У Никитских ворот. Литературно-художественный альманах №1(7) 2020 г.

Публицистика

Пётр Ткаченко

Ткаченко Пётр Иванович – литературный критик, публицист, прозаик. Родился в 1950 году на Кубани, в станице Старонижестеблиевской. Окончил Владикавказское высшее общевойсковое командное училище и Литературный институт по семинару критики. Служил в войсках. Работал в журнале «Пограничник», газете «Красная звезда», в Военно-художественной студии писателей, главным редактором редакции художественной литературы издательства «Граница». Полковник в отставке. Член Союза писателей России.

Автор многих книг, в том числе «Где спит казацкая слава», «В поисках града Тмутаракани. Невостребованные размышления о русской литературе и жизни», «Не для меня придёт весна», «Возвращение Екатерины», «Слово о Мараварской роте», «Кубанские зори», «Драма грозного царя», «Когда же произойдёт смена вех? (Новая смена вех)», «Кубанский лад. Традиционная народная культура: вчера, сегодня, завтра», «Кубанские байки. Та брехня, что лучше правды», «До разгрома и после него» и других.

Пётр Ткаченко – составитель первого словаря кубанского диалекта «Кубанский говор. Балакачка» за всю его историю. Издатель авторского литературнопублицистического альманаха «Солёная Подкова».

За пушкинской строкой

«Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?»

В словах гениального человека, в стихах большого поэта, как правило, ничего не бывает случайного. Даже отдельная строка, вроде бы вскользь брошенная фраза, содержит в себе некую глубину о человеческой жизни, о её сущности и устройстве, о путях её познания, о духовной природе человека. Скажем, в строчке А. Блока из «Пролога» поэмы «Возмездие»: «Познай, где свет, поймёшь, где тьма». Почему именно так, в такой последовательности: свет, а потом уже тьма? Вроде бы, могло быть и наоборот. Нет, не могло, не может. Ведь в этом стихе воплощена закономерность познания мира. Познавший свет поймёт и тьму. Но начавший познание этого мира с тьмы, даже в форме осуждения и отрицания её, никогда не пробьётся к свету, к духовному смыслу человеческого бытия. Муза «отрицанья» имеет свои зримые земные пределы.

А потому за точное понимание классики всегда шла и идёт внешне неприметная, но жёсткая борьба. Что делать, коль люди зачастую склонны не подниматься на духовную высоту поэта, а его низвергать с высоты к себе, из бытия – в быт. А в периоды мировоззренческого анархизма и надорванности душ и вовсе сбрасывать его с «корабля современности», как «мешающего» им в их земных делах. Мотивируя это варварство «современностью», как несомненной драгоценностью. Хотя для постижения современности есть другие, более надёжные, чем литература, средства и формы сознания. И это несмотря на то, что «несовременного искусства не бывает» (А. Блок). Если, конечно, это искусство. Ведь «сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна» (А. Блок). Или – в оправдание духовной немощи выдвигается «новое» искусство, то есть заменитель, имитатор искусства. «Но никакого нового искусства не будет. Оно – вечное, как душа человека. Мечты о новом искусстве – судороги истощённого германо-романского мира в его добросовестнейших представителях» (Ап. Григорьев в письме к А. Н. Майкову 21 января 1858 г.). Если, конечно, исключить душу человеческую из этого мира, тогда можно говорить о «новом» искусстве. Но зачем нам такое «искусство»? С ним скучно на белом свете, господа!

О том, как такая подмена происходит, проследим на примере толкования одного стихотворения А. С. Пушкина. Это – «Стихи, написанные ночью во время бессонницы», созданные в Болдино в 1830 году:

 
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня.
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…
 

В таком виде это стихотворение публикуется, в том числе и в академических изданиях (том третий, М., Л., 1950). В то время как в подлиннике поэта оно выглядело иначе. Вместо последнего стиха «Смысла я в тебе ищу…» у А. С. Пушкина: «Тёмный твой язык учу…». И поскольку это различие далеко не формально, а очень значимо и существенно для понимания мира поэта, остановимся на нём и попытаемся объяснить, почему утвердилась такая неточность, а по сути, подмена.

