Плавающая черта. Повести

Фотограф Евгений Горный

Фотограф Сергей Семкин

© Алексей Константинович Смирнов, 2017

© Евгений Горный, фотографии, 2017

© Сергей Семкин, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4474-0510-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Водолей

Мельница шуршала неспешно и чинно, похожая на кретина с зашитым ртом и мерно машущего руками. Сирый двор оглашался коровьим мычанием. Скрипнула дверь, и брат Теобальд грузно затопотал по унавоженной соломе, покачивая ведром. Солнце садилось. Притормозив у коровника, он сделал ладонь козырьком и глянул на запад. Поле тянулось до горизонта, левее чернела тополиная роща. Брат Теобальд собрался отвернуться, но чуть замешкался и успел засечь всадника. Тот выехал медленно, имея перед собою куль, который издали напоминал свернутый ковер. Теобальд поставил ведро в грязь и вытер руки о власяницу, подхваченную на брюхе пеньковой веревкой. Запрокинул толстую голову так, что скрипнул загривок, и перекрестился на кирху. Коровы мычали свое. Брат Теобальд, не думая больше о них, пошел отворять ворота.

Под сапогами чавкало. Ярдах в тридцати прошагал аист, похожий на отработавшего крестьянина, который бредет к себе в хижину, глядит в борозду и на ходу отдыхает. Аист помедлил, сунулся ключом в траву. Теобальд потащил на себя тяжелую створку. Всадник приблизился, и то, что казалось ковром, уже обозначилось ясно: человек. Теобальд нетерпеливо махнул рукой, тот причмокнул и чуть прибавил ходу. Вихор его пассажира подрагивал, ноги свисали почти под прямым углом. Руки были связаны за спиной. Всадник сбросил капюшон, утерся рукавом. У него был вытянутый и совершенно голый череп; на лоб приходилась половина лица, и все, что ниже, виделось мелким, а лоб, пересеченный тремя нечистыми морщинами, напоминал длинную булку. Мало того – недоставало и подбородка; кончик носа сразу переходил в губу, много больше нижней, и эта косая линия тянулась до самого зоба.

– Тебя за смертью посылать, брат Гидеон! – крикнул Теобальд.

– Истинно речешь, – квакнул тот и осклабился.

Они ценили добрую и крепкую шутку, ибо сами были смертью, а если не ею самой, то ее орудиями, хотя считали себя жизнью, и брат Гидеон отъезжал по ее смертоносным делам. Да и привел за собой; она, привычно почувствовав себя дома, накрыла двор и постройки невидимым колоколом, и аист успел взлететь, хотя ему покамест ничто не грозило, а все вокруг неуловимо потемнело помимо сумерек, коровы притихли, и подобрался, шмыгнул под хлев шелудивый пес, и каркнуло сиреневое небо.

У толстяка Теобальда было на редкость невыразительное лицо, и внешнее бесстрастие граничило с тупостью. Обманывались все, кроме приближенных. Гидеон отлично знал о внутреннем кипении, которое сейчас одолевало Теобальда. Того выдавали мелко подрагивавшие руки – признак особого возбуждения, свидетелем коего Гидеон становился нынче уже в одиннадцатый раз. Конец был близок, и с каждым разом пламя, снедавшее Теобальда изнутри, разгоралось все жарче. Сейчас он бросился к коню, простерев руки, и это была новая вольность, изобличавшая нетерпение. До сих пор Теобальд только сопел и ждал, пока Гидеон сгрузит ношу; так было в первый раз – хотя неправда, в первый толстяк подпрыгнул от радости, ибо дело зачиналось, – но точно было во второй, и в пятый, и в девятый, и пальцы дрожали все заметнее, но в остальном Теобальд выказывал равнодушную невозмутимость.

– Что знаешь о нем? – кивнул Теобальд на бесчувственного пленника.

Он помог Гидеону переложить ношу на сравнительно чистый пятачок.

– Отрада отцу и гордость гетто. Семнадцати годов, благочестив и набожен, глубок умом, исполнен беспричинной душевной радости до степени танца.

Брат Теобальд на миг утратил самообладание и потер руки. Многолетние труды, а в большей мере ожидание, подточили железный сердечник, который, несомненно, содержался внутри магистра. Об эту ось разбивались наветы и наговоры, так что без всяких последствий осталось сто пятьдесят четыре обвинения в чернокнижии и колдовстве. Теперь уж было недолго. Нынешний пленник происходил из колена Гадова, и Гидеону предстояло лишь прошерстить детей Завулона. На том его миссия будет выполнена. Десять прочих уже внесли свою лепту в Умное Делание.

