Дама полусвета

Ранним утром 12 октября 1882 года с поезда, прибывшего из Смоленска на Варшавский вокзал в Москве, сошел молодой человек лет тридцати. Широкий разворот его плеч и выправка выдавали военного, хотя мужчина был в штатском пальто и фуражке, какие носили деревенские помещики. С загорелого лица смотрели спокойные серые глаза. Молодой человек пересек еще темную привокзальную площадь, подошел к стоящим возле тротуара извозчичьим пролеткам, сел в одну из них и негромко приказал извозчику:

– На Хитров.

– Ку… куда, барин?! – Извозчик круто повернулся и изумленно уставился на седока.

– На Хитров рынок. Угол Солянки и…

– Да уж знаем мы, где Хитров-то, не первый год по Москве ездим! – обиделся извозчик. – А пошто вам туда-то? Ведь самое гиблое место воровское. Туда и днем-то нос казать приличному человеку незачем! Разденут-разуют и в чем мать родила по улице пустют! И это ишшо повезет ежели, а не то…

– Спасибо, что предупредил. А теперь, будь любезен, трогай, я тороплюсь.

Извозчик пожал плечами, снова покосился на странного седока и хлестнул лошаденку вожжами.

Доехали быстро: темные улицы утреннего города были еще пусты. В этом году рано настали осенние холода, снег пока не выпал, но земля уже промерзла. По тротуарам сухо шуршали последние облетевшие с деревьев листья, низкое сумеречное небо, казалось, лежало прямо на крышах домов. На углу Спасоглинищевского переулка извозчик остановил свою лошадку.

– Дальше, хоть режьте, не поеду!

– И не надо, – спокойно ответил молодой человек, ловко выпрыгивая из пролетки и протягивая извозчику двугривенный. – Если не в тягость, подожди меня тут, через час я вернусь, и поедем дальше.

– Ой ли, вернетесь? – хмыкнул извозчик.

Молодой человек усмехнулся:

– Бог не выдаст, свинья не съест. Подожди, мне не хочется после тратить время и искать другой экипаж.

Извозчик, подумав, кивнул и еще долго провожал глазами высокую широкоплечую фигуру, исчезающую в густом тумане Хитровки.

Это было действительно самое опасное место Москвы. На Хитровом рынке находились воровские притоны, нищенские ночлежки, публичные дома низкого пошиба, по узким, заваленным грязью и нечистотами улицам болтались нищие, проститутки и грязные, оборванные дети. В подвалах продавали самодельную водку, скупали краденое, тут же перешивали ворованные вещи, чтобы выгодно сбыть их с рук, в кабаках «Пересыльный» и «Сибирь» прятались беглые каторжники. Простые горожане, естественно, старались обходить это страшное место за несколько кварталов.

Извозчик честно подождал час, опасливо поглядывая по сторонам и переругиваясь со шмыгающими поблизости нищими. Когда закончили бить часы с недалекой Сухаревой башни, вздохнул, перекрестился, пробормотал: «Ну, как есть зарезали дурака…» – и уже взялся за вожжи, собираясь разворачивать лошадь, как услышал знакомый голос:

– Вот молодец, дождался! Я немного задержался, так что спасибо!

– Ба-а-арин… – растерянно протянул извозчик, увидев приближающегося к нему недавнего пассажира. – Охти мне, живой…

– Как видишь, – подтвердил тот, запрыгивая в пролетку. К этому времени уже совсем рассвело, и извозчик заметил, что рукав пальто странного господина основательно измазан в грязи.

– Пальтишко запачкать изволили, – сказал он.

– Пустяки, а вот что с этим делать? – Молодой человек поднял руку, и извозчик увидел, что серая ткань пальто и борт сюртука под ним чисто и ровно разрезаны, будто хирургическим скальпелем.

– Это что за жиган постарался?..

– Степка Жареный не узнал меня с перепоя. Хорошо еще, что прошло скользом, – усмехнулся седок. – Подлец, мне ведь еще целый день ездить в таком виде по Москве… Ладно, здесь ничего… Поехали на Грачевку.

Некоторое время извозчик молча нахлестывал лошадь. Затем, не выдержав, спросил:

– А вы кто ж такой будете, ваша милость? Не из фартовых ли сами-то?

