Когда падают звезды

225-летию Черноморского флота и основанию своего родного города Севастополя (1783–2008) посвящаю

Присоединение к империи нашей Крыма, Тамани и Кубани, свершившееся без извлечения меча, следовательно же и без пролития крови человеческой, составит, конечно, в роды родов эпоху, примечания достойную.

Екатерина Вторая

Автор благодарит за помощь в сборе материалов для этой книги:

Светлану Касьяненко, сотрудника Севастопольской морской библиотеки имени адмирала М.П. Лазарева;

Юрия Падалка, ведущего научного сотрудника Музея героической обороны и освобождения Севастополя;

Игоря Тихонова, зам. начальника отдела Государственного архива Российской Федерации.

Глава первая
Чрезвычайный посланник и полномочный министр

Комната наполнилась мутным предутренним светом, точно водой. Все предметы в ней сразу потеряли свои привычные очертания. Деревянный же резной потолок, как принято в богатых домах на Востоке, окрашенный красной краской, словно бы спустился ниже. В центре его находился квадрат, в квадрате – круг с расходящимися лучами, в круге – восьмиконечная звезда, откуда вниз свисала ажурная деревянная «серьга». Тут она вытянулась совершенно неправдоподобно, краска на потолке вмиг загустела до цвета запекшейся крови, и человек в чалме, турецком кафтане и узких сапогах шагнул на середину спальни.

Конечно, это был сон.

Но сон вещий, повторяющийся, отражающий реальное событие в жизни Петра Петровича Веселитского, чрезвычайного посланника и полномочного министра России в Крымском ханстве. Человек в узких сапогах склонился и положил руку с кривым кинжалом ему на грудь. Веселитский вновь близко увидел его лицо, изрытое оспой, и губы, раздвинутые в улыбке. Вместо передних зубов зияла чернота. Лишь клык справа торчал подобно острому камню. Мусульманин сказал:

– Сёвленызъ… Сёвленызъ дору.

– Истемейм!

– Хайырсызнын бири.

– Ёк-ёк, ве бир даа ёк!

– Алла макъсандынъа ириширсин…^[1]

С этими словами человек в узких сапогах прижал оружие к горлу Веселитского, но не острием, а тупой его стороной. Чрезвычайный посланник начал задыхаться. Из последних сил рванулся он в сторону, выхватил заряженный пистолет, лежавший под подушкой. Теперь его мучитель не уйдет. Он покончит с этим раз и навсегда. Пусть лучше будет суд и наказание за убийство, чем эта ежедневная пытка. Курок взведен давно. Давно… Давно!

Тут действительный статский советник проснулся. Он увидел себя привалившимся к стене, с коротким дорожным пистолетом в руке. Стальной его ствол, украшенный насечкой, белел в мутном предутреннем свете. Подушка валялась на полу. Скомканное ватное одеяло напоминало фигуру неведомого зверя, изготовившегося к прыжку.

Запахнув халат, Веселитский открыл дверь на веранду, вышел и сел в кресло, поставленное у полки с цветочными горшками. Стебель георгины с узорчатыми листьями коснулся его плеча. Крымская осенняя ночь уходила. За крепостной башней серело небо, чуть тронутое розовой краской, впереди простиралось море, темное, неподвижное, сонно ожидающее первых лучей солнца.

Чрезвычайный посланник и полномочный министр давно заметил, что страшный сон снится ему после каких-то тяжелых, очень неприятных переживаний. Откровенно говоря, сейчас их имелось предостаточно. Одни беседы со светлейшим ханом Шахин-Гиреем чего ему стоили! Вечно взвинченный до предела, обидчивый и мнительный, а порою – не совсем трезвый, – правитель Крымского ханства взял привычку жаловаться дипломату на свою судьбу, и Веселитский, представлявший при его дворе интересы Российской империи, вынужден был по три раза на неделю выслушивать одно и то же.

Дело в том, что подданные вероломно обманули хана.