– Взяли, – скомандовал Теобальд.

Славного отрока снесли в погреб. Там было сыро и темно, как положено, и магистр зажег свечу. Пленник зашевелился и замычал, Гидеон ударил его по затылку, и тот снова затих. Брат Теобальд взял порожний кувшин, заглянул внутрь, принюхался, тщательно протер его бока ветошью. Затем пошел в дальний угол и, поднапрягшись, вынул из стены камень. Засунул руку по плечо, достал из тайника небольшую книжку, завернутую в тряпицу. При виде нее Гидеон почтительно склонился и сотворил тремя пальцами непонятный знак. После этого брат Теобальд облачился в ризу настолько ветхую и замызганную, что при последнем обыске ею пренебрегли, попросту не заметили среди разнообразного хлама, а потому не провели и дознания на предмет понашитых серебряных звезд, едва различимых от грязи.

Посреди погреба стоял верстак. Потомка Гада уложили на него ничком так, чтобы свесилась голова. Внизу был подставлен кувшин. Брат Теобальд отошел в сторонку, где старилось тележное колесо, и немного почитал книжку при свете свечи. Чтение было про себя, и Гидеон ждал, вытянувшись в струну и настроившись на Делание Меткое, которое являлось залогом Умного. Он уподобился выпи, замершей в камышах; расправил плечи, слегка запрокинул голову, и линия от зоба до подбородка продолжилась до лба, благодаря чему Гидеон выглядел в темноте чем-то вроде языческого столба с утолщениями, который поставили ради смутных и давно позабытых обрядовых целей в незапамятные времена. Брат Теобальд избрал Гидеона не только за собачью верность, но и за редкостную сноровку в кровопускании. Стояла мертвая тишина. Наконец, магистр отложил книжку и подал Гидеону длинный нож.

– Реку тебе, что явится Дитя, когда Рыбы сменятся Водолеем, – проговорил он нараспев. – И народится в обличии зрелом с мужскими и женскими признаками, дающими власть. И возымеет сей Водолей великую силу служения и принуждения, имея в себе от каждого из нас. И будучи воздухом во плоти, попрает воду, покинув ее. Вино, вода и кровь исполнятся воплощенного духа и больше уже не смогут содержать.

– О, близко ли? – заученно вопросил Гидеон.

– О, много лет, но человеческих, которые суть прах и ничто, – отозвался Теобальд. – Делай метко, и пусть направит твою руку грядущий Водолей.

Гидеон едва шевельнул рукой, отворяя кровь. Та устремилась в кувшин струей тонкой, но сильной, не расплескавшись ничуть, в самую середку отверстия. Давным-давно Теобальду открылось в предварительных бдениях, что действовать надлежало именно так, не теряя ни капли, покуда сосуд не наполнится. Ровное журчание казалось оглушительным средь безмолвия. Гидеон покрылся гусиной кожей, испытывая восторг игрока в кости, который одиннадцать раз подряд выбросил двенадцать очков. Это с ним, кстати заметить, тоже случалось нередко. Брат Теобальд почти перестал дышать, что было поразительно при его астматическом сложении. Не шелохнулся и агнец, благо Гидеон умел выверить удар не только ножом, но и кулаком. Когда кувшин наполнился, его забрал Теобальд, а Гидеон полоснул уже размашисто и глубоко, до шейных позвонков. В его же обязанности входило отчистить слитую кровь и присыпать место соломой.

В погребе был нижний этаж, совсем уже потайной и находившийся на значительной глубине. Брат Теобальд откинул дерюгу, раскидал землю, отворил люк. Затем взял кувшин и свечу. С ними он начал осторожно спускаться по широким ступеням.

Гидеон не допускался в хранилище. Сопровождаемое братом Теобальдом, мимо важно проплыло световое пятно, и он приметил сороконожку. Присев на корточки, Гидеон обратился к ней:

– О, славная! Пришла, не поленилась, спешила поспеть и поклониться в меру убогости твоей зачинающейся заре! Суетное создание, мелкая земная тварь, на миг возвысившаяся до горнего!

Гидеон состоял в ученичестве у магистра и привык объясняться высоким слогом, пусть даже в детстве, которое провел в коровнике, был совершенным скотом и не умел связать двух слов.

– Нечего, – сказал Гидеон, выпрямился и раздавил сентипеда, применив в темноте по-звериному острый слух.

Тем временем брат Теобальд был занят тем, что заливал кувшиново рыло воском и ставил сосуд на выкрошенную в стене полку к десяти другим. Все были помечены по именам израилевых колен. Каждый содержал толику его личной крови. Когда коллекция будет собрана полностью, начнется собственно Делание и получится Клей. Так называл он будущий экстракт и закваску, где кровь смешается и образует основу для надстройки, венцом которой станет далекий, недосягаемый Водолей.