– Нет, – спокойно ответил седок. – Я из Смоленска, тамошний помещик.

– А звать вас как?

– Владимиром Дмитричем. А тебя?

– Меня Мишкой можете звать. В Грачевке вам кого надобно?

– Для начала мадам Голосовкер. Кстати, Михайло, можно ли тебя ангажировать на весь день? Мне еще много куда надо заехать…

– С превеликим нашим удовольствием, Владимир Дмитрич! – радостно отозвался извозчик. – С ветерком покатаю! Вся моя время ваша!

На Грачевке Владимир пропадал дольше. Мишка ждал его на Трубной площади целых два часа, от скуки перекидываясь шутками с сонными жрицами любви, возвращающимися после ночных трудов в свои комнатенки. Здесь было главное средоточие московских домов свиданий, улицы и переулки кишели столичными «мессалинами», их «котами» и «мадамами».

Наконец Владимир появился в сопровождении целого букета разновозрастных проституток, которые что-то наперебой втолковывали ему, а он внимательно слушал и, как показалось извозчику, хмурился. Наконец девицы отстали, и молодой человек снова вскочил в пролетку.

– На Сухаревку!

Вокруг Сухаревой башни раскинулся бойкий толкучий рынок. Тут продавали всевозможное барахло, начиная от перелицованных штанов и заканчивая антикварными вазами и рукописными книгами пятнадцатого века. Было уже довольно людно, между рядами кучками бродил народ, раздвигали толпу торговки сбитнем и пирогами, сновали мальчишки, вертелись карманники, и Мишка на всякий случай предупредил:

– Вы осторожней бы, Владим Дмитрич, тута народ бедовый, на ходу подметки режут… Оставили бы мне портмонет, а то не дай бог…

– Не беспокойся! – Владимир соскочил с пролетки, ввинтился в пеструю гомонящую толпу и исчез. Вернулся через полтора часа, помрачневший.

– Едем к Бубнову.

– Да вы б сказали, кого ищете, ваша милость, а? Может, я и знаю…

– Навряд ли, брат. Трогай.

Они побывали в бубновской «дыре» в Ветошном переулке, где в подвальном помещении днем и ночью шла крупная игра, заехали на Таганку, в лавки торговцев краденым, добрались до Грузин, где на цыганской улочке Живодерке Владимир долго расспрашивал барышников – к восхищению Мишки, на их языке, – потом зачем-то отправились на Конный рынок… И отовсюду странный господин возвращался целым и невредимым, но извозчик видел, что настроение его портится больше и больше. Уже поздним вечером, в полной темноте, Владимир вышел из самого лучшего московского дома свиданий на Сретенке и отрывисто, устало бросил:

– К дому графини Грешневой, в Столешников.

«Ого!» – мысленно перекрестился Мишка, но говорить ничего не стал. На Сретенке, ожидая седока, он успел напоить сивку из «басейни», и немного отдохнувшая лошадка бежала споро и охотно.

Дом графини Грешневой в Столешниковом переулке сиял всеми окнами: у хозяйки был вечер. Спрыгнув на землю у ворот, Владимир взглянул на извозчика:

– Что ж, Михайло, прощай на этом. Вот тебе рубль… и еще один… В расчете?

– Дозвольте еще обождать?

– Нет, брат, на этом все. Спасибо тебе.

– Зря проездили, ваша милость? – пряча за пазуху деньги, спросил извозчик. – Не нашли, кого хотели?

– Нет, – помолчав, ответил Владимир. – Что ж… будем надеяться, еще повезет.

– Ежели занадоблюсь – так у вокзала завсегда меня сыщете! Оченно приятно с вами дело иметь было!

– И мне с тобой также. Будь здоров. – Владимир подошел к запертой калитке, стукнул в нее, сказал несколько негромких слов отворившему дворнику и, махнув на прощание рукой извозчику, исчез в темном дворе. Мишка вздохнул и хлестнул сивку.

Войдя во двор, Владимир не пошел к освещенному голубыми фонарями парадному, а свернул на узкую, едва заметную, засыпанную палым листом дорожку, ведущую к черному ходу. Толкнув низкую дверь, молодой человек пересек темные сени и очутился на кухне графини Грешневой, где плавали облака пара, пахло пирогами и гремели котелки.

