Сибирская кровь

Предисловие с предысторией

Крутая, под идеально прямым углом, излучина Лены, самой мощной реки России, большие острова, величественные с красноватым отливом отвесные скалы. Отсюда до Верхоленска, некогда бывшего острогом и центром обширного уезда, около пяти верст^[1], а в противоположную сторону до крупнейшего пресноводного озера мира Байкал или наискосок направо – до столичного Иркутска – менее трехсот. Вокруг – таежный лес из лиственницы и сосны, богатые охотничьи угодья. Здесь расположена деревня Картухай. Вернее, то, что от нее осталось. Заброшенные земли, заброшенные избы, единственная улица – Совдеповская.

А когда-то это было многолюдное, богатое поселение, стоявшее на обоих берегах реки. Тут жило несколько поколений моих предков по отцовской линии – государевых пашенных крестьян, потомков первых сибирских купцов и казаков. Тогда название деревни произносилось по-иному, мягче, без каркающего слога, и изначально имя это было – Кутурхайская деревня.

Отсюда в конце 1930-х годов мой дед Черепанов Георгий Матвеевич вместе с женой Елизаветой Ивановной, тремя дочками и семьей своего старшего брата Василия перебрались по Лене на север, в Якутию, на берег реки Алдан, наиболее полноводного в России притока. Василий Матвеевич обосновался в поселке Усть-Мая, а мой дед – рядом, в Белькачах. И уже там появился на свет мой отец Владимир Георгиевич Черепанов, ставший руководителем республиканского масштаба, основоположником нашей московской династии.

Почему все они переселились за три тысячи верст от своей малой Родины, кто их предки и как они оказались в Сибири – меня всегда волновало. Однако, как, к сожалению, принято, мы всерьез пытаемся изучать свои фамильные корни, когда уже не остается в живых дедов и даже отцов, которые еще многое и важное помнят. Так и у меня.

Для составления этой книги я наконец-то занялся далеким прошлым, погрузился в него на много месяцев в поиске того, что сбереглось в архивах за последние века. И теперь передаю результаты поиска настоящему и будущему – своим потомкам. Уверен, что немало познавательного для себя в настоящей книге найдут не только носители одной со мною фамилии, но и всех других фамилий, чьи предки жили в Верхоленске и рядом с ним, а еще в Илимске, Иркутске и Якутии, да и в целом каждый интересующийся историей великой Сибири.

В книге рассказывается о том, где хранятся нужные документы, на что в их изучении надо обращать особое внимание, о порядке, очередности и логике действий, о том, в каких формах удобно отображать найденные сведения, как удивительно много можно узнать о далеком прошлом своей родни. Наверняка такой рассказ непрофессионального, но уже ставшего опытным исследователя архивов будет полезен тем, кому еще предстоит приступить к изучению фамильных историй, составлению родословных собственными силами. К достойному и, между прочим, очень увлекательному занятию.

Первая архивная справка

Я загорелся историей верхнеленских^[2] Черепановых через четыре года после смерти своего отца, в конце 2015 года, когда от его сестры, моей тети Риммы Георгиевны Михеевой, получил разительную весть. Ту, что у нашего родственника Владимира Васильевича Топоркова, уроженца Усть-Маи и бывшего главы района, есть официальный документ о нескольких поколениях Черепановых. И это была полученная по его просьбе еще в июне 2012 года подробная справка Государственного архива Иркутской области (ГАИО) с копиями страниц церковных метрических книг.

Тогда, в 2012 году, мой троюродный брат Владимир Топорков знал и сообщил сотрудникам архива лишь то, что его мама Лариса Васильевна и дед Василий Матвеевич Черепанов происходили из Качугского района Иркутской области. При таких вводных единственным эффективным приемом исследования фамильной линии стало изучение архивных документов сначала «в глубину», от XX века в прошлое, к середине XIX века и, насколько получится, дальше, а на последующем этапе – набор как можно больше подробностей о родственниках уже в обратном временном направлении, из прошлого к настоящему. Именно так и поступили сотрудники архива. После того, как они нашли запись о Василии Матвеевиче и его братьях в разделе крестьян Куртухайской деревни^[3] исповедной росписи Верхоленского Воскресенского собора за 1916 год, наша родословная составлялась по метрическим книгам этого собора (прежде – церкви).