Литературовед А. В. Чичерин в своё время убедительно обосновал подлинность пушкинской строки «Тёмный твой язык учу…», объяснил причину её подмены: «Именно эта важнейшая строка изъята из лирики Пушкина. В десятитомном издании Академии наук эта строка не приводится даже и в комментариях, она совершенно скрыта от читателя. Замена этой логически необходимой строки вялой, газетной строкой “Смысла я в тебе ищу”, внесение дурной рифмы, невозможной в завершённом произведении Пушкина, столь же невозможное для Пушкина топтание на месте – тавтология самая пресная, всё это вызвало в своё время негодование многих пушкинистов, в том числе Н. К. Гудзия, С. Н. Дурылина, Г. И. Чулкова, но педанты настояли на своём, и читатель привыкает к происшедшей замене. Чем же объясняется эта замена?

Стихотворение это впервые появилось в первом посмертном Собрании сочинений Пушкина с изъятой в современных изданиях строкой. В таком виде оно и вошло в сознание читателей нескольких поколений.

Наборная рукопись обнаружена не была. А в черновиках поэта был найден текст с окончанием: “Смысла я в тебе ищу”. Кто внёс последующее исправление? Поэтическая логика этого стихотворения, как мы видели, настойчиво говорит о том, что Пушкин сам завершил это стихотворение, и именно в таком завершённом виде, с заключительным звеном: “Тёмный твой язык учу…”, оно попало в печать. Логика образа должна бы убеждать сама по себе. Но не всех она убеждает. Требуют фактов, документов, а их нет. Высказывают предположение, что стихи были опубликованы с поправкой Жуковского. Этого тоже ни доказать, ни опровергнуть нельзя. Ведь рукописи с поправкой Жуковского тоже нет. … Можно поэтому сомневаться в подлинности этой строки, но скрывать её от читателя нельзя… В этой концовке Пушкин остаётся самим собою: “Учусь удерживать вниманье долгих дум…”, “Учуся истине…”, “Тёмный твой язык учу”. Мне хочется повторять эту строку, чтобы читатель её запомнил и твёрдо знал, как на самом деле заканчиваются “Стихи, сочинённые ночью во время бессонницы”» (А. В. Чичерин. «Очерки по истории русского литературного стиля». М., «Художественная литература», 1977). Значит, после гибели А. С. Пушкина долгое время стихотворение это публиковалось со строчкой «Тёмный твой язык учу…». Несколько поколений читателей знали его именно таким. Что же произошло? Что стало причиной и поводом для внесения правки? Вослед за А. В. Чичериным мы задаёмся вопросом: «Чем объясняется эта замена?» И поскольку внятного и убедительного объяснения такой «правки» нет, остаётся считать «причиной» соображения не поэтические, не текстологические, не филологические, а то, что «педанты настояли». Причём, вопреки возражениям известных, серьёзных пушкинистов. То есть, надо полагать, преобладание в обществе получило мнение «педантов», позитивистов, для которых тайн человеческих не существует. На все случаи должен непременно быть «документ», справка, то есть гармония должна поверяться алгеброй, что исключает всякую необходимость гармонии, поэзии… Уже только эта беспричинность вмешательства в пушкинский текст, казалось, должна была побудить последующих филологов и издателей пересмотреть эту «правку» и вернуться к тексту А. С. Пушкина. Тем более, что в такой замене различается преднамеренность и умысел. Разве не внесение этой, долгое время публиковавшейся строчки, в комментарии академических изданий, где она должна быть обязательно, не говорит об этом? Но ничего подобного не произошло. Более того, необходимость возвращения к пушкинскому подлиннику оспаривается.

К примеру, Геннадий Красухин считал, что публикация этого стихотворения со строчкой «Тёмный твой язык учу…» была недоразумением: «Но имя Пушкина стояло под этим по недоразумению. Последняя строчка – Жуковского. Это он после смерти Пушкина так “поправил” показавшуюся ему небрежной рифму “хочу – ищу”. И такая редактура сейчас же отразилась на стихотворении, исказила его».

