Пиковая дама – червоный валет. Том третий

Часть 7 Западня

Глава 1

Грозовая туча, пропитанная слезами переживаний и страхов родителей за свою старшую дочь, разразилась градом сердитых упреков и обвинений. Завидев вернувшуюся за полночь Барбару, ее раскрасневшееся, с испуганными, но счастливыми глазами лицо, пан Фредерик «спустил собак». Было сказано все, чем кипело истерзанное сердце отца.

– Глядите-ка, выросла ясновельможная пани! Бесстыжая фуфыра! Родителей в гроб возжелала загнать? Молчи, дрянь! Я повиляю тебе хвостом перед шпорами! Ишь, выискалась принцесса! Побойся Бога! Ты что же, очернить фамилию нашу решила на весь белый свет? Прочь с глаз моих! Видеть тебя не желаю! – Отец, весь на нервах, кое-как сдерживал тяжелую тряску рук, потом негодующе топнул ногой и в самом дурном расположении духа покинул прихожую.

– Довольно на сегодня! – со скорбным надрывом, точно разбитое камнем стекло, прозвучал в общем молчании голос матери. У Баси задрожали на глазах слезы, голубая жилка явственнее забилась на виске. «Уж лучше бы мамочка на меня накричала… или приказала выпороть розгами…»

– Мамочка, миленькая, дорогая, родная! Я не хотела… не хотела… – молитвенно сложив на груди руки, бросилась к матери дочь, но пани Мария сердито, без капли сочувствия обрубила ее порыв.

– Тебе нет оправданий! Ка-кая низость… Какая вопиющая разнузданность нравов! Кошмар! Не-ет, не думала, не гадала, что доживу до такого позорища… И это моя дочь! Матка Боска, какой скверный пример ты подаешь младшей сестре – Агнешке. О, я не знаю, что с тобой сделаю! Где ты была? Впрочем, довольно! И слышать не хочу! Все завтра! У меня дико раскалывается голова… А теперь изволь спать, вот тебе свеча. Ступай.

Напуганная переполохом в доме, прислуга суетливо начала тушить лампы.

Бася молча взяла подсвечник, и, когда поравнялась со своей гувернанткой, та что-то прошептала ей ядовитое по-латыни, а потом, провожая воспитанницу до дверей спальни, злорадно прожурчала:

– Я знаю, с кем ты была, паршивка… И знаю, какие непотребные мысли витают в твоей ветреной голове… Ты, негодница, подвела меня, но не думай, что это так легко сойдет тебе с рук… Я все доложу пану Снежинскому… И знай: Варшавы тебе не видать! Это решение пана Фредерика. Ты останешься дозревать на моей грядке, запертая на ключ… и у нас будет предостаточно времени проштудировать все заповеди Иисуса. Так что теперь тебе надлежит быть паинькой, накрыться с головой одеялом и не высовываться. Вы уяснили сказанное? – В глазах наставницы разливалось торжество. – Не слышу вас?

– Да, пани Ядвига, – всхлипнула Бася.

– Очень хорошо. А теперь умойтесь. Боженка весь вечер подогревала воду, ожидая вас. И смените это грязное рубище. Фи!

* * *

Отогревшись в горячей воде, с потемневшими кончиками намокших волос она отошла от туалетного столика. На предложение доброй Боженки испить чаю с овсяным печеньем она отказалась.

Душистая, в прозрачной ночной рубахе на голое тело, она на цыпочках торопливо прошла в спальню. Комната была освещена спокойным, без теней, лунным светом.

Агнешка, уткнувшись высоким лбом в пухлую белизну подушки, мирно посапывала носом. Ее жиденькие светло-русые волосы скошенной травкой рассыпались по обнаженному смуглому плечику, по едва набухшей девичьей грудке.

