Читать книгу: «Мыловарня леди Мэри»
Пролог
Умерла я внезапно. Даже понять ничего не успела. Вроде бы вот только что шла по парковке возле торгового центра, как вдруг очутилась в темном узком тоннеле. Низкий потолок, мягкие упругие и какие-то желейные стенки, пружинящий под ногами пол… Жуткое место.
Я оглянулась. Конец тоннеля за моей спиной тонул в кромешной мгле, холодной и страшной, как в детстве тьма родительского шкафа. И тьма, казалось, звала, но ее зов звучал так пугающе, что хотелось бежать от нее без оглядки.
А впереди как спасение виднелся свет, яркий и теплый, который манил, обещая свободу, радость и счастье… Я сделала шаг вперед. И мгновенно забыла, как я умерла… Второй шаг заставил меня забыть о том, как я оказалась здесь… И я снова остановилась.
Как-то неправильно. Я не хочу забывать. Я хочу все помнить. Мама всегда говорила мне, что я упертая, как ослица. И сейчас моя внутренняя подруга категорически не хотела идти в ту сторону.
Сколько времени я стояла, замерев на месте, не знаю. Минуты, часы, годы или столетия. Время в тоннеле двигалось как-то неправильно, рывками, то разгоняясь, то замедляясь почти до полной остановки.
Я никак не могла принять решение. Куда идти: во Тьму или к Свету?
И вдруг откуда-то справа услышала тихий отчаянный шепот-плач:
– Маруся… Маруся… бедная моя девочка…
Так меня называла только мама. И она совершенно точно не желает мне зла. Я изо всех сил рванула в сторону голоса и со всего маху врезалась в упругую, но мягкую, как желе, стенку тоннеля, разрывая ее в клочья. Мама, я иду!
Глава 1
Та-а-ак! Мыло порезано, упаковано и разложено по коробкам. Подарочные пакеты, ленты, бусины и прочий декор – на месте. Мелочь – в кошельке. А значит, я готова к завтрашней ярмарке. Чуть не забыла последнюю деталь. Достала из сумки визитки, сегодня допечатала еще один тираж.
Красивые они у меня, в эко-стиле. Фон светло-коричневый под крафт-бумагу, сбоку темно-коричневое дерево с редкими листиками на ветках и такого же цвета надписи: «эко-косметика», «Иванова Мария» и номер телефона. Очень мне нравился такой дизайн, лаконичный и в тему.
Завтра День России и традиционно намечаются массовые городские гулянья: концерты, выставки, ярмарки… Вот и наших организаторов тоже настоятельно уговорили поучаствовать. Мол, отказаться вы, конечно, можете, но вам потом к нам приходить по поводу аренды площади в сквере в центре.
Городок у нас небольшой, ссориться никому не резон. И нам, рукодельницам, тоже. Так что завтра, в среду, вместо того чтобы гулять по городу и отмечать День России, будем работать. Хотя я не расстроилась. Семьи у меня нет: мама много лет лежала, болела сильно, вот я, как самая младшая, за ней и ухаживала. Уколы, таблетки, массаж… Думать о себе некогда было. А уж найти мужчину, который разделил бы со мной заботы о маме, вообще было нереально. Так и жила.
В свободное время рукоделием занималась. Вязала, шила, а лет пять назад увлеклась мыловарением. Да так основательно, что все остальное забросила.
И когда до нашего городка докатилась мода на хенд-мейд, я была одной из первых мастериц, предложивших свои изделия покупателям. Доход не ахти какой, но хотя бы на закупку сырья и материалов я свою зарплату больше не тратила.
Может, если бы больше времени уделяла, то и заработать смогла бы… Вон наши девочки в интернете группы вели, по всей России рассылали свои работы. Но для меня мыловарение так и осталось всего лишь хобби.
Страшно же… А работа у меня основательная, стабильная: с девяти до шести, оклад и соцпакет. Никаких тебе забот о будущем, обо всем позаботилось государство. Я в пенсионном фонде трудилась в отделе персонифицированного учета. Тяжелая работа, внимательность нужна, но и зарплата неплохая по меркам нашего городка. На мыле я бы столько не заработала. Я же не бизнесмен какой-нибудь…
Эх… Чуть не забыла! Тортик нужно! У меня же день рождения послезавтра… Сороковник уже. Надо с девочками-рукодельницами отметить, чай с тортиком попить. Да, я знаю, заранее нельзя, а сорок лет вообще не отмечают, но мы же в двадцать первом веке живем, чтоб в дурацкие приметы верить.