В мае этого года часть из них присоединилась к мятежникам, переправившимся на полуостров с Тамани. Мятеж организовали старшие братья самодержца: Бахадыр-Гирей и Арслан-Гирей. В Крым они явились с боевым отрядом кавказцев, нанятых на деньги турецкого султана. Во главе этого отряда, насчитывавшего примерно пятьсот воинов – абазинцев, абхазов, черкесов и чеченцев, Бахадыр-Гирей довольно быстро добрался от Керченского пролива до Кафы^[2].

Жители татарских деревень на юго-востоке полуострова не оказали бунтовщикам никакого сопротивления. Наоборот, послушав их рассказы о скорой высадке здесь турецкого десанта, кое-кто из них, вооружась вилами, косами и топорами, даже последовал за Бахадыр-Гиреем в Кафу, чтобы успеть разграбить этот большой и богатый черноморский город-порт до прихода османов, прежних его владельцев.

Шахин-Гирей в это время отдыхал с гаремом в летнем дворце на берегу моря. Ему пришлось срочно сесть на корабль и бежать из Кафы в Керчь, под защиту русского гарнизона. Само собою разумеется, Веселитский поехал вместе с ним. Такова была инструкция, данная ему Екатериной Второй. Во-первых, никогда не оставлять без внимания хана, подписавшего с Россией союзный договор. Во-вторых, используя сеть «конфидентов», или секретных агентов, созданную русскими на полуострове, следить за двором правителя и ситуацией в его государстве. В-третьих, всемерно помогать хану претворять в жизнь административные реформы, план которых он давно согласовал с великой царицей и на которые регулярно получал деньги из Санкт-Петербурга: по 50 тысяч золотых рублей каждые полгода…

Веселитский прислушался.

В маленьком саду, что располагался сразу за форштадтом крепости Керчь, запели птицы. Солнце уже поднималось. Оно освещало буро-рыжие пространства выгоревшей за лето степи к северу и востоку от города, морскую равнину перед ним и паутину средневековых улочек на западе от крепостных стен. В шесть часов утра в гарнизонных казармах барабанщики и трубачи сыграли побудку. Перекликаясь с сухопутными сигналами, тотчас весело засвистели боцманские дудки на российских военных кораблях.

К радости Веселитского, их теперь в ковше Керченской бухты находилось немало. Мористее всех бросил якорь фрегат «Второй» с 32 пушками. Грозно смотрели вверх жерла двух мортир пудового калибра, установленные в центре верхней палубы бомбардирского корабля «Азов». У причала крестообразно рисовались мачты с убранными парусами. Они принадлежали двенадцатипушечным шхунам «Вячеслав» и «Победислав-Дунайский», военно-транспортному лоц-галиоту «Слон», одномачтовым и однопалубным ботам «Битюг» и «Хопер», имевшим, однако, на борту по десять шестифунтовых орудий. Рядом с ними виднелось несколько больших беспалубных парусно-гребных лодок, вооруженных фальконетами на вертлюгах.

В заливчике у ремонтной мастерской стоял корабль «Модон». При плавании из Таганрога в Керчь его сильно потрепал шторм, разразившийся 30 июля 1782 года. «Модон» лишился шлюпки, руля, грот-мачты, трех рей и многих парусов. Но за месяц почти все поломки на нем команда с помощью портовых мастеровых уже устранила.

Сильный утренний бриз подул с берега в море. Своими невидимыми пальцами он тронул большие белые кормовые флаги с голубыми андреевскими крестами. Их лучи, выпрямившись под порывом ветра, стали отчетливо видны над темнеющей морской зыбью. Наконец, обозначая начало рабочего дня, с крепостной стены ударила пушка.

Все это вполне походило на мирные будни обычного армейского гарнизона где-нибудь в Петербурге, Кронштадте или Архангельске. Петру Петровичу Веселитскому вдруг захотелось очутиться там. Конечно, на далеких северных землях в сентябре небо уже закрыто тучами, часто выпадают холодные дожди, солнце светит не так ярко, но зато есть ощущение спокойной и размеренной жизни. Она протекает под защитой поистине огромных расстояний. Через непроходимые русские леса, неоглядные долины и бескрайние поля человек в узких сапогах едва ли доберется ночью к чрезвычайному посланнику и полномочному министру, чтобы опрашивать его о правде и грозить турецким кинжалом.

