Собака Раппопорта. Больничный детектив

Анне Яковлевой, подарившей мне идею «Чеховки»

Фотограф Александра Смирнова

© Алексей Константинович Смирнов, 2017

© Александра Смирнова, фотографии, 2017

ISBN 978-5-4474-0668-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга первая Последнее дело хомского

Причину гибели больного не всегда удается установить даже на вскрытии.

Медицинское наблюдение

Часть первая

1

– Все? – спросил Кумаронов, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Доктор Прятов посмотрел на него неприязненно. Высокий и статный, Кумаронов был одет в синий спортивный костюм и деловито жевал резинку.

– Пока все, – сдержанно ответил Александр Павлович. – Разве что у вас вопросы имеются…

– Есть, – немедленно отозвался тот и озабоченно оглядел ординаторскую. Подошел к окну, выглянул. – У вас тут есть где мангал поставить?

– Не понял, – Прятов нахмурился. – Зачем мангал?

– Ну, как же без него. Ребята придут навестить, надо посидеть с ними. Костерок, шашлычки. Я вижу, там лужайка подходящая…

– Вообще говоря, это территория больницы, – напомнил доктор.

– Это понятно, – рассеянно произнес Кумаронов. – Разберемся. Я свободен?

В его тоне звучала насмешка, а может быть, даже издевка.

Он вышел, а Прятов прихватил историю болезни и поспешил в администрацию, в кабинет главного врача.

Совсем еще юный, начинающий доктор, он торопился пожаловаться на обидчика старшим. Александр Павлович напоминал розового малыша-карапуза, у которого дворовые хулиганы отобрали ведерко и накормили песком.

Николаев оказался на месте. Добрейший человек, повеса и волокита, он умел, однако, нагонять страх не то что на молодых и зеленых, но даже на седых зубров, не исключая профессора Рауш-Дедушкина. Впрочем, последний постепенно впадал в детство, и по нему нельзя было судить о других. А дети частенько боятся всякой ерунды – темноты, солидных и строгих дядек…

– Дмитрий Дмитриевич, – взволнованно заговорил Прятов, когда ему разрешили присесть. – Это просто невозможное дело. Этот Кумаронов совершенно невыносим.

Николаев самозабвенно щелкал «мышкой», достраивая пасьянс. Пиковая масть, соревнуясь с бубновой, так и летала по экрану монитора.

– Александр Павлович, – молвил он сочувственно. – Вы сколько времени у нас работаете?

– Уже полгода, – промямлил Прятов, чувствуя, что дело дрянь.

– Ну вот. Вы еще совсем молодой доктор. Только от мамкиной титьки, можно сказать Но уже пора повзрослеть, – Николаев изогнул бровь так, что та едва не сбила ему колпак. – Что я могу сделать? Мне звонят важные люди. Я работал в кремлевке и знаю, что такое важные люди. Они говорят: подержи у себя парня. Они требуют: положи его в отдельную палату. Я отбиваюсь, как могу: отдельной палаты, объясняю, у нас сейчас нет, все заняты, а положить я его могу только на травму. Сами понимаете, какое там соберется общество…

Александр Павлович понуро слушал. Старшие не приняли ябеду. Старшие посылали его обратно во двор решать свои проблемы самостоятельно, кулаками.

– Им хоть в лоб, хоть по лбу, – продолжал Дмитрий Дмитриевич. – Пускай, говорят, не будет отдельной палаты. Выдайте ему ключ от врачебного сортира, и хватит с него удобств. У него призыв на носу, родина-мать зовет в армию, ему обязательно надо полежать.

– Заплатили бы военкому… – удивился Прятов. Выходило, что не такой уж он зеленый юнец – кое в чем разбирается.

– И я о том же! – Николаев оторвался от монитора и хлопнул ладонью по столу. – Но зачем платить, когда можно закосить бесплатно?

Прятов с сомнением воззрился на него, не вполне уверенный в последнем.

– И что я ему напишу? Рабочий диагноз. Продиктуйте, как надо.

Николаев прищурился:

– Нет, вы все-таки повзрослели. Вы даже слишком быстро учитесь. Но мне-то что? Я даже распишусь, если попросите… Он что, совсем здоровый?

– Бугай, – отозвался Александр Павлович не без злорадства. – Кровь с молоком. В детстве ударили мячиком по голове. И все.