Из архивной справки я узнал, что отцом моего деда Георгия Матвеева^[4], то есть моим прадедом, был Матвей Даниилов Черепанов. Он рожден по старому стилю 13 ноября 1867 года^[5] и вступил 23 октября 1911 года в свой второй брак со вдовой Анной Николаевой Шелковниковой после смерти первой жены Любови Адриановой. Мои дважды прадед и прабабушка по линии Черепановых – это Даниил Васильев и Евдокия Васильева, трижды прадед – Василий Николаев, трижды прабабушка – Анисия Андреева (по всем ним в справке были указаны даты смерти и возраст на эти даты). И, наконец, предположительно мой теперь уже четырежды прадед – Николай Черепанов, около 1789 года рождения.

В справке давались и другие метрические данные из 1866–1919 годов о Черепановых, включая даты рождений братьев и сестер моего деда, о которых я прежде не слышал, их бракосочетаниях и рожденных у них детях. Были в ней и не интересные мне имена вершивших таинства крещений и венчаний священников, но, к сожалению, отсутствовала важнейшая информация. Ничего не говорилось о венчании Матвея Данииловича с моей прабабушкой, ее девичьей фамилии^[6], о рождениях и венчаниях его родителей и дедов. Оставались неизвестными имя его прабабушки и отчество прадедушки Николая, да и не было убежденности, что именно Николай – представитель предыдущего поколения фамильной линии «моих» Черепановых. В справке не приводились какие-либо сведения о Куртухайской деревне, о том, жили ли в ней семьи других Черепановых, а если жили, то были ли друг другу близкими родственниками. Да и такая задача перед сотрудниками архива вообще не стояла.

Это и сподвигло меня на проведение собственного исследования родословной. После предварительной подготовки^[7] я начал его 16 мая 2016 года в Иркутске, где оказался впервые в своей жизни, с изучения хранящихся в областном архиве дел – исповедных росписей и метрических книг. А в выходные, 21–22 мая 2016 года, опять-таки впервые съездил в Верхоленск и там по счастливой случайности познакомился еще с одним моим троюродным братом – Николаем Васильевичем Черепановым, внуком Матвея Матвеевича, среднего сына моего прадеда. И он многое рассказал о Картухае, в котором родился, показал на месте, где стояли дома наших предков.

Затем около двух лет я отдал чуть ли не ежедневным поискам сведений из многих сотен архивных дел, подробному знакомству с историей Сибири и сибирских фамилий, обобщению, систематизации материалов. Сам придумал и заполнил удобные формы представления сведений о фамильных линиях, описал события. Но о потраченном времени ничуть не жалею, оно того стоит.

Глава 1
Об исповедных росписях и метрических книгах

Еще 26 декабря 1697 года в целях выявления раскольников, которые на Руси того времени считались чем-то вроде «пятой колонны», Московский патриарх Адриан издал «Инструкцию старостам поповским или благочинным надзирателям» по составлению исповедных росписей из трех списков: прихожан, что ходили на исповеди, прихожан, что не ходили, и раскольников. Однако тогда эта инициатива не воплотилась сколь-либо широко в жизнь¹.

Следующей такой попыткой стал указ российского царя Петра I от 8 февраля 1716 года «О хождении на исповедь повсегодно, о штрафе за неисполнение сего правила, и о положении на раскольников двойного оклада». Уже из самого названия документа видно, что правитель принуждал своих подданных посещать религиозные учреждения и участвовать в священных таинствах. Для тех, кто не был на исповеди, устанавливались штрафы, а раскольники облагались двойным основным налогом (тяглом). Указ предписывал священнослужителям подавать светским властям именные списки тех, кто не исповедовался, по неуважительной причине уклонялся от следования православным обрядам. Но и это распоряжение в первые годы его издания исполнялось из рук вон плохо. И тогда власти рьяно взялись за дело. 7 марта 1722 года был издан указ Синода^[8], который обязывал всех прихожан «быть на исповеди и причастии, начиная с семи лет, у своего священника».