Веселитский, опершись о подлокотники кресла, тяжело поднялся. Годы все-таки берут свое, и в возрасте шестидесяти четырех лет трудно менять свои привычки. Однако он еще послужит государыне. Он доведет до конца начатое дело, вопрос чести для него – самому завершить эту операцию. Грандиозную, небывалую, но совершенно необходимую для быстрорастущего государства Российского. Встать твердою ногою на побережье Черного моря, а еще лучше – привести под корону Ее Императорского Величества буйный татарский Крым, два с половиной века воевавший с русскими…

Когда дипломат вернулся в комнату, его камердинер Парфентий убирал постель. Поднос с завтраком слуга оставил на столе. Ничего особенного он не содержал: кофейник с горячим кофе, чашка, немного меда и коровьего масла, лепешка пита из белой пшеничной муки. Действительный статский советник берег здоровье, вставал на рассвете, ложился на закате, мало ел, не пил алкогольные напитки, старался больше двигаться. Перед сном он в любую погоду совершал пешую прогулку от ворот старой крепости Керчь до Ени-Кале^[3] по грунтовой дороге, пролегавшей вдоль побережья.

Не желая мешать барину завтракать, Парфентий вышел на веранду и стал неспеша протирать влажной тряпкой перила, полки, стол, кресла. Камердинеру было легко наводить здесь порядок.

В Керчи они жили просто, по-солдатски, с минимальным комфортом. Помещений для людей, бежавших от мятежников, не хватало. Таким образом, одна комната служила русскому посланнику и спальней, и кабинетом, и столовой, и библиотекой. Хорошо еще, что к ней примыкала веранда под деревянным навесом, опиравшимся на резные колонны. Ее отремонтировали, покрасили, снабдили кое-какой мебелью, и веранда начала выполнять роль приемной, где Веселитский встречался с посетителями. Однако приближалось холодное время года. Принимать важных гостей на свежем воздухе делалось все более затруднительно.

– Парфентий! – громко позвал камердинера Веселитский.

– Я здесь, ваше превосходительство, – слуга появился в комнате.

– Масло унеси на кухню.

– Отчего, ваше превосходительство?

– Оно прогорклое.

– Это месье Антуан, повар генерал-майора Филисова, вам передал. Мол, с ледника, прямо из самого обер-комендантского склада. С лучшими пожеланиями.

– Ты поблагодарил?

– А как же.

– Тогда перетопи. Может быть, где-то и сгодится. Хотя бы ступицы у колес смазывать…

Парфентий, парень молодой, взятый в услужение всего год назад, пристально посмотрел на хозяина: шутит он сейчас или говорит серьезно? Ведь для ступиц есть специальная коломажная мазь. Она гораздо дешевле топленого масла и к колесному делу подходит куда лучше. Чрезвычайный посланник только усмехнулся, встретив недоуменный взгляд камердинера. Потом он махнул рукой по направлению к двери. Сие означало, что завтрак окончен, пора приступать к другим процедурам – умыванию, бритью, причесыванию, переодеванию в форменный камзол, кафтан, короткие штаны – кюлоты…

Прогорклое, несъедобное масло – это сущие пустяки по сравнению с теми неприятностями, которые доставлял действительному статскому советнику хозяин месье Антуана Российской императорской армии генерал-майор и кавалер ордена Св. Георгия 3-го класса Федор Петрович Филисов. Кое в чем генерал даже превосходил унылого неудачника Шахин-Гирея. Он открыто выступал антагонистом Веселитского, хотя оба они, согласно Табели о рангах, имели равные чины и работать здесь должны были сообща, рука об руку. Филисов – как обер-комендант двух крепостей, переданных России турками по Кючук-Кайнарджийскому мирному договору 1774 года. Веселитский – как глава российской дипломатической миссии в крымско-татарском государстве.