Сунула ноги в шлепанцы и за тортиком побежала. У нас магазинчик открыли, прямо с крыльца вход. Очень удобно.
Ярмарка прошла слабо: народа вообще не было. Лето, жара. Все за городом на шашлыках да на речке. Зато мы с девочками, помимо чая с тортиком, еще конфетками с ликером угостились. На троих две коробки слопали… Да и черт с ним. Зато весело.
Когда вечером собиралась, уже голова маленько кружилась и смешинка в рот попала. А таксист, как назло, остановился на другой стороне площади у торгового центра. Но ничего, коробочка у меня легкая, донесу…
Разбудил меня сырой утренний холод. Вставать не хотелось, я еще не выспалась, поэтому подтянула одеяло, накрываясь с головой, и сжалась в комочек. Теплее не стало. Одеяло какое-то слишком тонкое. И я как будто бы не дома… Не может же быть такой сквозняк в моей квартире.
Я высунула нос наружу. В воздухе ощущалась осенняя промозглая сырость и даже явно пахло грибами, навозом и деревней. Будто бы я засиделась на крыльце нашей дачки с книжкой и заснула прямо там. Твердый и холодный деревянный пол под попой подтверждал мою догадку. Я уже почти успокоилась и, зевнув, решила попробовать поспать еще. Чувствую же, что утро совсем раннее. Обычно я после конфет с ликером так рано не встаю… Мамочки мои! Какая может быть дача, если я вчера была в городе?! И какая может быть осень, если только вчера было лето?
Я открыла глаза… Закрыла… Открыла снова… Ничего не изменилось. Я на самом деле уснула на деревянном крыльце. Но не на дачке, а в какой-то крепости… Что, черт возьми, происходит? Я не помню, чтобы мы с девочками-рукодельницами собирались на экскурсию… Нет. Чай с тортом, конфеты с ликером, ярмарка закончилась, и я вызвала такси и поехала домой.
Что?! Я даже подпрыгнула на месте… Потом же было еще кое-что… Воспоминания-вспышки… Автомобиль, летящий по дороге мимо торгового центра… И беспечно улыбающаяся я с коробкой, которая закрывает обзор… Удар… И я только успела заметить, как кусочки мыла взлетают в воздух… Я умерла…
Но я жива. Жива? Или нет? Я ничего не понимала. Удивленно огляделась вокруг. Это явно не площадь торгового центра и даже не больница…
Огромный двор, темно-серый холодный камень стен, растоптанная и раскисшая грязь дорожек, бегущих от крыльца к дверям каких-то деревянных хозяйственных построек, высокие глухие крепостные стены, закрывающие половину мрачного, в тон камням, низкого осеннего неба. Запах навоза, грибов, плесени и сырости мне тоже не приснился…
Что это? Где я?!
– Маруська, – раздался рядом негодующий голос. Я вздрогнула от неожиданности и неловко повернулась. Почему какая-то посторонняя и совершенно незнакомая безобразно толстая женщина в затасканном и вымазанном в грязи по подолу одеянии монашки называет меня так, как раньше называла только мама? – Опять ты на крыльцо выперлась. Только ж хворать перестала, всем монастырем за тебя молились. А то осерчал бы папенька твой, коль померла бы. Васка! – крикнула она, оглянувшись назад, в темную дыру входа. – Забирай свою малохольную! Опять на крыльце спала!
– Маруся, – раздался в темноте входа за моей спиной самый родной и близкий голос, – деточка, пойдем я тебя в кроватку уложу, одеяльцем накрою. Папенька нескоро еще приедет… еще недельку подождать надо, деточка…
Она говорила еще что-то… Но я не слышала. Глазам стало горячо, слезы текли по щекам сами. Я так хотела повернуться и увидеть ту, что говорила. И в то же время до одури боялась это сделать. Вдруг это просто голос… Не мама…
– М… ма… – смогла я прошептать онемевшими, непослушными губами, – ма…
– Опять замычала, – хохотнула толстая женщина, – вот что деньги, Васка, делают. Даже такая дурища замуж выходит.
– Ты, Ирка, не болтала бы, – ответила Васка голосом моей мамы, – пойдем, деточка, – она взяла меня за локоть, мягко и нежно. Как раньше…
– М…м-ма… – снова попыталась позвать ее, но все мышцы одеревенели от холода и не слушались… И даже челюсть как будто бы заклинило.
Васка накинула на меня одеяло, накрывая с головой, и прижала к себе.