«Смысла я в тебе ищу…» – сказал Пушкин, и эта фраза увенчала череду его вопросов: «Что ты значишь?», «от меня чего ты хочешь?» («В присутствии Пушкина», М., «Советский писатель», 1985). Основание для «правки» – что это якобы строчка Жуковского. Да, В. А. Жуковский позволял себе делать изменения в публикуемые им стихотворения А. С. Пушкина. Но нет никаких доказательств, что он «правил» и это стихотворение. Г. Красухин же выводит принадлежность «правки» Жуковскому из его мироощущения, склонности его к мистицизму, к «тьме» и мечтательности, что явно несостоятельно. На это А. В. Чичерин справедливо писал: «Говорят ещё, что “тёмный твой язык…” – в духе самого Жуковского и будто бы даже не в духе ясного и дневного Пушкина. Но говорящие так как будто и не читали “Ночь”, “Заклинание”, “Бесы”… У Пушкина и “мрак”, и “спящей ночи трепетанье”, и ночные шорохи и шумы ведут к невозможной у Жуковского отчётливости и такой прояснённости мысли, которая приглашает вас к пониманию ещё незнакомого, но в себе самом ясного и доступного языка». Не выводится из этого авторство «правки» Жуковского. Если же это дописал он, то «Позволительно только заметить, что если бы и была такая поправка, то нужно было бы признать, что Жуковский завершил стихотворение гениально и совершенно в том духе, как оно начато и как шло до последней, заключительной строчки». (А. В. Чичерин).

Нам известно только, что В. А. Жуковский в 1841 году опубликовал это стихотворение со строчкой: «Тёмный твой язык учу…». И нет свидетельств, что он это стихотворение поправлял…

Главным же аргументом в пользу того, что стихотворение искажено, чего не почувствовал Г. Красухин, является «тавтология самая пресная» двух заключительных стихов:

 
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу.
 

Стремление «понять» и поиски «смысла» суть одно и то же, ничем не оправданный повтор, тавтология. В подлиннике стихотворения говорится о другом. Желание понять жизнь, её «мышью беготню» продолжается сообщением о том, как, каким образом это достигается: «Тёмный твой язык учу…». Поэт говорит о способе достижения смысла – изучением «тёмного языка». Так же, как в «Борисе Годунове»: «Учусь удерживать вниманье долгих дум…». А потому стихотворение должно завершаться так:

 
Я понять тебя хочу,
Тёмный твой язык учу.
 

Здесь «тёмный», вовсе не значит неразвитый или отсталый, но – неизвестный, таинственный. Так же, как у А. Блока в «Возмездии»: «Два-три звена – и уж ясны / Заветы тёмной старины…». «Тёмная» старина – вовсе не уничижение её. Но ещё неясная, таинственная…

Этому живому постижению смысла через постижение «тайного языка» противостоит в стихотворении А. С. Пушкина статичное античное «Парки бабье лепетанье», богини судьбы, прядущей нить человеческой жизни. Пушкин и поминает-то Парку мимоходом, небрежно и даже уничижительно: «Парки бабье лепетанье…», лепетанье… В том значении, что не она откроет ему смысл и тайну жизни, но изучение «тёмного языка».

Это не всегда понималось и уяснялось даже, вроде бы, искушёнными литераторами. Во всяком случае, В. Брюсов в одноимённом стихотворении «Парки бабье лепетанье», представляющем собой перепев пушкинского, пророчество связывает с Парки лепетаньем, от которого «жутко». Хотя какое от неё пророчество, если известно, что нить её когда-нибудь, да оборвётся. Обретение смысла связывает с ней: «Томных звуков нарастанье / Смысла грозного полно». А в другом стихотворении «Веретёна» закон бытия В. Брюсов тоже связывает с Паркой. Судьба – в её руке, в её жужжащем веретене: «Что назначено, то будет! Исполняется закон / Под звенящее жужжанье вдохновенных веретён». То есть В. Брюсов не смысл постигает, а представляет значение Парки. Не с помощью её постигает жизнь, а жизнь подгоняет под античный канон… Таким образом, как перенесением значения Парки в нынешнюю жизнь, так и исключением из стихотворения «тёмного языка» уходит главное, чему и посвящено стихотворение: как человеком обретается смысл жизни, как за её внешними проявлениями, её «мышьей беготнёй» постигается истинный смысл. А почему «тревожит»? Потому, что без этих внешних, обыденных проявлений не бывает и её высокого смысла.