Но генерал пренебрегал советами дипломата, не один год служившего в Крыму и знавшего его правителей, традиции и законы.

Сперва Филисов вступил в переписку с Бахадыр-Гиреем. Затем пропустил его лодки с кавказцами на полуостров. Затем весьма прохладно встретил бежавшего из Кафы светлейшего хана, худо разместил и денег на содержание отряда сторонников Шахин-Гирею из крепостной казны не дал. Веселитский в своем донесении в столицу назвал такое поведение предательским. Но прямых улик у него не было. То ли эмиссары турецкой разведки и впрямь подкупили Филисова. То ли военачальник характер имел такой, что слова поперек его нрава сказать не моги!

Прознав о ссоре двух сановников, императрица не торопилась выносить решение в пользу кого-либо из них. Летом 1782 года ситуация в Крыму и вокруг него складывалась слишком сложная, взрывоопасная. Однако строгое письмо Филисову царица все же написала. А генерал-майор упрямо гнул свое: я отвечаю только за крепости и их гарнизон; ни одну из татарских группировок поддерживать не буду, поскольку крымцы – люда ветреные, сегодня они – с нами, завтра – против нас; деньги Шахин-Гарею пусть высылает Иностранная коллегия, ибо оный деятель по сему ведомству и числится; господину же Веселитскому не за чем мешаться в военные дела, в них он совершенно не разбирается.

Иногда чрезвычайному посланнику и полномочному министру из Петербурга пересылали копии этих бодрых, энергичных рапортов. Он читал их, вздыхал и предавался грустным размышлениям.

«Как жаль, – думал Веселитский, – что обер-коменданту Керчи и Ени-Кале не довелось коротко познакомиться с человеком в узких сапогах. Это во многом пошло бы на пользу генералу. Умозаключения Федора Петровича тогда приобрели бы значительную глубину, отточенность и многогранность. Его европейский абстрактно-гуманный взгляд на мир сменился бы простыми, предельно конкретными суждениями, так свойственными людям Востока. Ничья жизнь здесь не имеет цены, и Филисову сей постулат легко объяснили бы при помощи… бича».

Впрочем, нет. Тут он несколько преувеличивал. Бичом самого Веселитского не били.

Толпа татар остановила его на улице недалеко от здания посольства. Дипломата заставили сойти с лошади, отняли шпагу, шляпу, кафтан, часы. Затем мусульмане, изрубив саблями охрану, ворвались в русское представительство. Он увидел, как вывели его жену, десять дней назад родившую ребенка, и прямо с младенцем на руках отправили в гарем Сахиб-Гирея. Они умертвили всех его слуг, полностью разграбили и разгромили усадьбу. Для большей убедительности крымцы предъявили Веселитскому отрубленную голову донского урядника, начальника посольской охраны. Затем они связали ему руки, посадили в арбу и повезли за сто верст к морю, от Бахчисарая к Алуште, где располагался штаб командующего турецким десантом Хаджи-Али-паши. Так у него началось то памятное утро 21 июля 1774 года^[4].

Сгоряча он захотел объяснить турку, что дипломаты согласно общепринятым нормам международного права пользуются неприкосновенностью в любых странах, равно как и территории посольств, Веселитский в это время уже достаточно владел тюрко-татарским языком. Он говорил, хотя и медленно, однако правильно, без акцента. Паша выслушал его и дал знак охране. Янычары расступились. Первый шаг к чрезвычайному посланнику при дворе светлейшего хана Сахиб-Гирея сделал человек в узких сапогах. Кинжал находился у него за поясом. Он положил ладонь на костяную рукоять:

– Сёвленызъ!

Кинжал «бебут» – отличное изобретение древних скотоводов-кочевников. Конечно, ему – не менее тысячи лет. Клинок его короток, около 30 сантиметров. На конце он изогнут наподобие клюва. Нет ничего удобнее для освежевания туш небольших животных – ягнят, козлят, жеребят. Несколько надрезов на горле, под мышками, вдоль позвоночника, и шкура, подцепленная им, сползает, обнажая темно-розовые мышцы. Будучи в гостях у пастухов на яйле Чатыр-Дага, Веселитский видел, как татары делают это.