Часть первая.
Файерволл

1

Цоологише Гартен – редкое место, где не лютует Файерволл. В зоопарке вообще отключают многое, потому что волны беспокоят животных. Я не очень понимаю, чем это помогает, потому что контент все равно течет густо. Любое существо, где бы оно ни находилось, ежесекундно пропускает через себя многие йобибайты неощутимой информации. Даже если запретить на территории зоопарка всякую технику, отключить гаджеты и девайсы, не пускать посетителей в коконе Файерволла и в полной мере воссоздать девственную природу, то волны никуда не исчезнут. Я мог бы понять, касайся дело визуальных эффектов. Любая неподготовленная тварь моментально рехнется на той же Курфюрстендамм, которая в двух шагах. Впрочем, это не моя забота. Ученые что-то такое вычислили, сравнили и посоветовали воздерживаться. Возможно, все это бредни и отражает исключительно корпоративные войны. Мне нет до этого интереса. Я беру и пользуюсь тем, что падает в руки. В настоящем случае это щадящий режим социальных репрезентаций, который удобнее остальных для встречи с агентом.

Тише всего у бегемота. Почему – опять-таки не имею понятия. Вырубают едва ли не все по причине, наверное, его неожиданно тонкой душевной организации. Поэтому и публики и больше, а бегемот все равно нервничает. Робкая надежда на океан в капле воды: все-таки в европейцах сохранилось здоровое зерно – микроскопическое, похороненное глубоко, едва теплящийся уголек, тоскующий по свободе от вездесущего и всепроникающего информационного поля, обнесенного Файерволлом, который бывает похуже угроз и рисков – что за язык, о Родина моя – от каких защищает. И вот они, в значительной мере отключенные от адских серверов, обступают несчастного бегемота, а тот утомляется их вниманием, но сочувствует, в нем тоже скрывается это зернышко, томящееся даже не по свободе, но по воле, по моему образцу, потому что именно воли мне не хватает – степной и ковыльной, чтоб за неделю не дойти, и за две, и за десять, а не свободы вращать воображаемое колесико настройки и сортировать поток, выбирая себе внешность, возраст, пол, общественный статус и политическую ориентацию в одном пакете с сексуальной от компании «Большое Яблоко».

Коль скоро у бегемота толпа, я расположился возле фламинго. Фонит сильнее, но ненамного. Фламинго капризнее, но тоже неприхотливы.

Коза подошла через четыре минуты. Не настоящая, хотя вокруг был зоопарк, а Коза – моя связная. Сам я слился с местными не хуже, но всякий раз вздрагивал, как видел ее. Умопомрачительная натурализация. Румяное и застенчивое дитя российской средней полосы превратилось в неряшливую Брунгильду, которая не сегодня завтра ляжет под нож и сменит пол. Соломенные патлы вместо косы, остекленелый и сытый взгляд. Курносый нос покрылся мельчайшими прыщиками, второй подбородок провис бледным мешком. Шея втянулась в плечи. Талия стерлась, корпус превратился в обтекаемый монолит. Веснушчатая грудь стала чистой и похожей на шпик, натертый зубной пастой. Капельный роутер засел в ухе нечистой горошиной. Скобы на лошадиных зубах. Как они сделались лошадиными, зубы-то? И ноги. Некогда стройные, они будто вздернулись вместе с тазом, отяжелели в бедрах, а ниже колен вдруг расходились буквой «икс». Как добились такого эффекта? Я что-то слышал о боковом косметическом вытяжении. Черная куртка выше пояса, черные кожаные брюки в обтяжку, серебряные заклепки, пирсинг; запах опрелостей и пудры, дыхание пропитано уличным мясом быстрого приготовления. Черные ногти, охочие до сокровенных областей. Нашивка с Бафометом на рукаве.

Она чем-то напомнила фламинго, хотя не была ни голенаста, ни стройна. Коза уселась на скамейку и моментально встроилась в безмятежный пейзаж, исполненный удовлетворенного благополучия. Невозмутимый Дазайн с остановленным поиском.