– Здравствуй, Фекла! Бог в помощь! – поздоровался пришедший.

Кухарка – еще молодая баба с плотно сбитой фигурой в заляпанной суконной юбке и распахнутой на груди нанковой рубахе – тяжело бухнула на стол исходящую паром кастрюлю и, вытирая запястьем пот с лица, сощурившись, глянула на гостя. И тут же ее красное, лоснящееся, щекастое лицо расплылось в улыбке:

– Ой! Никак господин Черменский? Владимир Дмитрич пожаловали?! Ой, и сколько ж вас не было-то?! С весны, поди, не показывались? И не совестно так долго не захаживать?

– Дела, Фекла… Я ненадолго. Вижу, вижу, что тебе не до меня. Мне только надобно спросить…

Но Фекла снова перебила его:

– А Северьян Дмитрич где ж? Или вы его на улице оставили?

По лицу Владимира пробежала тень. Кухарка заметила это и растерянно всплеснула руками:

– Неужто вы без него нонеча? Вот первый раз такое вижу!

– Да, Фекла… – вздохнул Владимир. – Я, собственно, потому и пришел, думал – может, он у тебя.

– Ка-а-ак же… – расстроенно протянула кухарка. – Уж давным-давно своим вниманьем не радовали… Как и вас, с весны не видела. Так что же, ушёдши они от вас? Вот уж ни в жисть бы не подумала…

– И я тоже, – невесело усмехнулся Владимир. Фекла покачала головой и собралась было еще что-то сказать, но в это время, скрипнув, открылась дверь.

– Фекла, ну сколько же можно, почему не подают… – мягкий и спокойный голос вдруг оборвался на полуслове. На пороге кухни стояла графиня Анна Грешнева, молодая женщина двадцати шести лет.

Владимир невольно шагнул к дверям, в тень, но хозяйка, заметив это движение, повернулась… и всплеснула руками:

– Господин Черменский? Володя? Владимир Дмитрич?! Боже правый, какими судьбами?! Сколько лет, сколько зим?!

– Всего лишь полгода, Анна Николаевна, – сдержанно ответствовал Черменский, выходя из темноты и целуя протянутую руку хозяйки дома. – Право, у меня в мыслях не было вас беспокоить, но…

– Да как же вам не совестно, Владимир Дмитрич?! – возмутилась графиня. – Моя кухарка, оказывается, имеет больше прав на ваше внимание, чем я… Вы в Москве! И не зашли! Да это же с вашей стороны просто… Я слов не нахожу для оценки такого поведения!

– Анна Николаевна, слово чести, я не рассчитывал… – Черменский был непритворно смущен. – У вас ведь гости, а к Фекле я по делу…

– Ну и что?! Вы, мой старый знакомый, мой друг, мой… Тем более что уже почти никого и не осталось, все разъехались! Владимир, клянусь, если вы сейчас уйдете, я прерву наше знакомство и откажу вам от дома! Раз и навсегда!

– Помилосердствуйте… Я иду. Фекла, сделай милость, сунь куда-нибудь… – Черменский протянул кухарке пальто. Фекла машинально приняла его, вздохнула, всхлипнула, вытерла нос разрезанным рукавом и деловито вытащила из воротника своей рубашки вколотую в него иголку с ниткой.

В этот вечер графиня Грешнева, «московская Нинон де Ланкло», как всегда, устраивала приемный вторник, и большая гостиная с диванами и креслами из зеленого бархата была полна мужчин из самых известных семей Москвы и Петербурга. Дамы из тех же семей здесь не появлялись никогда. Графиня Анна Грешнева, несмотря на свой действительный титул и фамилию, записанную в Дворянской книге, не была принята в свете. Очень темной оказалась история ее семьи, очень загадочной – смерть родителей, блестящего генерала Грешнева и пленной черкешенки, с которой генерал не был обвенчан, хотя они прожили вместе двенадцать лет. Впрочем, рожденных черкешенкой детей – сына и трех дочерей – генерал признал законными, дал им свое имя и титул, успел определить старшую дочь Анну в Смольный институт, а сына – в Пажеский корпус в Петербурге. Но несколько лет спустя генерала нашли зарезанным в собственной спальне, а еще через два дня из реки выловили тело его невенчаной жены. Все сошлись на том, что черкешенка, за двенадцать лет жизни с Грешневым так и не смирившаяся со своей долей, зарезала мужа и утопилась сама.