Барбара неслышно подошла к кровати сестры, поправила свалившийся набок край одеяла. Прислушалась. Скандал, как отгремевший шторм, постепенно стихал; слышались отдаленные отголоски отходившей мамочки, сердито шлепали по лиственничному полу домашние туфли отца. Но самое страшное было уже позади.

В мае печи прекращали топить, и по ночам было прохладно. Барбара закрыла ставни и забралась на кровать. Ежась от холода, она долго сидела, не в силах заснуть, охваченная отчаянием, и наивно мечтала: «Ах, если бы меня родители выгнали из дому».

Она, наконец, легла, скрючившись под одеялом, согревая остывшие после мытья ступни ног. Те, как две ледышки, медленно оттаивали в тепле постели.

В полузабытьи в памяти девушки проплывали пережитые за день эпизоды. Гуляние в Липках, нарядные отдыхающие, бравурные отголоски духового оркестра; замершие на желтках ромашек пестрые крапивницы, словно конфетные фантики, с тонюсенькими хоботками-струнками… Но стоило ей смежить ресницы, как тут же возникало лицо соколовского оторвяжника: оно было неподвижно сурово, а взгляд залитых водкою глаз издевательски жесток. Видение было столь явным, что на своей щеке она чувствовала его жаркое, густое дыхание. И только светлый образ Алеши, его благородный поступок разбивал зерцало этой жуткой картины, давая покой и ликование заполошно стучавшему сердцу.

«Это судьба. – Пугливая радость открытия осветила девичью душу. – Мы, конечно, не зря встретились этой зимой… Моя муфта! Это провидение… промысел Божий. – Барбара улыбнулась чему-то своему, крепче обняла руками подушку. – О, бог любви! Властитель всех человеческих тайн… И ты, лукавый Купидон, сейчас завидуешь мне, забыв о своих стрелах… Кречетов Алексей… Господи, я чувствую, ощущаю биение его сердца и трепет души. Хорошо, что я сказала ему, что без него мне будет очень трудно, хорошо, что он верит мне, хорошо – потому что так оно и есть!».

Ночь молчала за окнами, прятала свою улыбку, свою звездную красоту, мечтательность и нежность.

Успокоившись, Барбара снова легла, обняла руками плечи, прислушиваясь к голосу своего сердца:

– Святая Дева, будет ли сему конец?

– После каждого порога в нашей жизни берется новое начало.

– О Небо, позволь мне всегда быть с ним!

– Ты будешь с ним… ведь все зависит от тебя.

Глаза девушки покрылись туманцем слез, но она улыбнулась:

– Я ведь не должна плакать, правда? – спросила она себя.

– Если только от счастья, – ответил внутренний голос.

– Но почему от счастья… и слезы? Разве бывает так?

– Как видишь… А слезы – оттого, что вам пришлось расстаться. Но пусть это расставание будет последним.

Она вновь ясно представила своего Алексея: он через силу улыбнулся ей, потому как и ему было явно грустно.

– Полно печалиться, – тихо, но убежденно добавил он. – Две недели пролетят быстро, не так уж долго ждать.

Ей почудилось, что Алексей нежно провел рукой по ее волосам. Эта ласка должна была остаться с нею, как невидимый нимб их любви. С этим она уйдет в зыбкую страну Морфея, чтобы скорее приблизить день их новой встречи.

«Надо непременно, завтра же сбегать до тетки Дануси!» – мелькнуло в голове. Кухарка знает решительно все. И «девичьи гадания», и «приснись жених невесте», и «язык цветов», и «предсказания судьбы», и «толкование снов». Красная роза – любовь и страдание. Маргаритка – невинность, сирень – первые волнения любви. «Ой, светозарная панночка, – вспомнился веселый смех тетки Дануси. – Девки боятся стрел любви, как собака сала. Стоит ли в страхах пребывать? Хотя с другой стороны, любовь – это ужасное несчастье: она свободного человека делает узником. Но без любви… опять-таки жизнь бессмысленна… Уж поверьте мне, старой бабе… Я, когда прежде влюблялась, так будто входила в облака».