– Ты б ее привязывала, что ль, – протянула задумчиво Ирка, – а то ведь холодно уже. Помрет еще, тебе потом господин барон голову открутит. Матушка так и делала, за ногу к кровати привяжет – и на целый день по своим делам. А то б до восьмнадцати лет не дожила бы эта убогая…
– Не собака ж она, на привязи-то сидеть, – вздохнула Васка и повела меня через открытые настежь, несмотря на холод, тяжелые дубовые двери монастыря, – дите несчастное…
– Да уж как же! – Ирка все ворчала и не могла успокоиться. – Что ж несчастная? Сейчас вон замуж за барона выйдет и заживет припеваючи. Лекарь сказал, детям болезнь-то не передается, так что деток нарожает, и все хорошо будет.
Я не поняла… Они про меня, что ли?!
Васка вела меня в неизвестном направлении вглубь здания, беспрестанно причитая, обнимая и кутая в грязное лоскутное одеяло, которым я укрывалась на крыльце. Я пыталась стянуть с себя вонючую тряпку, но не получалось. Руки не слушались и только едва заметно трепыхались вдоль тела. Я пыталась остановиться, но ноги шли сами. Пыталась закричать, но не могла разомкнуть челюсти. Все тело скручивало болью, и все было таким зыбким… Как будто бы ненастоящим. Больше всего хотелось упасть и исчезнуть. Все, что происходило сейчас, не могло быть правдой. И только объятия Васки удерживали меня в сознании… Мне хотелось увидеть ее лицо. Больше всего на свете.
Шли мы медленно, Васка сильно хромала и беспрестанно кряхтела, было видно, что передвигаться ей тяжело.
А я никак не могла поверить в то, что все реально. Слишком сильно это было похоже на затянувшийся ночной кошмар, который продолжается, стоит закрыть глаза.
– Ну вот и пришли, – Васка, скрипнув тяжелой дверью, завела меня в каменную комнату. Здесь было ничуть не теплее, чем на крыльце, и усадила на кровать. – Ох, Маруся, как же ты выросла. Вот папенька-то обрадуется. А через недельку он за тобой приедет, заберет тебя из монастыря. И поедешь ты домой, деточка, замуж выходить. Хорошую партию тебе папенька устроил. Соседа нашего сын. Ты его уж, наверное, и не помнишь? А вы же играли вместе, пока ты, деточка, не заболела. А меня папенька твой отправил присматривать за тобой. Уж так я его просила, умоляла все эти годы позволить в монастыре с тобой жить. Да матушка отказывала. Говорила, что пагубна излишняя забота, Господь не велел.
А я наконец-то смогла стянуть с головы одеяло, мельком оглядела комнату, или, скорее, келью. Узкий каменный мешок с низкой деревянной кроватью и сундуком. Окно-бойница, в которое скудно просачивался свет с улицы, наполовину заткнутое тряпьем, чтоб сильно не дуло. Лучина с обгоревшим кончиком, вставленная в щепку возле проема в каменной стене, занавешенного грубой тканью, заменяющей дверь. И сырость. Вездесущая сырость, от которой все углы покрылись пушистыми пятнами противной черной плесени… И я чувствовала стылую влагу грязной и пропахшей застарелым потом постели… Да, я бы тоже лучше спала на крыльце, чем на этом…
Я посмотрела на Васку, говорившую голосом моей мамы. Лица снова не было видно, только тощий зад склонившейся над громоздким деревянным сундуком старухи в длинном, до пола, темно-коричневом платье из довольно грубой материи. На голове серый от множества стирок платок, на поясе грязный фартук… Все тоже явно не первой свежести, не новое и неопрятное…
– Ма… ма… – выдавила я из себя, – ма-ма…
Челюсти так до сих пор и не отошли. Вообще, все тело ощущалось каким-то чужим и непослушным, как будто я отсидела его целиком. И теперь мурашки больно бегали по всем мышцам, сведенным судорогой.
Васка, энергично перебиравшая какие-то тряпки, при звуке моего голоса замерла. А потом медленно поднялась и наконец-то повернулась. И, конечно же, это была не она. Не моя мама. Глупо было надеяться.
Я будто снова потеряла ее. Стало так больно, слезы хлынули, размывая реальность. Но Васка все поняла по-другому.
– Ма-аруся, – резко прижала она руку к сердцу, – Марусенька… ты помнишь? Помнишь меня, маму-Васку?