Огромным имением, состоянием и осиротевшими детьми занялся опекун, дальний родственник семьи. В Москве поговаривали, что именно он и обесчестил старшую девицу Грешневу, едва та покинула стены Смольного. После смерти старика опекуна Анна стала официальной содержанкой его сына. Вместе с Петром Ахичевским она показывалась в театре, кафешантанах, ресторанах, эту блестящую и красивую пару знала вся Москва, мужчины откровенно завидовали, женщины втихомолку негодовали. На деньги любовника Анна кое-как содержала приходящее в упадок имение и сестер, тогда еще совсем девочек. Брат Сергей, отставной армейский капитан, напропалую играл, пил с мужиками в кабаке водку и ни о чем не хотел думать. За несколько лет приданое младших сестер было пущено по ветру, имение разорилось, девочки Грешневы бегали в рваных платьях, сами шили белье на продажу, копались в огороде, бродили по окрестным лесам в поисках грибов и ягод и готовились идти в монастырь: без денег, без приданого, с сестрицей-куртизанкой о приличной партии не стоило и мечтать.

Четыре года назад грянула беда: родовой дом Грешневых под Юхновом сгорел. В пожаре погиб Сергей. Сразу стало известно, что это младшая из сестер, Катерина, заперла пьяного брата в доме и сама подожгла имение. В тот же день средняя сестра, Софья, исчезла из Грешневки. Ходили слухи, что накануне своей гибели Сергей продал родную сестру проезжему купцу за несколько тысяч в уплату карточного долга, и та, помешавшись от отчаяния, утопилась в Угре. Катерина отомстила за Софью, заживо спалив пьяного брата. По Москве ходили домыслы и россказни один другого страшнее. Они возобновились с новой силой несколько месяцев спустя, когда пятнадцатилетняя Катерина Грешнева сбежала из приюта, куда ее из уважения к покойному отцу-генералу поместили вместо тюрьмы, со значительной суммой казенных денег. Больше о девушке никто ничего не слышал.

Той же весной Анна рассталась со своим любовником: того ждала выгодная женитьба. А через несколько месяцев в Москве вошли в моду вторники графини Грешневой, на которые приглашались одни мужчины. На этих вечерах присутствовали «кузины» хозяйки: юные хорошенькие девушки, способные поддержать светскую беседу, понимающие по-французски, умевшие сыграть на рояле или гитаре, спеть и украсить таким образом мужское общество. Девушек оказывалось неизменно шесть, но состав очаровательной группки постоянно менялся: спрос на «кузин» графини Грешневой в столице был колоссальным, девицы уходили из дома Анны в содержанки, в камелии, а двоим даже удалось сделать блестящие партии, выйдя замуж за границу. Для того чтобы забрать «кузину» из дома Грешневой, требовалось согласие самой барышни, разрешение хозяйки и значительная сумма денег, раздобыть которую мог далеко не каждый. Откуда брались столь очаровательные девушки у графини, никто не знал: доверенного лица Анна Грешнева не имела. Также не было у нее и официального любовника, хотя добивались этой чести многие: графине исполнилось всего двадцать шесть, она была красива, умна и свободна.

Когда хозяйка и Черменский вошли в гостиную, часы показывали уже за полночь. Шум поутих, почти все гости распрощались и уехали, девушки тоже исчезли, в зеленой гостиной остались лишь двое мужчин, которые, устроившись в диванном уголке с бокалами вина, вели негромкий разговор.

– Вот, господа, позвольте вам представить моего доброго знакомого… – начала Анна.

Один из мужчин, брюнет кавказского типа, довольно некрасивый, но с отличным сложением, которое подчеркивалось формой гвардейского полковника, вскочил с кресла так стремительно, что чуть было не опрокинул его. Сидящий напротив немолодой грузный человек в мундире тайного советника посмотрел на кавказца с удивлением, но промолчал.

– Вах! Черменский, это ты? Это… вы?!