Очередной синодский указ от 17 мая 1722 года вменял священнику обязанность государственной важности – сообщать властям о готовящейся измене, о которой он узнал на исповеди: «…если кто на исповеди объявит еще несделанное, но к делу намеренное от него воровство^[9], наипаче же измену, или бунт на государя, или на государство, или злое умышление на честь или здравие государево и на фамилию его величества…».

Совместный же указ Сената^[10] и Синода от 16 июля 1722 г. окончательно закрепил ведение «записных исповедавшимся книг»: «…учинить именныя прохожанам своим всякого звания мужеска и женска пола людям книги, в которых как православных, так и раскольников означить по домам изъяснительно, и под написанием всякого дома оставлять праздное место на ходящее впредь быть прибылым в тот дом, также убылым объявление: в котором туда прибудет и кто куда отбудет…». Тем же, кто находился в отлучке, указ жестко предписывал исповедоваться у «знатных и неподозрительных священников» и брать у них «заручные письма», которые по возвращении следовало отдавать своему священнику.

Через пятнадцать лет, в изданном уже при императрице Анне Иоанновне указе Синода от 16 апреля 1737 года, вновь говорилось об обязательности исповедей: «…все Ея Императорского Величества верные подданные исповедания Святыя православно восточныя церкви, всякаго чина мужеска и женска пола люди, от семилетне-возрастных и до самых престарелых, во дни Святыя четыредесятницы^[11] у отцов своих Духовных исповедывались и приобщались Святых Таин повсягодно, без всякого, от такового душеспасительного долга избежения, лености же и небрежения своего. Буде же кто за какою-либо крайне богословною виною в Святую четыредесятницу онаго не исполнит, то таковым тое исповедь чинит в последующие тому два поста, в Петров или Успенский неотменно и потому же Святых Таин приобщаться».

Этим же указом введен единый порядок составления исповедных росписей. Они представляли собой список прихожан по населенным пунктам и сословиям с нумерацией в первом слева столбце по домам (семейным дворам), в двух последующих – по прихожанам отдельно мужского и женского пола. Здесь содержалась информация о родственных связях: глава семьи, его жена, сыновья, жены и дети сыновей, незамужние дочери и т. д. (за исключением иногда младенцев до одного года), их возрасте, участии в отчетном году в таинстве исповеди и причастия. Если такого участия не было, то называлась причина «проступка» – нахождение в отлучке, малолетство и прочее. Имена же жителей, что не имели таких уважительных причин, включались в направляемый церковному начальству «Рапорт об уклонившихся от единоверия в раскол».

Исповедные росписи подготавливались после Пасхи по ежедневным исповедным ведомостям, где в текущем режиме записывали всех пришедших в церковь для совершения священных таинств. Являлись же на них чаще всего целыми семьями, домами, что существенно облегчало определение полного семейного состава в конкретном году.

Такой порядок составления исповедных росписей просуществовал почти неизменным до прекращения в 1917 году их обязательного ведения. Но в первый период советской власти появился близкий аналог – похозяйственные книги. В них также указывались жители каждого дома, их родство и годы рождения. Только цели стали иными, в частности контроль за полнотой вступления семейств в колхозы.