Барбара уже без слез улыбнулась своим девичьим грезам. Тут, в детской, где они спали с Агнешкой, казалось, еще осталось что-то от мнимого пребывания Алеши. Его образ будто еще витал здесь, неуловимый, незримый – и в то же время реальный и осязаемый.

Бася закрыла глаза, но спать по-прежнему не хотелось. Она перевернулась на правый бок, затем на левый – пустое. В голову лезло разное: и папенькин гнев с родительской болью в глазах, и маменькины истеричные ноты, летящие под потолок, и гусиное шипенье гувернантки: «Я знаю, с кем ты была, паршивка… И знаю, какие непотребные мысли витают в твоей ветреной голове!». Угрозы пани Войцеховской расстроили, рассердили Барбару, но не испугали. Злая собака мысленно лает даже тогда, когда молчит. Однако воспитанница знала, как сладить со своей бонной. «Черт бы взял эти взятки!» – любила пройтись по оным старая дева. На черта, впрочем, пани Ядвига не очень надеялась: брала сама, если только тому сопутствовал случай. А потому флакончик духов, пачка индусского чая, мелкий денежный купон или гребень для волос вполне могли загладить случившийся инцидент. «Мысль о худшем делает плохое хорошим». Барбара снова перевернулась на другой бок. Теперь ей вспоминались этюды былого.

* * *

Она спрашивала саму себя, когда впервые обратила внимание на мальчишек, когда стала ощущать разницу между их племенем и девчачьим. Когда поняла, что у рода Адама есть то, чего нет у рода Евы, и наоборот?… «Пожалуй, тогда мне было меньше, чем Агнешке… лет шесть или семь… и жили мы не в России, а в царстве Польском близ Ченстохова, где у отца был большой и уютный фамильный дом».

Почти сразу за каменным забором кудрявым ковром на многие версты тянулись кленовые и дубовые рощи. Там местные жители пасли скот, собирали валежник, а также корни и цветы, которые издревле почитались целебными.

По примеру крестьян маленькая Барбара тоже собирала различные корни и цветы и большими охапками стаскивала их в дом.

Эти занятия, равно как и другие затеи простонародья, что пришлись по сердцу дочке, весьма огорчали ее родителей, живших по примеру господ и считавших ниже своего достоинства копаться в земле. Барбаре строго-настрого запрещалось разговаривать и вообще общаться с детьми крестьян.

– Это грязная шваль – держись от них подальше! – сурово наказывал отец и грозил пальцем.

Действительно, одной из главных забот родителей в те годы было охранение дочерей от всякого постороннего влияния. «Весь мир разделен на две части, – перебирая пряди волос, рассуждала Бася. – С одной стороны – мы, Снежинские, с другой – все остальные. Мы – особенные. Мы шляхтичи, и равных нам нет. Мы – это papa, maman, пан Романчик, друзья Долячижские с сыновьями, некоторые редкие гости и более никого. Все остальные являются существами низшими, кои обязаны нам служить и работать, но от которых следует держаться подальше и не брать с них примера, потому как все дурно. Скажем, ковырять в носу может деревенский мальчишка, но не мы. У них могут быть грязные руки и рваные юбки, они могут грызть ногти или семечки и выплевывать шелуху на пол, они могут драться и ругаться, но для нас все это «shoсking».¹

Пылкое рвение в воспитании проявляла мамочка, но и отец ревниво оберегал своих паненок от общения с чернью и немало способствовал тому барству и самообожанию, которое с первого взгляда бросается в глаза.

Однако то время, о котором вспоминала девушка, отличалось относительной вольницей. Родители были молоды и заняты большей частью собой. А она, предоставленная себе, после утреннего стакана молока с булкой убегала с коньками на пруд, где было звонко и весело от детских голосов.