Коза рассеянно тронула ухо, и роутер выпал в ладонь. Он пашет даже выключенным и ловит все подряд. Считается, что Файерволл не препарирует обычную речь и реагирует только на подозрительные репрезентации, которые могут угрожать системе его зеркал и облаков. Но это для обывателей. Файерволл фиксирует решительно все. Закон не запрещает вынимать и блокировать роутер, однако это не принято. Безмозглое население и не заметило, как ношение роутера сделалось правилом по умолчанию. Расхаживая без него, наталкиваешься на косые взгляды, как если бы кушал из ноздри. Впрочем, это сравнение неудачное – именно этим и занимались два раскормленных бородача, которые сидели на лавочке шагах в двадцати от нас. Слаженно, упоенно, проворно, с нешуточным аппетитом. Не иначе, семья. Но в уголках укромных и ненадолго без роутера быть не возбраняется. А в остальное время рекомендуется носить даже дома, где ты один, потому что Файерволл собирает сведения о времени пользования и отсылает куда-то – ну, мне-то было отлично известно, куда – для совершенствования обслуживания.

Я вынул свой минутой раньше. Залепил жевательной резинкой. Коза сделала то же самое. Пусть аналитики считают, что мы лепим куличи из дерьма – занятие не повсеместное, но с недавних пор вполне уважаемое.

– Тентакль мертв, – сообщила Коза.

Она не поразила меня, нет, я разучился удивляться давным-давно, зато не сумел избавиться от азарта, и оставалось надеяться, что Файерволл не уловил моего секундного возбуждения, которое само по себе не играло роли, но, будучи сопоставлено с разнообразными обстоятельствами моего здешнего бытия, могло оказаться лыком в строку для тех, кто вплетает оное по роду службы.

Итак, Тентакль засветился, и это косвенно подтверждало важность его сведений. Никто не стал бы убирать его в случае сложной дезинформации, долженствовавшей загнать нас в угол.

– Где, как? – осведомился я, любуясь нелепой розовой цаплей, которая как раз подобрала ногу и принялась выкусывать под крылом.

– Неважно, – отозвалась Коза тоном небрежным и успокаивающим.

– Я не спросил, важно ли это или нет. Я задал вопрос: где и как?

Коза выдула пузырь. По-моему, она излишне вжилась в роль. Я еще в прошлую встречу приметил серебряное кольцо на лесбийском пальце.

– Его наши убрали, – сказала она.

Я снова не удивился. Значит, заслужил. Другое дело, что это не облегчило мне задачу.

2

Иной раз я думаю, что людям просто надоело жить. Не потому, что их много или их деятельность себя исчерпала, а просто наскучило. Уже не радуют несжатые полосы, леса и лиманы, не любы субтропики и пашни, березовые рощи, дубравы и вольная песня над тундрой. Не хочется ни по росе босиком, ни на балкон в исподнем, обрыдли элементарные удовольствия от сполохов и зарниц, утомили камыш и грибные дожди, забылся незатейливый космический лад.

В Тентакле не было ни героизма, ни алчности, только подвыверт, который развился с размеренной и сытой тоски.

– Псаев, – пригласил меня генерал Евгений Султанович Боев. – Собирайся на холод. Тентакль дает наводку на «Либюнгезафт».

Этот солидный спиртовой концерн имел безупречную репутацию и много лет поддерживал деловые связи с нашими посредниками. Что касалось Тентакля, то он был завербован до кучи в незапамятные времена и большую часть срока оставался спящим агентом, ибо никто не знал, к чему его применить. Щупалец много, и Тентакль относился к числу самых невостребованных. Однажды я видел его. Невзрачный до отвращения бюргер – белобрысый, в очках с почти неразличимой оправой, худой лицом и толстый брюхом, змеиные губы, строгий режим дня. Мощный автомобиль. Роутер протирался тряпочкой. Дома ждали кухен, вурст и рюмка шнапса. Лубок. Тентакль служил в бухгалтерии берлинского филиала «Либюнгезафт». Он проводил платеж, и его внимание привлекли необычные реквизиты. Тентакль проследил цепочку, которая оказалась не очень длинной и завершилась в офисе мутной компании под названием «Прецессия». Она была отлично известна нашей конторе и выступала ширмой для шпионского гнезда, которое возглавлял давнишний противник генерала Невилл Бобс.

Его неведомые покамест замыслы расстроила – я на это надеялся – немецкая педантичность, будь она неладна. Дело было в том, что «Либюнгезафт» не пользовался услугами посредников. Он всегда занимался заказчиками напрямую. Поэтому Тентакль озаботился участием в договоре промежуточной лавочки, название которой ни о чем ему не говорило. Он начал рыть и вышел на «Прецессию». Ну, а ее-то у нас знали хорошо без всяких изобличающих документов. Американская и английская разведка владели ею на паях и вечно собачились между собой. Тентакль был, очевидно, тщеславен. Но больше, сдается мне, стремился соблюсти правила: его никто ни о чем не просил, ему ничего не поручали, он был законсервирован наглухо, однако порядок есть порядок – он числился нашим сотрудником, а потому поступил по инструкции, которой и не было, он сам ее себе сочинил с пеленок, когда по расписанию опустошал витаминизированную материнскую грудь. Так или иначе, он предписал себе связь с Козой и аккуратно слил свое сообщение. Я почти видел воочию, как он после этого промокает губы салфеткой.