Было несложным понять практический принцип, классический код составления исповедных росписей. Он таков: изначально любую вновь прибывшую в церковный приход семью священнослужители включали в очередную годовую роспись, начиная с главы дома, ниже указывали его жену. Если же глава дома умирал, то список начинали с его вдовы. Однако в случаях, когда вдова повторно выходила замуж, а затем опять становилась вдовой и жила в доме своего сына от первого брака, ее обычно указывали ниже всех. Далее перечисляли детей в порядке убывания их возраста. Часто перечень всех сыновей выносили выше всех дочерей. Перед холостыми детьми обычно шло одно из уточнений: «их дети», «его дети», «его дети от первого брака», «ее дети». Но если сын уже имел собственную семью и жил в родительском доме, его могли перечислять вместе с женой и детьми после более молодых неженатых и незамужних детей главы общего семейства, и ссылки на то, что он сын, не было. Мол, и так понятно, что когда в доме живут несколько семей и не уточняются их какие-то особые родственные связи, то это – семьи родителей и сыновей. Если же в доме проживал кто-то еще из мужчин или женщин, скажем, брат, сестра, племянник, зять главы семейства или его воспитанница, такое обычно оговаривалось. Конечно, росписи содержат и исключения из правил. Но они довольно редки^[12].

Когда один из сыновей женился и селился отдельно, то в исповедной росписи наступившего года весь перечень членов его семьи исключался из родительского дома и размещался сразу же после него, ведь появлялся новый семейный двор. И так всегда было проще составителям, так как это надежно защищало от ошибок. Когда женился и селился в своем доме следующий сын, список его семьи размещался также сразу после родительского, и, значит, он вклинивался между родительской семьей и семьей ранее женившегося, то есть обычно старшего брата. В результате опять же формировался общий перечень большого семейства, но уже в порядке не убывания, а повышения возраста сыновей. Когда умирали и глава семьи, и его вдова, то сын, что жил перед тем с ними, – а это обычно самый младший сын, – оказывался в росписи со своей семьей выше семейств своих братьев.

В последующем аналогичный порядок применялся уже по каждому семейному дому сына, внука и т. д. В конце концов получалось фамильное древо, сформированное по сыновьим ветвям. Но их ветви произрастали не по единой горизонтали, а укладывались друг за другом вертикально и постепенно, по мере появления новых поколений, растягивались. Так, списки семей во главе с родными братьями со временем отодвигались друг от друга, ведь между ними вклинивалось все больше и больше потомков каждого младшего брата.

Отчества прихожан в росписях приводились не всегда, что сегодня существенно усложняет исследования. Но, по общему правилу, если в таких росписях после главы какого-либо дома вы видите главу другого дома с той же фамилией и значительно меньшего возраста, а за ним – чуть большего возраста, то это, скорее всего, означает, что первый из них отец, а двое следующих за ним – его сыновья. Если же у третьего по очереди возраст больше, чем у второго, и еще больше, чем у первого, то они наверняка – братья.

Сумятицу в эту стройную систему вносило нарушение между братьями возрастной очередности выезда из родительского дома. Скажем, если старший сын женился позже младшего или если родители до своей смерти жили в одном доме со старшим сыном, то его семья вместе со всеми последующими поколениями оказывалась в исповедных росписях не ниже, а выше семей младших братьев.

Традиционный принцип мог нарушаться также, к примеру, при переписи семейных дворов в порядке их фактического размещения в населенном пункте или при смене прихожанами своих сословий. А уж совсем многое изменилось к началу XX века, когда росписи стали составлять еще и в алфавитной очередности фамилий и имен глав семейств.

Важно знать, что исповедные росписи не особо отличались точностями в указании возраста прихожан, ошибки в пару-тройку лет оказывались в них обыденным делом. Похоже, что этот возраст определялся священниками «на глазок», ведь он не был принципиально важным для искомых целей. Специалисты утверждают также, что содержание, достоверность, полнота описания в исповедных росписях различались и зависели от нескольких причин – года написания, местности, в которой находился приход, прилежания переписчика, наличия в приходе своего священника или священника входящего. Обычно текст росписи переписывался с прошлогоднего документа с внесением в него изменений за прошедший период, с исправлением или без исправления старых ошибок и созданием новых. В некоторых случаях порядок описания и тексты двух смежных по годам росписей мало схожи между собой, что может свидетельствовать о проведенной в конкретном приходе церковной переписи.