Там ей приходилось видеть, как старшие подростки ухлестывали за девчонками: угощали леденцами, семечками и тискали их у поленниц. Вечером, после молитвы, лежа в кровати, когда сон не шел в голову, она со стыдом вспоминала увиденное, но странное дело: помимо неловкости, Барбара ощущала и какую-то удивительную теплоту, которая бежала по телу, задерживаясь в ладонях, и это было необыкновенно приятно.

Утром, в ожидании завтрака, чинно сидя за столом – спина прямая, локти прижаты к бокам, потому как дурной тон на банкете или званом обеде запрещал растопыривать локти, – она, глядя на родителей, вновь проявляла в памяти увиденные картинки и тайно задавалась вопросом: «Пристает ли когда-нибудь к мамочке papá? Сыплет ли семечки ей в рукав? Тискает ли ее у рояля?..» Риторический вопрос оставался открытым… Но когда ей исполнилось восемь, родилась Агнешка, а в двенадцать лет ее впервые поцеловал не в щеку, не в лоб, а в губы, старший из сынов Долячижских – пан кавалер Анджей: высокий кудрявый юноша с дерзким вызовом в дымчато-серых очах. Он ей показался тогда матерым котищем, хотя ему было едва ли восемнадцать. Да и пахло от него как от взрослых мужчин: не то пивом, не то табаком. Анджей сделал комплимент ее прическе и праздничному платью, а когда щечки девочки зарделись, мудрено сказал: «Маленькие звездочки, как и большие, не нуждаются в том, чтобы их превозносили до небес».

Потом он пригласил ее прогуляться по парку, и они долго бродили среди аккуратно подстриженных аллей и кудрявых, разлапистых кленов, совсем как взрослые, взявшись под руку. Летний ветерок колыхал нежным дыханием листву, птичьи перья, газовые ленты на платье Баси, и ей казалось, что сам зеленый бог лесов смотрит на них с каждого дерева и доверительно шепчется с полуденной листвой.

На очередном повороте дорожки она поймала себя на мысли, что не желает возвращаться домой. «Если бы парк не имел пределов, то не было бы и конца нашей прогулке», – подумала она и, щуря на солнце густые ресницы, посмотрела вперед, туда, где черные стволы деревьев растворялись в изумрудном таинстве листвы.

– Вы не устали? Пройдемся еще? – Он дружески заглянул ей в лицо и крепче сдавил робкие пальчики в изгибе своей руки.

Барбара покраснела сильнее и, опустив глаза, чуть слышно ответила:

– Да… давайте пройдемся…

– Что с вами, паненка? Вы говорите столь тихо.

– Мне страшно…

– Но отчего?

– Не знаю. – Она неуверенно пожала плечами.

Замедляя шаг, парочка остановилась у прозрачного ручья. Было жарко, и они испили воды. По лицам катились бриллиантовые капли, глаза смеялись. Он поманил ее к себе и весело сказал:

– Бедный бережет обувь, богатый – ноги. Давайте, не бойтесь! – Анджей протянул руку и, когда она подала свою, то заметила в его глазах какой-то особенный блеск. Заметила, пожалуй, впервые, и какими яркими, почти синими, кажутся его серые глаза на фоне загорелого лица.

Они перескочили через ручей, и тут она почувствовала, как мужские руки сомкнулись вокруг ее талии, и еще не усвоив, что происходит, Бася оказалась в плену горячего поцелуя. Потом он что-то страстно шептал ей на ушко, голос, доселе мягкий и вкрадчивый, теперь был настойчив и резок. Барбара впервые ощутила смятение, интуитивно почувствовав, что почти теряет реальность и перестает видеть, что происходит вокруг. Его пальцы скользнули по ее маленькой грудке, но движения были столь легкими, воздушными, что, право, могли показаться случайными. Она не в силах была вымолвить слово, а он упрямо продолжал смотреть в ее широко открытые, испуганные глаза, и шептал, шептал, шептал…

Девушка понимала: ей непременно следует настоять, чтобы он перестал, сбросить его беспокойные руки, убежать прочь!… Но отчего-то она не смела и просто молчала, прислушиваясь к лихорадочным ударам своего сердца.