Она кинулась ко мне, повалилась на колени, обхватывая за талию, и разрыдалась.
И я не нашла сил сказать, что приняла ее за другого человека. Просто подняла руку и положила на спину старухе. Хотела погладить, но руки еще не отошли от онемения и не подчинялись моим желаниям.
А Васка плакала и благодарила Бога за чудесное исцеление любимой девочки…
Глава 2
Васка плакала, а я думала. Все слишком реально, чтобы быть сном, бредом или какой-либо галлюцинацией. Даже щипать себя не надо, чтобы проверить, сон это или нет, все тело болело нещадно. Значит, закрыв глаза на логику и здравый смысл, следует принять то, что является реальностью: я в другом мире. Я, черт возьми, попаданка.
Никогда, кстати, не любила читать подобные сказки, хотя слышала. Но, наверное, в силу возраста, никто из моих немногочисленных подруг, коллег и знакомых ничем таким не увлекался…
Но теперь я на собственном опыте могу прочувствовать все прелести попаданской судьбы. И вот что мне теперь делать? Жаль, я ничего не читала, хотя бы знала, что может грозить попаданкам в другом мире.
А мне, кажется, грозит замужество за неизвестным мне типом. И это плохо. Нет, я, конечно, замуж хочу, но не за какого-то левого мужчину, которого в глаза не видела. Так что папочке-барону придется сначала нас познакомить. Мой опыт взрослой незамужней женщины говорит о том, что нельзя быть слишком переборчивой. Если тебя выдают замуж, то стоит как минимум приглядеться к жениху и уже потом принимать решение…
И еще… Я, конечно, не видела себя в зеркале, но уверена, что попала я сюда не целиком. Ну, то есть попала моя душа в тело этой странной девочки Маруси, которую привязывали к кровати, чтобы она не сбегала, которая мычала и не умела говорить и вообще была «убогой дурищей», как говорила толстая монахиня Ирка. Хотя, если судить по тому, что я услышала, это были последствия болезни в детском возрасте, а не врожденные дефекты. Что же… Похоже, мое странное онемение имеет вполне логическое обоснование. Скорее всего, у девочки… То есть у меня теперь, какое-то органическое поражение мозга. И, надеюсь, мне удастся с ним справиться. Опыт есть… Все же я много лет имела дело с маминым Альцгеймером…
Сейчас это самое главное. Через неделю мне уезжать из монастыря, и я должна владеть своим телом настолько, чтобы убедить папеньку в возможности чудесного излечения. Если надо будет, прикинусь набожной и истово верующей. А значит, вот и вторая задача: узнать побольше про веру. Вряд ли она совпадает с православием нашего мира. Хотя я и его-то не особенно знаю.
И именно Васка – мой шанс. Потому что, во-первых, любит ту Марусю, душа которой покинула это тело. И, уверена, ради нее, то есть уже меня, она пойдет на что угодно. И, во-вторых, она приехала в монастырь накануне и впервые за много лет. А значит, ее появление станет событием в жизни Маруси, то есть меня, которое послужило спусковым крючком для выздоровления. Зато никто не удивится, что я ничего не знаю…
Нехитрый план на неделю был составлен, и я приступила к тренировкам. Запущенное тело отчаянно сопротивлялось, но я упорно сжимала и разжимала руки и ноги. На большее меня пока не хватало. И без того боль от упражнений была такая, что я ночами кусала уголок подушки, чтобы не орать. Мне нужен был массаж. Настоящий профессиональный медицинский массаж, чтобы заставить работать непослушные конечности, а не поглаживания верной мамы-Васки. А лучше реабилитационный центр. Там я бы в два счета встала на ноги.
Хорошо хотя бы голова работала как часы. И словоохотливая, бесконечно счастливая от того, что любимая деточка вдруг выздоровела, мама-Васка тараторила без умолку, неосознанно снабжая меня наиважнейшими сведениями. От нее я и узнала, что здесь меня зовут Мария Львовна, в прошлом месяце мне исполнилось восемнадцать. Маменька моя померла родами, оставив безутешного отца и крошечную слабенькую девочку. Тогда-то мой папенька, господин барон Васильев Лев Алексеевич, нанял маму-Васку кормилицей и нянькой для любимой доченьки. Баловал он ребенка изрядно, позволяя абсолютно все, очень уж девочка напоминала ему умершую жену Катеньку.