Один – оригинальный – экземпляр составленных исповедных росписей оставался в церкви, а второй – аккуратно переписанный – направлялся ежегодно, обычно до октября текущего года, на хранение в архив соответствующей консистории^[13].

Что же касается метрических книг, то в дореволюционной России, как и во многих других странах, именно за религиозными учреждениями была закреплена функция их составления, то есть ведение официальных записей актов гражданского состояния о рождениях, бракосочетаниях и смертях. При этом метрические записи по православным россиянам вели православные церкви, по последователям других распространенных конфессий – их религиозные учреждения. Согласно законодательным актам, такая работа началась в отношении российских лютеран, католиков, мусульман и иудеев соответственно с 1764, 1826, 1828 и 1835 годов^[14]. А с 1879 года по баптистам и с 1905 года по старообрядцам и сектантам метрические записи производились в органах полиции.

В Русской православной церкви самые древние свидетельства о ведении метрических книг восходят к митрополиту Киевскому, Галицкому и всея Руси Петру Могиле. Именно он в 1646 году созвал «Метрополитанский собор», принявший решение о ведении священниками этих книг. Однако со скорой смертью митрополита такая практика тут же завершилась.

Следующая попытка установления правил ведения записей о крещениях, венчаниях и отпеваниях состоялась через два десятилетия на Московском церковном соборе 1666–1667 годов, а первым актом светской власти о метрических книгах стал указ Петра I от 14 апреля 1702 года «О подаче в патриарший Духовный приказ приходским священникам недельных ведомостей о родившихся и умерших». Он содержал требование служителям московских церквей доставлять ведомости, «что у кого в приходе родится младенцев и крещено будет, так же и мужеска и женска полу всяких чинов людей, всякаго возраста умерших у приходских церквей погребено». Предполагается, что такие ведомости могли составляться на основе уже имеющихся метрических книг, и самые ранние из сохранившихся в архивах метрик православных церквей содержатся в книге крещений и погребений Донского монастыря за 1703–1708 годы.

А вот повсеместное ведение метрических книг началось с 1722 года после издания «Прибавлений к Духовному регламенту»: «Должны же отселе священницы иметь всяк у себя книги, которыя обычне нарицаются метрики, то есть книги записныя, в которых записывают прихода своего младенцев рождение и крещение, со означением года и дня, и с именованием родителей и восприемников. Також и которые младенцы, не получившие крещения, померли, с приписанием вины, коей ради младенец лишен Святаго крещения. Да в тех же книгах записывать своего прихода лица, браком сочетаемыя. Також и умирающие приписанием по Христианской должности в покаянии преставилися и погребаемые; и аще кто не погребен, именно написать вину, чего ради не получил христианского погребения с указанием года и дня. А повсегодно объявлять такие книги в Приказ Архиерейский».

Синод своим указом от 20 февраля 1724 года установил требование «ведать о количестве всего российского государства людей, рождающихся и в брачное супружество совокупляющихся и умирающих», и ввел графические формы метрических книг. Они составлялась на каждый год в трех частях, поэтому церковные метрические книги еще назывались троечастными:

– о рожденных, куда заносились записи в дни крещений детей с указанием этих дат (впоследствии к ним добавились даты рождений)^[15], присвоенных светских именах, об именах и фамилиях отцов (впоследствии^[16] – еще и отчествах отцов, именах и отчествах матерей) и восприемников^[17]. При рождении ребенка вне брака обычно указывалось, что он незаконнорожденный от такой-то «девки» (иногда поначалу и она не упоминалась), его отец не назывался, фамилия давалась по матери, а отчество – по имени восприемника или усыновителя;

– о бракосочетавшихся, где отражались даты венчания с указанием имен и фамилий (позже – еще и отчеств) женихов, имен и фамилий отцов невест, собственных имен невест (c конца XIX века стали указывать не отцов, а отчества невест), впоследствии – возраста каждого из вступающих в брак, имен и фамилий поручителей^[18];

– об умерших с указанием имен и фамилий (впоследствии к ним добавились также отчества) их отцов, а в случаях, когда умирала жена, – их мужей. Если же умирали сами главы семейств или вдовы, то приводились их имена и фамилии (впоследствии – также отчества)^[19].

