промчался вдоль длинных рядов притихших сородичей, оглашая аул воинственным кличем тейпа, призывая всех горцев Кавказа в священном порыве, как завещал Шамиль, опрокинуть русских за Терек, объединить в железный кулак магометанские племена от моря до моря, окольцевать их пояс единой всесокрушающей саблей Ислама, а тем, кто будет поднимать головы, – срубить их на устрашенье врагам.

Дзахо, супротив собственной воли, был зачарован действом. Площадь кричала Джемалдин-беку, словно пророку: «Ля илляха иль алла!», потрясала оружием, гарцевала на лихих конях, готовая хоть сейчас к священному походу.

Канула в вечность пора прощанья – сводный военный отряд во главе с Ахильчиевым погнал лошадей прямиком на север, туда, где неторопливо катила свои темные воды ленивая Сунжа, туда, где саранчой стрекотали пролетки русского командования, где дрожала земля от русского сапога, где бесчисленные копыта казачьих сотен вытаптывали вольные пастбища равнинной Чечни.

* * *

«…Баркалла, Джемал. Теперь я знаю тропу твоего коня. Якши». – Дзахо тронул пятками застоявшегося аргамака; не оглядываясь на дымы аула, прибавил ходу, с бойкой ступи перешел на пружинистый скок, но в галоп не полетел, крепко держа в голове: «Быстро помчишься – медленно понесут».