– Езус Мария! Как вы прекрасны, моя Бася! Не дайте потерять головы, не дайте умереть, умоляю!…

– Мне не следовало идти сюда с вами. – Юница потупилась. Ее щеки пылали, пересохшее горло перехватило.

– Молчите, молчите! – Он прижался губами к ее виску, затем к белой шее, влажно задышал над ухом. – Не говорите так, паненка Бася! Слышишь? – Он доверительно перешел на «ты». – Ведь тебе нравится, нравится? – Анджей снова принялся уверенно целовать ее, ласкать напряженные плечи и приговаривать: – Если нравится, так тому и быть! Бессмысленно и глупо притворяться, что это не так, отрицать то, что ощущаешь. Прелесть моя, такими нас создало Небо… Вы… Ты… Ты знаешь, как я по тебе с ума схожу?! Знаешь? Еще полгода назад, как отец нас привез из Катовиц с братом сюда, к вам в Ченстохов. О, светозарная, люба моя… родом нашим клянусь Долячижских! Ты знаешь – я не обижу! А кроме того, Иисус свидетель, ты веришь мне, я это знаю. Если б не так, ты не пошла бы сюда со мною к ручью.

В тот момент, когда Барбара категорично решила, что остановит его порыв, они услышали приближавшиеся голоса, а вскоре по каменистой тропе к ручью стали спускаться два конюха ее отца, которые вели в поводу лошадей. Юноша в досаде закусил губу, торопливо одернул жилет, и они, раскрасневшиеся, явно смущенные, направились к дому.

В ту пору Бася более не осмелилась на рандеву с Анджеем; через неделю Долячижские всем семейством покинули гостеприимную усадьбу Снежинских.

Однако сердце продолжало трепетать при воспоминании о первом свидании, а истомившаяся девичья грудь мечтала о ласке.

А еще спустя месяц до Ченстохова докатились тревожные вести. Смута и мятеж, похоже, вновь овладели умами спесивой шляхты. Опять, уж в который раз, летели дерзкие речи в адрес ненавистных москалей, плелись заговоры, и снова то тут, то там слышалось грозное бряцанье оружия.

Внимая событиям последних недель, Снежинский хмурился, точно ждал черных крыльев беды над своим домом. В один из дней он вернулся из Варшавы, куда отправлялся по делам, мрачнее ночи. Против обыкновения, хозяин не вышел к ужину, где его ожидали домашние, а, запершись у себя в кабинете, много курил и делал какие-то краткие записи в синем блокноте. Затем, облачившись в китайский халат, он с четверть часа неприкаянно расхаживал по кабинету, будто пойманный зверь в клетке, опустив голову, вздрагивая временами, словно от боли, и судорожно сжимал кулаки.

– Черт знает что! – сорвалось с его твердых губ. – Подводами их обеспечь, фураж собери. Ох, с огнем играете, господа хорошие! Мало вам гроховской крови? Распятой Варшавы? Разгона Сейма? Не время нынче спорить с Империей. Картофель в мундире тоже пытался уверить всех, что он старый вояка, да на зуб попал… Гибельно это для Польши, гибельно для свободы. Сами строим себе Эшафот!

Пан Фредерик как в воду смотрел… Это был уже не тридцать первый год, когда польская армия, одушевленная пламенным патриотизмом и имевшая крепкие регулярные кадры, могла ощетиниться против России штыками. На дворе стояли пятидесятые годы, и русские войска, квартировавшие в царстве Польском, которое, впрочем, уж давно было обращено в русское генерал-губернаторство, быстро и слаженно навели железной рукой порядок. Польское поле смуты было «выкошено» и «прополото» на совесть: главные зачинщики – преданы суду, сосланы на каторгу, другие – рангом помельче – вывезены на место жительства в Сибирь и прочие места российской глубинки. «И волк приносит пользу, когда становится шубой», – едко в те дни писали российские газеты, живо занимаясь разбором необдуманных действий поляков. Зря младенец не чихнет – говорят в народе. Что ж, такова судьба… Бедная Речь Посполита в очередной раз бездумно дала маху и вместе с непокорными вихрами причесала и свои поверхностные мысли.