Позже стали указывать число лет (месяцев, недель или дней) каждого умершего, а затем – и причину смерти. Впрочем, чаще всего сведения о возрасте давались их родственниками и не проверялись. Они же сообщали, чем страдали умершие перед смертью, и священники в меру своей осведомленности о болезнях записывали их в метриках. Сплошь и рядом в столбце «причина смерти» вместо нее назывались симптомы – горячка, понос, кашель, либо писалось: младенческая, а по старикам – натуральная, дряхлость или старость.

Все метрические записи приводились еще и со ссылками на сословие и, со временем все чаще, на конкретный населенный пункт, где жили прихожане^[20].

Надо заметить, что регистрация в метрических книгах велась церковнослужителями со слов прихожан, и родители или восприемники при крещении, а жених или поручители при бракосочетании могли ознакомиться с внесенной записью и подтвердить ее верность в соответствующей графе. Полнота и формальная правильность заполнения метрик контролировались благочинными, проверяющими текущую документацию подведомственных церквей каждые полгода. Во избежание подлогов, ошибок, упущений ответственность за каждую запись возлагалась на весь церковный причт^[21].

Записи в составленных по итогам каждого года метрических книгах нумеровались отдельно по своим частям (впоследствии внутри частей о рожденных и умерших – раздельно по мужчинам и женщинам), подписывались священнослужителями, прошивались и скреплялись печатями. Подлинная версия хранилась в церкви, а ее переписанный дубликат^[22], заверенный руководителем церковного причта, перенаправлялся в архив консистории. Мне встречались и метрические книги даже в трех аналогичных экземплярах, а иногда находились экземпляры таких книг, подписанных священником, но заверенных старостой местной мирской избы, и зачастую они оказывались далеко не полными^[23].

После принятия 16 сентября 1918 года Всероссийским центральным исполнительным комитетом «Кодекса законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве», но не везде и не сразу, ведение официальных метрических записей перешло к государственным светским учреждениям – подотделам ЗАГС местных органов исполнительной власти.

Так что именно сохранившиеся в государственных архивах исповедные росписи и церковные метрические книги, а в первые годы советской власти – похозяйственные книги и во многом аналогичные им списки или ведомости с перечнями жителей домов при локальных и всероссийских переписях населения – это те документы, что, без сомнения, являются самым ценным, а зачастую, и уникальным источником информации о составе семей, определения родственных связей, годов рождения, получения достоверных данных о том, что и когда в дореволюционные и в первые послереволюционные годы происходило с нашими родственниками.

Сохранившиеся исповедные росписи, церковные метрические и похозяйственные книги, материалы переписей находятся обычно в фондах государственных архивов соответствующих областей (похозяйственные книги хранятся также в архивах местных органов власти). Их там можно найти по названиям фондов. В каких – рассказ отдельный. Внутри же фондов книги соответствующих лет надо искать по описям^[24], которые выдаются для ознакомления и обычно публикуются на официальных интернет-страницах архивов.

На основании бюллетеня Центрархива РСФСР от 25 мая 1927 года все исповедные росписи «моложе» 1865 года подлежали уничтожению, как не имеющие исторической ценности. К счастью, это положение в полной мере реализовано не было, и, например, в Государственном архиве Иркутской области сохранились якобы «не имеющие исторической ценности» исповедные росписи всех верхнеленских церквей за 1872 год, Качугской Вознесенской церкви за 1915 год, Верхоленского Воскресенского собора за 1916 год, без которых задача составления родословных оказалась бы трудноразрешимой.

Поручения же об уничтожении метрических книг вообще не было^[25], и большинство из них по верхнеленским церквям сегодня доступно для изучения.