Столь же умело человек в узких сапогах теперь надрезал воротник его рубашки. Острие коснулось шеи. Капли крови скатились по долу клинка к рукояти, отделенной от булатной стали деревянным перекрестьем. Они хотели, чтобы он закричал от боли, попросил у них униженно пощады. Но статский советник молчал…

Турецкий плен длился почти два месяца.

Первую его неделю дипломат провел в зиндане. Это была яма размером полтора метра на полтора, вырытая в земле на глубине более двух метров. Утром мусульмане бросали узнику одну половину лепешки, вечером – вторую, в середине дня спускали на веревке кувшин с водой. Когда солнце поднималось в зенит, он страдал от зноя, когда звезды зажигались на небе – от холода. Но еще больше мучили статского советника воспоминания.

Медленно, как книгу, он перелистывал в уме день за днем своего пребывания в Бахчисарае и пытался найти объяснение дикому поступку Сахиб-Гирея, сдавшего его туркам. Ведь Веселитский служил при дворе хана с осени 1771 года. Казалось, за этот период он хорошо изучил его характер. Сорокавосьмилетний представитель династии Гиреев не отличался ни умом, ни образованием, ни задатками лидера. Крымские беи возвели его на трон во время, очень трудное для страны.

Русская армия под командованием генерал-аншефа князя Долгорукова за двадцать дней в июне 1771 года завоевала весь полуостров, наголову разгромив феодальное крымско-татарское войско в нескольких сражениях. Османские гарнизоны из приморских городов на кораблях бежали в Стамбул. Ханство стало независимым от прежнего своего колонизатора – турецкого султана.

Но что делать с этой, внезапно свалившейся на татар независимостью, Сахиб-Гирей решительно не знал. Потому он приглашал русского посланника для консультаций. С большим почетом принимали тогда Веселитского в ханском дворце над рекой Чурук-су. Он неоднократно участвовал в заседаниях дивана – совета из беев и мурз при хане, – часто получал подарки (в основном лошадей местной степной породы), регулярно ездил вместе с Сахиб-Гиреем на соколиную охоту, до которой тот был большой любитель. Тут статский советник догадался, что если повелитель татар в чем-либо и разбирается, то это как раз в дрессировке хищных птиц.

Любезные отношения продолжались, пока русские войска находились на территории полуострова. Но в начале 1774 года Россия приступила к постепенному их выводу. Светлейший дрессировщик воспрянул духом. Доверительные беседы с представителем Императорского двора Ее Величества Екатерины Второй прекратились, совместные выезды на охоту – тоже. Зато возле богатой усадьбы в центре Бахчисарая, занимаемой нашей дипломатической миссией, стали постоянно отираться какие-то подозрительные люди.

Веселитский нередко выходил в город инкогнито, под видом греческого купца. Однажды, возвращаясь из такого похода, он нос к носу столкнулся у ворот усадьбы с личностью довольно наглого вида. Дипломат хотел схватить соглядатая за руку. Но тот ловко увернулся и бросился бежать. Дурное предчувствие шевельнулось в душе чрезвычайного посланника. Сомнений у него почти не осталось: вряд ли Сахиб-Гирей сам задумал это, но, вероятно, с его разрешения здесь приступила к работе секретная служба турецкого султана – мухабарат…

К переодеванию барина в форменную одежду у Парфентия все было давно готово. Еще с вечера тщательно вычистил он щеткой камзол и кафтан с серебряными пуговицам, утюгом отпарил суконные кюлоты. Но сперва камердинер подал Веселитскому свежую рубашку тонкого голландского полотна, расправив ее манжеты, отороченные кружевами. Затем плотно обвязал вокруг стоячего ее воротничка сложенный вдвое белый кисейный платок, который Петр Петрович носил вместо галстука, изготовляемого обычно из мягкой шерстяной материи и на подкладке.