– Сандро?.. – недоуменно переспросил Владимир. – Газданов?.. Ба-а-а… Но какого же черта… Простите, графиня…

– Вах, сколько лет, сколько зим!!! – Газданов коршуном налетел на Черменского, и тому оставалось лишь ответить на эти страстные объятия. Впрочем, оба моментально пришли в себя, повернулись к смеющейся графине, в унисон щелкнули каблуками и хором заявили:

– Пардон, ваше сиятельство!

– Я вам не сиятельство, господа, а Анна Николаевна, сколько раз повторять! – шутливо заметила она. – Но как это неожиданно… Стало быть, вы знакомы?

– Одного года выпуска в Александровском военном! После окончания потеряли друг друга из виду, но…

– И я также знаком с господином Черменским, – вдруг густым басом вступил в разговор тайный советник, и все невольно повернулись к нему. – Встречались в этой гостиной несколько лет назад и имели интересные беседы.

– Да, я помню, ваше превосходительство. – Черменский довольно сдержанно поклонился тайному советнику. – В самом деле было увлекательно обсуждать с вами последнюю военную кампанию. Так, значит…

– Господа, я вас оставлю ненадолго, – вдруг сказала Анна. – Сейчас прикажу подать шампанского, и вы выпьете за нежданную встречу! Максим Модестович, вам, вероятно, коньяк?

– С вашего позволения, бордо. Надобно помнить о своих годах.

С улыбкой кивнув, Анна вышла. В коридоре, подозвав горничную, она тихо, торопливо произнесла:

– Даша, немедленно одевайся и беги в театр.

– К Софье Николаевне изволите посылать?

– Именно. И как можно скорей.

В Большом Императорском театре в этот вечер давали «Рогнеду». Уже подходило к концу пятое действие, за сценой отчетливо слышался гул колокола, сзывающего киевское вече, баритон Заремина, исполняющего партию Князя, и неподражаемое меццо-сопрано Нежиной, поющей Рогнеду. В кулисах толпились хористы и «вторые роли», от запахов пота, пудры и пыли было трудно дышать, и Софья Грешнева, исполнившая в спектакле крошечную партию Мальфриды, незаметно прошла в свою уборную.

Грешнева делила ее с двумя другими солистками, однако сейчас там оказалось пусто: девушки убежали слушать Нежину. Та действительно была великолепна в партии Рогнеды и именно поэтому выбрала ее для своего бенефиса, но у Софьи отчаянно болела голова, к тому же молодую женщину не покидала мысль, что она плохо пела сегодня. В общем, слушать Рогнеду не хотелось.

Войдя в уборную, Софья сразу села на стул у круглого, грязного от следов грима зеркала. Вспомнив о том, что ей больше не нужно выходить сегодня на сцену, она стянула с головы белокурый парик и с наслаждением встряхнула обеими руками волосы. Спутанные темно-каштановые кудри ринулись вниз по плечам и спине, упав почти до пола. Софья небрежно заплела косу, отбросила ее назад, приблизила к зеркалу лицо, покрытое толстым слоем грима, взяла комок корпии и решительно начала стирать пудру. Затем отошла к рукомойнику сполоснуть лицо, которое без пудры оказалось смуглым, как у южанки, и зеленые, словно болотная осока, глаза еще ярче заблестели на нем. Софья слабо улыбнулась, подумав о том, что бесконечная, в пяти действиях, «Рогнеда» заканчивается, можно уже ехать домой. Завтра у нее нет ни репетиций, ни спектакля, и дома она свалится в постель и будет спать, спать, спать…

Скрипнула дверь уборной. Софья обернулась – и, помолчав, со вздохом пригласила:

– Входи-входи, я уже отпелась… Почему ты здесь?

– Говорил же, что зайду, быть может. Отъезжать мне ночью-то. Забыла? – послышался низкий, хрипловатый, слегка обиженный голос.

В узкую дверь, зацепившись плечом за косяк и едва не стукнувшись головой о притолоку, вошел костромской купец первой гильдии Федор Мартемьянов.

Мартемьянову исполнилось тридцать шесть лет. Он был некрасив, лицо его, темное, грубое, казалось наспех вырубленным из соснового полена, из-под мохнатых бровей прямо и упорно смотрели черные, без блеска, очень неглупые глаза, в огромной кряжистой фигуре чудилось что-то медвежье. По Костроме до сих пор ходили слухи о лихой, разбойничьей молодости Федора, и он их не пресекал, поскольку не видел смысла спорить с истиной.