До трех лет все шло прекрасно, девочка росла и развивалась в соответствии с возрастом. Но внезапно заболела черной горячкой и почти померла. Когда болезнь отступила, оказалось, что она забрала с собой разум ребенка, и девочка превратилась в абсолютно безмозглое существо, которое с трудом обучили элементарным правилам гигиены. Доктора, которых папенька выписывал из столицы, в один голос твердили, что разум поврежден безвозвратно. И лучшее, что отец мог сделать для дочери, – отправить ее в монастырь Святой Елены, где находили приют такие вот убогие дети.
Так он и поступил. Из лучших побуждений, конечно. Мама-Васка говорила, что папенька сначала ездил каждую неделю в надежде, что храм отмолит меня, а потом все реже и реже. Потому что перестал надеяться.
А месяц назад к нему обратился сосед с предложением о браке со мной. Папенька дал согласие. Еще бы. Я его прекрасно понимаю. Единственная дочь и наследница в таком состоянии, что выбирать не приходится. И через неделю, на следующий день по возвращении в имение, у нас помолвка. И мне уже страшно… Что же такое с этим соседом, что он прельстился на бедную Марусю? Страшный как смерть? Хромой, косой? Посмотрим… Как говорится, с лица воду не пить. Лишь бы человек был хороший.
Неделя пролетела в один миг. Но за такой короткий срок я добилась поразительных результатов. Все же повреждения коры головного мозга, скорее всего, были не так значительны, как казалось сначала. И, возможно, Маруся при должном уходе и обучении смогла бы жить обычной жизнью, но больным ребенком никто не занимался.
А вот чудесное выздоровление матушка не преминула записать на счет монастыря.
Ко мне потянулись сначала монахини, потом родители детей, нашедших приют в этой скорбной обители, потом высшее храмовое начальство в виде самого падре.
И если матушка мне не понравилась своим настойчивым желанием сделать из меня дрессированную обезьянку, которая по приказу встает, ходит и говорит на потеху публике, то падре неожиданно пришелся по душе.
Невысокий, пухленький, с коротенькими толстенькими ручками и ножками и круглым животиком, натягивающим рясу до предела, он весь лучился весельем и добродушием, больше подходящим детскому доктору, чем пастору. Хотя не могу не признать, в этом что-то есть. Может быть, пастор и должен быть добрым доктором для своей паствы?
– Маруся, – говорил он, мягко грассируя, – дочь моя, ты меня понимаешь?
– Д-да, – ответила я. Волновалась так, что челюсти снова онемели. Но мне было важно убедиться, что люди способны воспринимать меня дееспособной. Все же мама-Васка совсем не объективна, – п-пад…р-ре…
– Ох, падре, – мама-Васка всхлипывала, вытирая глаза старым застиранным платочком, – все понимает… что ни скажи… чудо, падре, чудо Господь послал! Совсем ведь плоха деточка была. А сейчас…
– Пад-ре, – снова вмешалась я, чтобы мама-Васка не успела наговорить лишнего, – я все понимаю. Только говорить тяжело немного… И… падре, я хотела бы научиться молитвам. Я ни одной не помню…
Заикаясь в каждом слове, я все же произнесла эту фразу практически без заминок. Не зря тренировалась.
– Похвально рвение твое, дочь моя, – радостно закивал падре, – я попрошу матушку, чтобы лично занялась тобой. Да укрепится вера наша в Господа после чуда дарованного, – обмахнул он себя рукой. Вроде перекрестился, но как-то странно.
Мы поговорили еще. Он с интересом расспрашивал меня о самочувствии. Мне даже врать не пришлось. Сказала, что ничего не помню из прошлой жизни Маруси, осознала себя в тот момент, когда услышала голос мамы-Васки. Довольный падре потрепал меня по голове, сказал, что очень рад возвращению моего разума, и отбыл, приказав обучить меня всему, чему только можно.
Матушка не посмела ослушаться, и всю неделю меня заставляли учить молитвы и жития святых. Религия здесь оказалась очень похожа на нашу. Особенно для меня, ведь я и у себя не особенно вдавалась в нюансы и тонкости веры. Есть Господь Бог, есть храмы и монастыри, иконы и свечи, есть матушки и падре, есть молитвы… Только Бог один, без всяких «отца, сына, и святого духа», и символ веры не крест, а спираль, которую и обозначают расслабленной кистью правой руки пятью точками по часовой стрелке, начиная со лба и заканчивая в солнечном сплетении. Но я по привычке так и говорила – креститься, потому что здесь это называлось – обозначить движение к центру, к просветлению и мудрости, к бесконечному познанию себя и Бога…
Но что мне особенно понравилось: Бог этого мира не считал, что жена должна безропотно повиноваться мужу. Когда я задала матушке этот вопрос, она даже не сразу поняла, что я спрашиваю. И это давало надежду на равенство полов и в светской жизни.