– Ну и достаточно, – Николаев откинулся в кресле и возвел очи горе. – Итак, напишите: отдаленные последствия черепно-мозговой травмы… открыли скобочку… пишите: со слов… у него ведь нет справки?

– Нет даже чека из магазина, где покупали мячик.

– Вот и хорошо. Со слов… нет, пусть будет красиво: анамнестически. Итого: отдаленные… нет, давайте так: резидуальные. Резидуальные последствия черепно-мозговой травмы, в скобках – анамнестически… далее: раннего детского возраста, точка с запятой. В виде рассеянной и неустойчивой неврологической микросимптоматики и выраженного астено-вегетативного синдрома с ярким функциональным радикалом. То есть без последствий, – объяснил Дмитрий Дмитриевич. Он иногда любил объяснять простейшие вещи.

Но Прятов жалобно пискнул:

– Какой же у него синдром… на нем пахать можно и нужно.

– Люди атлетического сложения часто бывают весьма уязвимыми и ранимыми, – возразил Николаев. – Можете еще дописать: подозрение на отдаленные последствия родовой травмы шейного отдела позвоночника.

– Да у него шея, что ваш петровский дуб! Цепочка лопается!

– Ерунда. У девяноста девяти процентов людей такая травма есть, потому что они рождаются головами вперед. Мы пошлем вас на курсы мануальной терапии, и там вам это хорошенько объяснят.

Обещание послать на курсы выглядело откровенным подкупом.

2

Помедлив у входа в палату, спортивный Кумаронов высокомерно покосился на коридорную кровать с алкогольной бабушкой. От лежбища шел крепкий, комплексный дух. Бабушка, совсем одинокая, тихонько и беспросветно выла. Одеяло съехало, и виден был страшный аппарат Илизарова: голенище от испанского сапога. Спицы пронзали коричневую ногу бабушки во многих местах. Аппарат имел наполовину инопланетный, наполовину средневековый вид. Могло показаться, что сработала машина времени, и бабушка – на самом деле не просто бабушка, а ведьма-колдунья – перенеслась в»«Чеховку»» из мракобесной Европы, волшебным образом избежав костра. На то она и колдунья. Но хитрый дьявол, помогая, одновременно посмеялся над ней и поместил в условия, немногим лучшие. Да еще сохранил в неприкосновенности пыточное устройство.

В палате высокомерие Кумаронова укрепилось и более не сходило с лица.

Внутри лежали не просто униженные и оскорбленные, но и глубоко травмированные люди. Способностью к самостоятельному передвижению обладал один только Хомский, неформальный староста палаты. Хомский, похожий на сплющенный и пожелтевший огурец, лечился часто и без толку; его череп, давным-давно проломленный, вскрытый и кое-как собранный воедино, позволял ему месяц, а то и два месяца в год влачить существование небесной птицы. Хомский не сеял и не жал, и не думал о завтрашнем дне, если только это не был день выписки; он с удовольствием кушал бесплатную больничную кашу и пюре, ходил в магазин для всей палаты и помогал медсестрам переносить тяжести – матрацы, биксы с перевязочным материалом, бидоны с похлебкой, обозначенные страшными вишневыми буквами огромного размера.

Братья Гавриловы, звероподобной внешности близнецы, пополам делили радости и горести. Все хорошее и плохое, что бывает в жизни, происходило с ними синхронно, и даже жена у них была одна на двоих. И если один Гаврилов мучился похмельем, то и другому аукалось точно такое же похмелье. Эта глубинная, мистическая связь между братьями-близнецами бывает подчас поистине удивительной.

И ноги они сломали одновременно, когда вышибали на спор бутылку, нарочно зажатую дверями электрички.

Они лежали на вытяжении, с задранными ногами, и злобно ругали дурака-Каштанова, который повадился их, неподвижных, дразнить. Мясистый Каштанов сидел на безопасном расстоянии от братьев и хохотал, выпучив глаза. Иногда он на секунду затихал, но только с тем, чтобы указать, сокровенно булькая и клокоча, на общую братскую утку, которую Гавриловым выдали одну на двоих.

Сам Каштанов был дельтапланеристом с переломом пяточных костей и привычным сотрясением мозга. Он лечился в пятый раз, ибо выходил на боевые вылеты в любую погоду – ведро ли, дождь или снег. Травма приняла хроническое течение и ощущалась как неотъемлемый компонент настоящего спорта для быстрых, смелых и ловких.