Вот о чём вопрошает в этом стихотворении А. С. Пушкин. Это – вечное, ничем не устранимое терзание человека пред загадочностью и таинственностью мира. Более определённо поэт представит это в «Медном всаднике», где бедный Евгений будет задаваться этим же трудным вопросом о смысле человеческой жизни, но уже не пред «мышьей беготнёй», а перед Божией стихией, с которой и царям не совладеть:

 
…Или во сне
Он это видит? Иль вся наша
И жизнь ничто, лишь сон пустой,
Насмешка неба над землёй.
 

Правда, в пушкинском подлиннике речь не о «небе», а о Роке: «Насмешка Рока над землёй». Так же, как в стихотворении Ф. Тютчева «Бессонница»: «Нам мнится: мир осиротелый/ Неотразимый Рок настиг…»

Первые публикаторы «Медного всадника» исправили «Рок» на «небо», не задавшись вопросом: почему «небо», Провидение, Бог будет насмехаться над человеком, если он творение Его?.. Рок в данном случае – участь, жребий, судьба, доля человека, никому неведомая, но неизбежная. И никаким Паркам неподвластная и ими необъяснимая. Так же, как и у А. Блока:

 
Ты занят всякими делами,
Тебе, конечно, невдомёк,
Что вот за этими стенами
И твой таится может Рок.
 

Как видим, не было никаких причин первым издателем «Медного всадника» заменять «насмешку Рока» – «насмешкой неба». Ведь в петербургской повести уже говорится о «воле роковой». Но петербургская повесть А. С. Пушкина и до сих пор публикуется с искажениями. Эта правка лишний раз свидетельствует о том, что с публикацией пушкинских текстов у нас не всё благополучно, в том числе и в рассматриваемом нами стихотворении. В самом деле, в публикации «Медного всадника» П. Е. Щёголевым ещё в 1923 году была высказана неоспоримая мысль о том, что текст пушкинской повести должен печататься в том виде, в каком она была представлена царю, а не в том, в какой она оказалась после незавершённой авторской правки. Но в таком виде последний раз «Медный всадник» издавался П. Е. Щёголевым в 1934 году. Последующие издания петербургской повести были с немотивированной «правкой». Как видим, в пушкинском мире «мышья беготня» жизни, то есть её внешние, повседневные проявления заменяются «Божией стихией», всё определяющей, с которой и царям не совладеть.

Но в учёной и читательской среде присутствует, как аксиома, что строчка – «Тёмный твой язык учу» – В. А. Жуковского, внесённая в текст стихотворения А. С. Пушкина при публикации его в 1841 году. Мол, «вряд ли это сделано на основании обращения к какому-то источнику», «по-видимому, он (этот вариант. – П. Т.) представляет собой поправку Жуковского» (Г. Красулин). Но такая гадательная форма – «вряд ли», «по-видимому» – не является достаточным аргументом для сколько-либо определённых выводов. По этой логике складывается впечатление, что для исследователей важнее не смысл строчки, не логика образа, а то, каким именно путём она попала в стихотворение, что является всё-таки стороной формальной, а не сущностной. И что, кстати, установить уже невозможно. Таким образом, проблема прочтения пушкинского стихотворения загоняется в тупик, не имея сколько-либо приемлемого разрешения…

Ф. Тютчев в стихотворении «Бессонница» задаётся, вроде бы, тем же вопросом о смысле бытия, что и Пушкин: «Среди всемирного молчанья» и «И наша жизнь стоит пред нами / Как призрак на краю земли». Пред чем стоит? Пред тем, что мы «природой целой покинуты на нас самих». У Пушкина она тоже как «сон пустой» пред стихией, с которой и царям не совладеть. Но далее Пушкин надеется на обретение смысла жизни за её «мышьей беготнёй». Тютчев же надеется на «новое младое племя». Но там – всё «забвенье». Лишь изредка «голос погребальный / Порой оплакивает нас». То есть и по Тютчеву, а уж тем более по Пушкину, на «новое младое племя» никакой надежды нет. Ведь все поколения разрешают свои сомнения и проблемы сами, ни на кого их не перекладывая. Перекладывание же их «на новое младое племя» означает отказ от их разрешения. Подтверждением же того, что «на младое племя» нет никакой надежды, и является то, как оно прочитывает «Стихи, написанные ночью во время бессонницы». Так, как ему хочется, и так, как ему «надо», но не так, как у Пушкина…