Чем ближе был отъезд, тем больше я волновалась. Я уже неплохо двигалась, правда, левая сторона слушалась намного хуже правой, из-за чего я довольно сильно хромала, и еще до сих пор с трудом говорила. Боль немного стихла, и теперь мышцы ныли скорее от непривычной нагрузки, чем от болезненных судорог.
За всю неделю я так ничего не узнала о том мире, что таился за стенами монастыря. Матушка и монахини говорили со мной исключительно о религии, мама-Васка причитала, что я и так слишком напрягаюсь, и наотрез отказывалась рассказывать что-либо.
– Сама скоро увидишь, – говорила она, поджав губы, – совсем бедную девочку замучили. Не хватало еще, чтоб до дурноты заучили… только оклемался ребенок…
И спорить с ней было бесполезно.
Наконец настало утро отъезда. Я немного волновалась, но все прошло хорошо. Хотя в бричке без рессор, которую за мной прислал папенька, меня растрясло с непривычки довольно сильно.
Пока ехали, я заметила, что флора и фауна этого мира не отличается от нашего. Та же пожухлая трава, голые деревья, заросли камыша вдоль берега ленивой болотистой речушки… Те же лошади, коровы… Такие же люди, встреченные нами по дороге. Только тут явно глубокая старина, средние века какие-то. Ни тебе телеграфных столбов, ни асфальта на дороге, ни транспорта, кроме гужевого… То бишь лошадей всех мастей и размеров.
Нашего кучера звали Трофим, и они с Ваской всю дорогу болтали, а я, укрывшись толстым войлочным одеялом поверх подбитой шерстью накидки, заменяющей осеннее пальто, и притворившись спящей, слушала да на ус мотала. Оказывается, все не так хорошо, как Васка мне говорила. Папенька мой уже который месяц не встает, и в имении с середины лета командует сосед – мой будущий муж.
Он тоже барон, но из обедневшего рода. Всех богатств только усадьба да деревенька. Поэтому и служит судьей в нашей области. И мой папенька уже много раз отказывал ему в настойчивом желании породниться. Только когда стал совсем плох, согласился. Побоялся оставлять меня совсем одну.
Я даже посмеялась над собой. Думала, в сказку попала, молодой красавец-барон женится на слабоумной соседке… Ага… Не иначе по большой любви.
Нет. Все просто. Поместье. Я единственная дочь и наследница огромного состояния, даже если судить по количеству земель, принадлежащих моему отцу. Они начинались сразу за стенами монастыря и тянулись по обе стороны дороги.
И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что жениться на мне – выгодно. А с учетом состояния прежней Маруси, очень выгодно. Если бы дело было в нашем мире, я бы сказала, что кто-то решил прибрать к рукам мое наследство, обеспечив мне самой своевременный уход… В мир иной.
И что-то уже не нравится мне идея с этой свадьбой. Как-то сомневаюсь я, что люди здесь сильно отличаются от тех, что в нашем мире. А значит, надо держать ушки на макушке. Хорошо, что меня никто не воспринимает в качестве угрозы.
Усадьба наша оказалась поистине огромной. Я даже поначалу подумала, что это городок какой. Но нет. Это было наше фамильное гнездо: большой старинный замок с хозяйственными постройками, окруженный настоящей крепостной стеной.
– Нравится, Марусенька? – улыбнулась мама-Васка. – Эту крепость твой пра-пра-прадед строил. Когда последняя война закончилась, король пожаловал ему эти земли. От монастыря до самой границы.
– Нравится, – ответила я честно. Да у меня просто дыхание в зобу сперло. Это что же получается, все это мое?! Вот этот огромный замок – мой. Поля вокруг – мои. Черт возьми, но как всем этим управлять?! Аристократы учатся этому с самого детства, а я? – Мне надо поговорить с папенькой…
– Конечно, дочка, – мама-Васка счастливо улыбалась, – как приедем, так первым делом господина барона проведаем. Он тоже небось ждет не дождется… Вот рад-то будет, что ты в разум вошла…
Но мы не успели. Мой папенька, господин барон Васильев Лев Алексеевич, скончался в возрасте пятидесяти четырех лет рано утром семнадцатого октябрия 1480 года от явления Господа…