– Садись, – вздохнув, предложила Софья.

Мартемьянов с сомнением посмотрел на хлипкий стул на рахитичных ножках возле трюмо и мотнул головой.

– Нет, Соня, я ненадолго. Хотел забрать тебя, извозчик у подъезда.

Дверь скрипнула снова, и в уборную, внеся с собой запах пота и духов «Пармская фиалка», вбежала сопрано на вторых ролях Ниночка Дальская – худенькая блондинка, певшая сегодня Мамушку.

– Сонечка, сейчас последний акт кончается, ты разве не пойдешь послушать… Ах, прости, ты не одна! Извини, мне через минуту на сцену, нужно привести себя в порядок, вообрази, что я статуя, извините, Федор Пантелеевич! – выпалив это все на одном дыхании, Ниночка плюхнулась на стул перед своим зеркалом и ожесточенно начала размазывать по лицу белила. Мартемьянов заинтересованно наблюдал за ее действиями до тех пор, пока Софья не дернула его за рукав.

– Федор!

– Ну да, – спохватился он, поспешно отворачиваясь. – Соня, так едем, что ли? У меня всего два часа осталось, ночью уж в поезде сидеть должон буду, дела…

– Федор, но куда же я поеду?! – с чуть заметной досадой ответила Софья. – Ты ведь видишь, опера еще не закончена, последний акт только начался, я не могу бросить все и укатить, я тут на жалованье!

– Сама ж говорила, что отпелась на сегодня, – нахмурился Мартемьянов.

На мгновение Софья пришла в замешательство, но тут же нашлась:

– Но я ведь должна дослушать все до конца! Пойми, Федор Пантелеевич, мне как певице это важно, мне, возможно, петь Рогнеду в нынешнем сезоне, а сегодня на сцене сама Нежина, когда у меня еще будет такой случай?..

В зеркале напротив она увидела смеющееся лицо Ниночки и слегка сдвинула брови. Та молча кивнула и зажала рот ладонью, но плечи ее тряслись.

– Остаешься, то есть? – Мартемьянов тоже покосился на Ниночку, на минуту задумался, но затем все же шагнул к Софье. Она сидела неподвижно, не оборачиваясь к нему. Мартемьянов взял в руки полураспущенную каштановую косу, прикоснулся пальцем к длинной смуглой шее с мягкой впадинкой у ключицы.

– Федор, Христа ради, мы не одни… – с уже неприкрытой досадой сказала Софья.

– Соня, я ведь нескоро ворочусь-то. К Николе зимнему, и то как бог расположит…

– Я знаю.

– Что ж, и не простимся?

– Отчего же? Ведь ты здесь. Простимся сейчас, и поезжай с богом. Я уверена, что дома Марфа тебе все соберет и уложит как надо.

– Да уж уложено с утра.

– Так в чем же дело? Прощай. – Софья встала, повернулась к нему. Мартемьянов молча, упорно смотрел в ее глаза.

– Что ж, добро, – наконец спокойно произнес он и, не оборачиваясь, вышел из уборной. Закрылась дверь, тяжелые шаги стихли. Софья, вздохнув, обессиленно опустилась на стул, провела ладонью по лицу – и вздрогнула от неожиданности, услышав мелкий, заливистый смех Ниночки.

– Сонечка… уй… прости, ради бога, ха-ха-ха… Но с какой же стати ты собралась в этом сезоне петь Рогнеду?! Во-первых, с Нежиной будет удар… Во-вторых, у тебя же лирическое сопрано, а не меццо… Ты ведь не собираешься сажать голос на нижние регистры, с твоим-то неземным бельканто! И ради чего?!

– Нина, бог с тобой, какая Рогнеда! – сердито отозвалась Софья. – Уж кто-кто, а ты должна была понять…

– О, прости, я все поняла! Ты просто хотела избавиться… – Ниночка перестала смеяться и внимательно, с нескрываемым удивлением посмотрела на Софью. Та не замечала этого взгляда, сердито расчесывая растрепанную Мартемьяновым косу. Ниночка вздохнула, переставила на столике баночки с белилами, зачем-то взбила пушистые кудряшки надо лбом, показала себе в зеркале язык… и не выдержала:

– Соня, ты меня прости, пожалуйста, я знаю, что меня это ни в какой мере не касается, но… Ты просто очень глупо себя ведешь! Извини, что я так прямо говорю, но…

Софья устало взглянула на нее через плечо:

– Глупо?..