Генерал Боев подивился внезапному пробуждению Тентакля и организовал наблюдение на случай двойной игры. Тому даже хакнули Файерволл. Бухгалтер был светел и чист, как германские очи в предвкушении Октоберфеста. В его пустой башке с утра до вечера фонили дебильные тирольские рулады. Тогда Боев заинтересовался подрядом всерьез. Ему показалось странным то, что неприятель вмешался в поставку вин к юбилею петербургской водопроводной станции. Вина были редкие, дорогие и старые, однако партия представлялась ничтожно малой, да и сумма контракта, пусть неподъемная для обычных смертных, даже не приближалась к цифре, способной привлечь внимание государства.

Вернемся к тому, с чего начали, и отметим, что заинтересовать генерала Боева по собственному почину, когда никто об этом не просит, способен только человек, которому надоело жить. И вряд ли Тентакль расположился к депрессии и проникся невыносимостью экзистенции – он, повторюсь, наверняка грешил тайным тщеславием, но ставил превыше всего опять же порядок, о том и речь, к этому я и веду; прописанные установления, унавоженные римским правом с приоритетом личности, которые особенно укоренились в его соотечественниках, уже и несут в себе зерна неизбывной и безотчетной тоски, которая побуждает к поиску смертоносного и дикого удовольствия – массажу предстательной железы отбойными молотками, что практикуется в многочисленных европейских салонах; единополому слиянию в режиме абсолютной гигиены и противоестественной стерильности; сытой и неосознанной охоте за гибелью.

Они не понимают зоопарка, как понимаем его мы с Козой.

Они накапливают фламинго и бегемотов, не ощущая в них неистовой воли. Мы же сливаемся с зоопарком. Мы чувствуем плен. Нам хочется угостить фламинго печеной картошкой и затянуть ковыльную песню. Мы посидим еще немного, почти свободные от вездесущего Файерволла, и вернемся работать в Берлин.

– Тентакль не перекрыл Файерволл, – сказала Коза. – То есть блокировал, но сохранил настройку, которая плюсовала ему ипотечную скидку. «Прецессия» отследила контакт и начала копать. Наши решили убить двух зайцев: ликвидировать слабое звено и выставить сильного живца.

– То есть меня. Как он умер?

– Пошел по уличной рекламе омолаживания кишечника. Агрессивная версия на проезжей части. Попал под колеса.

Нам перекрыла обзор школьная экскурсия. Туторша с лицом таким травоядным, что хоть сейчас ее в вольер, дунула в свисток. Разноцветная детвора оцепенела. Непростая вещица, закольцованная на премоторную кору. Туторша начала громко разглагольствовать о долбоносных клювах и розовых перьях. Я притворно потянулся и встал. Коза лениво поднялась тоже и сделала смайлик в его жестикулярном варианте. Он означал принципиальную готовность к садо-мазо, но только после клистира и не сию секунду. Я обозначил ответное предпочтение полигендерной связи с уклоном в инструментальный зондаж.

Мы встретились двуполыми, как в старину. Вечные ценности натуральности под распевный шепот Родины о том, что против лома приема нет. Файерволл не сегодня завтра научится расшифровывать мысли, но он в спящем режиме он практически бессилен и бесполезен против живого общения. Можно задумать хитроумное убийство в старинном особняке, а можно треснуть кирпичом в подворотне. Многолетняя подготовка и личный опыт показывали, что второе намного действеннее.

Ликвидация Тентакля облегчила мне задачу. Теперь не придется выдумывать причину малопонятного внимания журналиста-международника к ничтожному бухгалтеру «Либюнгезафт». Была и ложка дегтя, меня огорчила Коза. Она слишком долго работала под прикрытием. Я проводил ее взглядом и содрогнулся, отметив шарнирную походку, поддернутый к покатым плечам блескучий зад и стилизованную пентаграмму между лопаток. Я помнил ее стажеркой в ситцевом платье и русыми косичками, она смотрела мне в рот и кормила домашними бутербродами, когда мы засиживались в кабинете допоздна, а я обучал ее практическим нюансам тотального внедрения.

Под шелест каштанов и лип я направился к выходу. Огни Файерволла уже сверкали вдали. У бегемота я задержался, потому что впервые приметил у него в ухе каплевидный наушник.

Потом прокатал билет, подключился и шагнул в преисподнюю.