Действительный статский советник внимательно рассматривал себя в зеркале. Теперь ему следовало напрочь забыть о ночном кошмаре, о досадных недоразумениях на службе и уж, конечно, о зиндане, вырытом когда-то в окрестностях города Алушты. Он постарался придать лицу непроницаемо-серьезное выражение. Сановникам великой царицы приличествовало, по его мнению, являться в общество, демонстрируя глубокую веру как в собственные силы, так и в неизбывное благорасположение к ним высшего начальства.

Ровно в 10 часов 30 минут утра Веселитский спустился со второго этажа на первый, в комнату, занимаемую по здешней тесноте сразу двумя старшими чиновниками: секретарем чрезвычайного посланника и полномочного министра Иваном Цебрияновым и его личным переводчиком Василием Мартыновским. Чисто выбритый, идеально причесанный – с буклями над ушами и косичной на спине, – в превосходно сшитом кафтане и при шпаге, Петр Петрович сегодня, как, впрочем, и всегда, служил для подчиненных образцом точности, твердости, неуклонности в исполнении должностных обязанностей.

В комнате, однако, толпилось довольно много народу. Сюда собрались сейчас чуть ли не все сотрудники российского посольства: кроме Цебриянова и Мартыновского, еще и канцелярист, подканцелярист, лекарь, четыре младших переводчика, два курьера. Увидев начальника, чиновники дружно ему поклонились. Веселитский кивнул и обратил свой взор на рослого, загорелого человека средних лет и в выцветшем мундире. Это был третий курьер посольства прапорщик Михаил Бутков, доставивший в Керчь свежую почту.

– Честь имею явиться, ваше превосходительство! – отрапортовал Бутков, вытянувшись в струнку.

– С благополучным прибытием, – милостиво улыбнулся ему действительный статский советник.

– Разрешите доложить, ваше превосходительство?

– Докладывайте.

– На сей раз из Санкт-Петербурга до Москвы вышло у меня шесть дней. Далее, от Москвы до Курска – три дня, от Курска до Харькова – три дня, от Харькова до крепости Петровской^[5] – семь дней. Морем же на нашем пакетботе «Карабут» от Петровской крепости до Керчи благодаря попутному ветру – двое суток. В норму я уложился, пробыв в пути общим счетом 21 день…

– Отлично. Благодарю за службу.

– Рад стараться, ваше превосходительство.

Веселитский шагнул к столу секретаря Цебриянова. Там и лежала плоская курьерская сумка из желтоватой лосиной кожи. Крышка ее прилегала плотно и застегивалась на две пряжки, каковые имели свинцовые пломбы на шнурах. Круглая сургучная печать с отчетливо видным двуглавым орлом помещалась в центре, одной половиной – на крышке, второй половиной – на боку сумы, как бы скрепляя их намертво. Чрезвычайный посланник приступил к тщательному осмотру пломб и печати.

– Не извольте сомневаться, – сказал ему Бутков.

– Инструкции надо исполнять…

Только после осмотра дипломат надавил пальцами на печать, и сургуч распался на куски. Шнуры с пломбами взрезал Цебриянов. Присутствующие невольно придвинулись к столу. Из сумы появилось девять пакетов. Веселитский читал написанные на них фамилии и сразу отдавал адресатам. В комнате стало шумно.

С тех пор, как Шахин-Гирей бежал из Кафы, а Бахадыр-Гирей был избран мятежною толпой там на трон, в ханстве перестала действовать почта с ямскими станциями и подменными лошадьми, учрежденная русскими. Переписка сильно затруднилась, поскольку корреспонденцию теперь приходилось возить в обход, по морю. Иностранная коллегия разрешила чиновникам отправлять с дипломатическими курьерами и частные письма. Потому приезд Буткова восприняли как маленький праздник.