Карающий меч правосудия не обошел и семью Снежинских, осмелившуюся изъявлять сочувствие к бунтарям. Пан Фредерик был вынужден в спешном порядке продать за бесценок имение, скот и рассчитать своих слуг. Причитаний и слез было много, но с властью спорить никто не желал.

Теперь они четвертый год проживали на Волге, в Саратове. Глава семейства через частные связи был устроен на службу в губернский комитет, хлопотавший об устройстве и улучшении быта крестьян, генеральной задачей которого являлась разработка условий освобождения крепостных от зависимости.

Будучи в костеле на мессе, Снежинские не гневили Бога: центральная Россия в лице Саратова-города, встретила их терпимо и ровно. Никто им зубы не скалил, палки в колеса не совал и не плевал в спину оскорбительных слов, хотя соседи по улице прекрасно знали, кто с ними рядом живет и у чьих ворот раз в месяц останавливается полицейский возок.

Плохо, если о поваре говорят, что с ним каши не сваришь. Однако пани Мария сумела не только «сварить кашу», но и наладить «мосты и жердочки». Она частенько наведывалась в недавно открывшуюся публичную библиотеку, делала с мужем пожертвования на открытые типографии г-на Кувардина, где было оборудовано отделение по печатанию текстов на немецком, латинском, французском, польском, английском, шведском и эстонском языках.

Словом, за год-другой пребывания в Саратове Снежинские вполне освоились, еще через пару лет чувствовали себя, как говорится, в своей тарелке. Впрочем, папенька, садясь за стол, теперь после молитвы всенепременно ввертывал свое резюме:

– Как ни крути, а муха всегда не в своей тарелке, а в чужой. Особенно если эта муха… польская. Нет, девочки мои, здесь, в татарской России, я никогда не смогу сделать для вас бульон из певчих птиц.

Но дети везде дети. Барбара хоть и унаследовала от родителей надменную спесь панской крови, но не страдала душой, как безутешный отец. Двухэтажный дом у них и здесь был не меньше, чем в Ченстохове, но главное – здесь была великая река, какую она прежде не видела и на которую любила ходить в сопровождении гувернантки, кормить белоснежных чаек и встречать нарядные пароходы. В сердце оставалась лишь светлая грусть об Анджее… о своем первом увлечении. Но пан кавалер Долячижский из Катовиц остался там, далеко в Польше, и метель времени все крепче заметала его образ. Говорили, что он с братом были одними из участников ополчения, и как сложились их дальнейшие судьбы, знал лишь один Создатель.

«Что ж, наш не сложившийся роман был столь короток, что правильнее его назвать новеллой», – уверяла себя девушка, но ее голубые, со льдинкой, глаза уже не были подернуты туманом печали, щечки вновь румянились от свежего воздуха живой и нежной краской, и сердце ее было распахнуто для любви.

* * *

Барбара снова предприняла попытку сделать то, что было приказано: натянула одеяло на голову, закрыла глаза – ей и самой надоело вертеться. Мало-помалу это удалось.

Но главное, что согревало грудь и от чего радостнее становилось на душе, – это сознание предстоящих встреч с Алешей, которые, несомненно, будут построены на искренности и понимании. «Я назвала его Святой бес… Так почему-то называл себя пан Анджей. Напыщенно, смешно, но мило. Пожалуй, глупо повторять чужие chef d'oeuvres…² Хм, но мне так хочется».

С такими полосатыми мыслями уснула в тот вечер влюбленная Бася.