Не Парка пророчествует в стихах А. С. Пушкина, не её «бабье лепетанье» определяет судьбу, а сама реальная жизнь, её смысл, который надо постичь. Потому что «мы, в борьбе, природой целой, / Покинуты на нас самих» (Ф. Тютчев), где уже не помогают никакие Парки, с их «пророчествами», ведь нить когда-нибудь оборвётся. А значит, и – наша судьба. Это и не пророчество вовсе, это известно и без Парок. Пророчество может быть только о смысле жизни, который достигается постижением «тёмного языка» её. Потому жизнь внешняя, как сон – «сон пустой», «призрак», «мышья беготня», «насмешка Рока над землёй», противопоставлена жизни истинной с её «тёмным языком», то есть неведомым языком. Сон противопоставлен бодрствованию: «Итак, бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа, в который придёт Сын Человеческий» (Евангелие от Матфея, 25: 13). К тому же сон, по народному представлению, уподобляется смерти – «вечному сну».

Но если мы «природой целой покинуты на нас самих», что убережёт, что спасёт нас? Тот смысл, который хотел понять поэт? Или Бог, без которого вся наша жизнь как «сон пустой, насмешка Рока над землёй?». Или этого смысла без Бога не бывает?.. Задав этот вопрос в стихотворении, А. С. Пушкин разрешает его в «Медном всаднике»…

Но что значит «природой целой оставлены на нас самих»? Этой строчкой Ф. Тютчев говорит о нашей выделенности душой и разумом из природы. Где смысл жизни постигается уже не в природе, а только шествием через провалы метафизического разума. А потому никакие «возвращения» в природу невозможны. А если и возможны, то только на четвереньках, то есть ценой утраты своей человеческой сущности… А разве такая утрата возможна? Ведь одно дело неразличение тайны, «таинственной силы», «тёмного языка», и совсем другое, когда они покидают нас. Видимо, это возможно. Писал же поэт из Солнечногорска, мой ровесник и давний товарищ Виктор Гаврилин: «И вместо тайны неизвестность / владеет холодом ума. / Где белый храм, / где пепелище – / теперь не сразу разберёшь…». Это – из нашего подзатянувшегося безвременья, без «тёмного языка» и без «таинственной силы». В это «вместо» невозможно было бы поверить, если бы его не было. Вся надежда на то, что «боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию» (В. Розанов). В смысле будет одолевать вера, то есть духовная сущность человека.

Жизнь истинная – есть «огонь», как в стихах А. Фета. А потому не «жизни жаль», в смысле не «мышьей беготни» жаль, а жаль «того огня», который поэт несёт в себе и который пытается постичь:

 
Не жизни жаль с томительным дыханьем,
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идёт, и плачет, уходя.
 

Истинный поэт всегда, во все времена обретает смысл жизни не иначе, как постигая её неизвестный, «тёмный язык», язык «тёмный, но родной» (Ф. Тютчев)», не иначе, как постигая «таинственную силу», как в стихах Николая Рубцова. И кстати, эту «таинственную силу» редакторы, педанты тоже прячут, называя её в некоторых изданиях неопределённо – «возвышенной». Но в рукописи Николая Рубцова она – именно «таинственная»:

 
Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,
Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,
Что, всё понимая, без грусти пойду до могилы…
Отчизна и воля – останься, моё божество!
 

Познание «тёмного языка», «таинственной силы» и есть путь обретения смысла жизни. В процитированном стихотворении Н. Рубцова это означает сохранение Отчизны и воли. Той творческой воли, в её пушкинском значении, в которой только и обретает себя личность. Потому «жизни мышья беготня» так и тревожит, что она так часто заслоняет истинный смысл жизни, её огонь и волю…