Взяв два пакета, посланник пошел к себе. С проворством, необычным для его возраста, он поднялся до лестнице и в своей спальне-столовой-библиотеке-кабинете надел очки и, на ходу вскрывая послания, двинулся к веранде, чтобы прочитать письма при ярком солнечном свете. Первые же строки заставили Веселитского растерянно опуститься в кресло под георгинами. Бумага, исписанная каллиграфическим почерком санкт-петербургского канцеляриста, гласила:

«Указ НАШЕЙ коллегии иностранных дел. Действительного статского советника и НАШЕГО чрезвычайного посланника и полномочного министра при хане крымском Веселитского повелеваем ОТОЗВАТЬ, выдав ему на выезд оттуда две тысячи рублей, и определить его в Киев для случающихся там пограничных дел в ведомство НАШЕГО Малороссийского генерал-губернатора, с тем самым жалованьем, которое получал он до последнего его аккредитования в Крыму, а к хану крымскому отправить резидентом НАШИМ находящегося в Валлахии, Молдавии и Бессарабии, генерального консула коллежского асессора Сергея Лошкарева, пожаловав его в надворные советники. Во время бытности его в сем месте производить ему жалованья по четыре тысячи рублей на год из той же суммы, из коей получал Веселитский, начиная сию дачу с настоящего числа. На проезд и заведение дому выдать ему три тысячи рублей, получа сии деньги так, как и назначенные Веселитскому на выезде из казначайства, для остаточных сумм учрежденного…»^[6]

Все-таки слово «ОТОЗВАТЬ» Петра Петровича ошеломило.

В нем почудилась ему негативная оценка его деятельности на полуострове в период татарского мятежа. Да, из Кафы в Керчь он перебрался, может быть, слишком поспешно. Да, все предложения о встрече, сделанные Бахадыр-Гиреем, он отклонил. Но ведь в конечном счете такие его решения государыня одобрила. На переговорах в Стамбуле по поводу беспорядков, случившихся в Крыму, русские настаивали на том, что новоявленный хан – бунтовщик и самозванец, а законным правителем страны был и остается Шахин-Гирей, единодушно избранный народом на трон в марте 1777 года в Бахчисарае.

Воцарение прошло на диво легко, без сучка, без задоринки. Молодой, красивый, обходительный Шахин-Гирей совершенно очаровал соотечественников. Они даже позабыли о том, что он прибыл в Крым на российском военном корабле, в сопровождении батальона российской пехоты и внушительного отряда ногайских татар, верных его сторонников. Выборы хана, щедро угощавшего обитателей столицы, вылились в многодневное народное торжество.

Правда, мир и покой установились в ханстве ненадолго.

Уже в конце октября того же 1777 года турецкая разведка, опираясь на свою резидентуру среди части крымско-татарской знати и фанатично настроенного духовенства, организовала в стране мятеж. Но уничтожить Шахин-Гирея им не удалось, он ускользнул от убийц. Зато погибли многие его соратники, чиновники его новой администрации, солдаты и офицеры нового, регулярного войска, которое хан начал создавать на российские деньги, с российскими советниками.

Междоусобная бойня бушевала три месяца. Она стоила жизни двенадцати тысячам жителей Крыма, в основном женщинам, детям, старикам. Они умерли, лишившись пропитания и крова, при погромах пожарах, грабежах. Однако ни одна из противоборствующих сторон достичь перевеса в схватке не смогла. Резню остановили русские, введя на полуостров несколько полков. Был арестован и Селим-Гирей, один из двоюродных братьев правителя. Его привезли сюда из Стамбула в качестве руководителя восстания и кандидата на престол. Русские передали знатного пленника Шахин-Гирею. Тот его немедленно казнил, причем публично, на базарной площади.

Эти причудливые повороты, характерные для жизни любой восточной деспотии, даже в XVIII столетии, Екатерина Вторая обсуждала с Веселитским, пригласив его на аудиенцию в Зимний дворец осенью 1780 года. Царица знала историю его пленения, приложила максимум усилий к освобождению посланника и теперь спрашивала, готов ли он поехать еще раз в страну, где пережил личную трагедию. Подумав, Петр Петрович согласился. Ему очень хотелось снова встретиться с человеком в узких сапогах.