– Да, и весьма! Ты же актриса! Ты знаешь о нашем несносном, ужасном положении! Сегодня ты прима или, по крайней мере, на вторых ролях, имеешь жалованье, на которое, между прочим, уважающей себя женщине и трех дней не прожить… а завтра ты, тьфу-тьфу-тьфу, теряешь голос: конец ангажементу, конец пению – и что?!

– Все под богом ходим, – пожала Софья плечами. – Мало ли таких случаев…

– К сожалению, много, очень много! И уж если господь тебе послал такого человека – стоит ли с подобным небрежением… Ведь я, прости, видела, как он на тебя смотрел! Ходят сплетни, что Мартемьянов готов на тебе жениться! А ты не дала даже поцеловать себя!

– Вернется из своей Костромы – нацелуется вдосталь.

– Соня, это опрометчиво, поверь мне, – со вздохом сказала Ниночка. – Солидные и нежадные люди на дорогах не валяются. Уж я-то знаю, что говорю, у меня свой скупердяй имеется, метрдотель из гостиницы «Империал». Не то что денег – пирожных к празднику не допросишься, а уж твой купец на тебя не жалеет, и ты могла бы…

К великому облегчению Софьи, снова послышался стук в дверь.

– Мадмазель Грешнева! Софья Николавна!

– Федотыч? – поспешно поднялась она. – Что случилось?

– Так что записка до вашей милости, – сообщил из-за двери бас служителя. – Вы уж примите, ежели в глиже, а коли нет, так я под дверкой оставлю.

– Я одета, давай сюда. – Софья быстро подошла к двери. – От кого, не знаешь?

– Передано, что от сестрицы вашей.

Записка была короткой: Анна срочно просила приехать. Недоумевая, Софья оделась, привела в порядок волосы, попрощалась с Дальской и вышла из уборной. Извозчика брать она не стала, пересекла пустую Триумфальную площадь, спустилась вниз по Тверской, свернула в Столешников переулок и через несколько минут уже была возле дома сестры.

– Как хотите, господа, а я уезжаю, – говорил тем временем князь Газданов. – И не удерживайте, Максим Модестович, надо же и совесть иметь! Вы с Черменским здесь – свои люди, старые друзья хозяйки, а я? Только сегодня был представлен – и уже нахально, как кузен из провинции, сижу до глубокой ночи! Все воспитанные люди давно откланялись…

– Поедемте вместе, Газданов, – предложил Черменский. – Сейчас выпьем бордо – и простимся. Мне тоже пора честь знать…

– А вас графиня просила задержаться, – невозмутимо напомнил ему тайный советник. – Вы так небрежны к ее просьбам?

Черменский взглянул на него.

– Откуда вам это может быть известно, ваше превосходительство?

– О, пардон, я не предполагал, что сие секрет, – пожал плечами тот.

Черменский отвернулся. Максим Модестович наблюдал за ним с самым серьезным видом, но в его темных узких глазах прыгали насмешливые искры. Действительному тайному советнику генералу Анциферову было далеко за пятьдесят, черты жесткого лица уже слегка расплылись, еще более старил его неровный шрам над левой бровью. Взгляд черных, блестящих глаз из-под тяжелых век был пристальным и неприятным. Газданов удивленно посмотрел в холодное лицо Черменского, в насмешливые глаза Анциферова, собрался о чем-то спросить, но, подумав, все же промолчал.

Хлопнула дверь, вбежала горничная.

– Барыня, Софья Николаевна приехали… – начала было она и тут же осеклась, увидев, что хозяйки нет в гостиной. Сразу же вслед за ней в комнату быстрыми шагами вошла средняя сестра Грешнева.

– Добрый вечер, господа, – с легкой заминкой сказала Софья. Было очевидно: она не знала о том, что у сестры гости. – Максим Модестович, здравствуйте… Владимир Дмитрич?.. Вы снова в Москве?

Черменский поднялся, поклонился в ответ. То же самое, не покидая кресла, сделал генерал. Газданов молча переводил взгляд с одного на другого, ожидая, что его представят. В гостиной повисла неловкая тишина.