Хотя с тех пор прошло шесть лет, Веселитский помнил все до мельчайших подробностей. Уродливое лицо палача, его поджарую фигуру, немного сутулую, с длинными, как у обезьяны, руками, его кафтан, засаленный на локтях, его выговор с некоторой шепелявостью и, конечно, его кинжал. Веселитский надеялся найти мусульманина в Крыму и лично показать ему кое-какие интересные приемы физического воздействия на несговорчивых подозреваемых.

Царский указ о его назначении состоялся.

Шахин-Гирей встретил нового чрезвычайного посланника и полномочного министра весьма сердечно. Государыня же в январе 1781 года пожаловала Петру Петровичу генеральский чин действительного статского советника. Вдохновленный доверием великой царицы, он с особым пылом занялся той работой, которую знал досконально и очень любил…

Что скрывать, карьерным дипломатом Веселитский отнюдь не являлся. Был он кадровым разведчиком, одним из лучших профессионалов секретной канцелярии Ее Величества, образованным, опытным, умелым.

Пять лет он учился в Венском университете, где проявил выдающиеся способности к языкам. Превосходно писал и изъяснялся на латыни, на греческом, на французском, немецком, итальянском, несколько хуже, на бытовом уровне, – на сербском, молдавском, польском. Будучи в зрелом возрасте, освоил тюрко-татарский, изучал арабскую грамоту.

Служить Веселитский начал в 1785 году, в штабе Главнокомандующего русскими войсками на Украине генерал-фельдмаршала графа Миниха, на должности переводчика по секретной переписке. В 1739 году Миних рекомендовал его Ивану Ивановичу Неплюеву, тогдашнему киевскому генерал-губернатору. У Неплюева начинающий чиновник уже заведовал отделом, ведущим перлюстрацию всей зарубежной корреспонденции, поступающей в Малороссию. Здесь благодаря собственной сообразительности Веселитский перехватил несколько депеш барона Синклера, польского агента, чем способствовал его разоблачению и аресту.

В 1741 году подающего большие надежды молодого человека послали наблюдателем в русско-турецкую комиссию по установлению новых границ в Бендерах, Очакове, Аккермане. Пробыв два года на юге, он впервые встретился с мусульманами, начал присматриваться к их обычаям и нравам, заводить среди них знакомых, выискивать людей, способных к подпольной работе.

Затем Веселитского отозвали в Санкт-Петербург и зачислили в штат Государственной коллегии иностранных дел переводчиком. Но переводы ему приходилось делать довольно специфические. Он читал и перелагал на русский язык донесения дипломатической почты, составленные для правительств своих стран послами Франции, Пруссии, Австро-Венгрии, Италии, Польши.

Сухая канцелярская работа, тем не менее, Петра Петровича тяготила. Он настойчиво просился из «леса», то есть Центра, в «поле», то есть на оперативную работу в какой-нибудь приграничной провинции. Наконец в 1751 году просьбу его уважили, Веселитский поехал в Ригу – «для перлюстрации и наблюдения за поведением тамошних обывателей». Быстро наладив это самое «наблюдение», он изловил трех шведских лазутчиков, занимавшихся сбором сведений о численном составе и вооружении русского гарнизона.

Семилетняя война призвала Веселитского под боевые знамена. Он получил должность директора секретной канцелярии при главнокомандующем русским корпусом в Пруссии, чин надворного советника, равный армии майору, двойной оклад жалованья. Так что в наших победах над войсками прусского короля Фридриха II при Цорндорфе, Пальциге, Кунерсдорфе и особенно в смелом рейде русской кавалерии к Берлину была и его скромная лепта.

Причерноморские степи вновь открыли свои объятия Веселитскому в 1764 году. Немало поколесил он здесь по пропыленным шляхам, якобы проверяя пограничные посты, но в действительности исполняя тайный указ царицы о всесторонней разведке театра будущей войны с турками и крымскими татарами и о создании здесь сети «конфидентов» из местных жителей. В послужном списке Петра Петровича отмечены достижения на этом поприще: в Крыму он завербовал двух осведомителей, в Очакове – одного, в Могилеве – тоже одного.