Первым спохватился генерал Анциферов:

– Добрый вечер, Софья Николаевна… Если уж быть совсем точным, то доброй ночи. Как видите, мы беспардоннейше засиделись у вашей сестры. Вы со спектакля?

– Да. Давали «Рогнеду».

– Когда же вы наконец позволите приехать и получить удовольствие, слушая вас?

– Максим Модестович, я не дирекция театра, а всего лишь сопрано на вторых ролях, – вежливо, но холодно ответила Софья. – Не в моей власти позволять или не позволять, билеты продаются в кассах… Аня, здравствуй, боже мой, я так устала, почему?..

Фразы Софья не закончила: появившаяся из соседней комнаты сестра быстро и ловко закрыла ей рот ладонью.

– Потому, что ты, душа моя, не появляешься третью неделю, а я скучаю, – с шутливой строгостью сказала она. – Я все понимаю – у тебя репетиции, спектакли, бенефисы… Но нельзя же и сестру забывать!

Софья посмотрела в лицо Анны. Чуть заметно, укоряюще покачала головой. Анна сделала вид, что не заметила этого, и подвела сестру к Газданову.

– Познакомься, Соня. Полковник Газданов Александр Ильич, служит в департаменте иностранных дел, дипломат, помощник министра. Александр Ильич – это моя сестра Софья Николаевна Грешнева, актриса, певица Императорского Большого театра.

– Весьма рад знакомству, – поклонился Газданов, но его черные глаза, вежливо задержавшись несколько мгновений на Софье, снова вернулись к хозяйке дома. Анциферов, заметив это, чуть заметно улыбнулся и прикрыл веки. Черменский смотрел в темное окно.

– Соня, ты споешь нам? – спросила Анна и, не дожидаясь согласия, подняла крышку фортепиано. – Ту прелестную вещь, которую ты учила месяц назад. Как же это… «День ли царит…»

Софья посмотрела на сестру изумленно и сердито. Ее смуглое лицо потемнело еще больше, губы плотно сжались. Казалось, она готова повернуться и выйти из комнаты. Мужчины переглянулись.

– Попросим же и мы, господа, – предложил Анциферов. – Видит бог, при нынешнем положении дел в департаменте в театр я выберусь нескоро… если вовсе выберусь. Да и вы, Александр Ильич, весьма заняты. Просим, Софья Николаевна! Да что же вы молчите, молодые люди?..

– Окажите милость, Софья Николаевна! – живо присоединился к Анциферову и Газданов, с недоумением глядя на Черменского. Тот продолжал смотреть в окно со странным, застывшим выражением на лице.

– Аня, как тебе не стыдно… – вполголоса произнесла Софья. Но сестра, опять будто не услышав, села за рояль и стала перебирать ноты.

– «День ли царит» у меня, к сожалению, куда-то запропал. Есть дуэт Ольги и Татьяны… Аида… Купава… Нет, не будем мучить мужчин оперой! Один романс – и все. На твой выбор.

– Изволь, – сухо проговорила Софья, подходя к инструменту. – В таком случае, «Элегия» Яковлева. И более ничего. Господа, прошу меня извинить, голос устал, я пела сегодня большой спектакль…

Анна тронула клавиши. Мягкая, грустная мелодия поплыла по комнате. Одновременно со вступлением в глубине дома чуть слышно забили часы. Стоящая в дверях горничная украдкой зевала, мелко крестя рот. Возле печи бесшумно умывался лапкой кот. Одна из свечей, вставленных в канделябр, плакала прозрачным воском, и ее неровный свет дрожал и метался на лице Софьи.

 
Когда, душа, стремилась ты погибнуть
иль любить,
Когда желанья и мечты в тебе теснились быть,
Когда еще я не пил слез из чаши бытия, —
Зачем тогда, в венке из роз, к теням не отбыл я…
 

В гостиной наступила тишина. Анциферов, казалось, слушал со всем вниманием, чуть подавшись вперед и не сводя с певицы пристальных темных глаз. Газданов искренне наслаждался исполнением романса, на его некрасивом лице блуждала мечтательная улыбка. Взгляд Черменского по-прежнему был устремлен за окно. Анна из-за рояля несколько раз обеспокоенно посматривала на него, но Владимир не замечал этого.