Вообще, палата подобралась спортивная, ибо возле окна лежал еще и Лапин, вратарь, беззаветно преданный хоккею. Он и сам уж не знал, сколько раз получил по голове шайбой; вещество его головного мозга давным-давно съежилось, затравленное, и сидело как бы на корточках, покуда над ним с ревом проносились бесконечные бури. Мозговые оболочки слиплись вполне безнадежно, и Лапин поступал раз в год, испрашивая себе пункцию – на поддувку, как он уютно, по-домашнему выражался. Брали большой шприц и нагнетали воздух прямо Лапину в хребет, откуда тот худо-бедно растекался по карманам и щелям, по пути разрывая, но большей частью – просто натягивая пресловутые спайки. Лапину не помогало ничто, но Каштанов не смел над ним смеяться, потому что Лапин, когда головная боль его отпускала, все-таки умел передвигаться самостоятельно и в особенно возвышенные минуты мог запросто убить.

Кумаронов оказался шестым и сразу захотел лечь к окошку, но Лапин встретил его тяжелым взглядом и молча кивнул на койку слева, у самого входа; по стенке на койку спешил таракан, обгоняя трогательного паучка, повисшего на ниточке и стремившегося туда же; нить уходила вверх, в бесконечность, никуда.

– Привет, землячок, – ласково обратился к Кумаронову Хомский.

Тот что-то буркнул сквозь зубы, расстегнул огромную сумку и начал выкладывать на постель модные, дорогие вещи: электробритву, зубную пасту, два рулона туалетной бумаги и пляжные аксессуары. Сборник кроссвордов, сборник сканвордов, плеер, богатый свитер, расшитый северными оленями – ну, не то чтобы ими лично, а просто рисунок такой получился. Толстые шерстяные носки. Плавки. Выкладывая все это, Кумаронов мысленно веселел и уже вновь подумывал о мангале. Внутренний дворик»«Чеховки»» казался ему самым подходящим местом.

3

Александр Павлович нервно огладил лицо и осмотрелся.

Сумки Кумаронова громоздились на полосатом, в коричневых пятнах, матраце. Постельное белье, тоже в каких-то подозрительных желтоватых, намертво въевшихся разводах, покоилось в изголовье стопкой. Самого Кумаронова нигде не было видно. И Хомского тоже.

Братья Гавриловы лежали смирно; гипсовые сапоги пестрели этикетками с пивных и винных бутылок, которыми облепили гипс, не в силах правильно расписаться на память. Пели комары, не переводившиеся в»«Чеховке»» круглый год. Хозяйственники объясняли, что все дело в подвале, куда любопытный Александр Павлович однажды по молодой глупости заглянул, понюхал зловещую, влажную темноту и поспешил отступить, так и не разобрав деталей дела.

Каштанов, конечно, тоже лежал со своими перебитыми пятками и делал вид, что читает маленькую книжку. Ее обложка была даже ярче, чем этикетки, украшавшие гипс.

Лапин спал, отвернувшись к стене.

– Где новенький? – настороженно осведомился Прятов.

Гавриловы синхронно развели руками, будто готовились исполнить какой-то концертный номер на фестивале для лежачих больных.

Прятов вздохнул.

– Хомский? – продолжил он уже требовательно и посмотрел на вещи Кумаронова.

– Где-то здесь, – встрепенулся Каштанов. Глаза его забегали, и Александр Павлович сразу понял, в чем дело.

– Собираетесь отметить молодое пополнение, – молвил он желчно. – А за водкой пошел главный дирижер и режиссер, он же автор сценария.

Не говоря больше ни слова, он развернулся, вышел из палаты и налетел на Кумаронова. Тот деловито нес к себе какие-то бумажки.

– Где вы ходите? Я хотел отправить вас на процедуры.

– Меня уже направили, – бумажный рулон развернулся, и Александр Павлович с неудовольствием увидел направления: в бассейн, в жемчужные ванны, под душ Шарко.

– Я сам сходил, – широко улыбнулся Кумаронов. – Чтобы вас лишний раз не тревожить.

Речи его были напитаны ядом. Александр Павлович отошел от него, отомкнул дверь в ординаторскую, набрал номер заведующего физиотерапией.

– Леонид Нилыч, – сказал он, едва поздоровавшись. – Я насчет одного Кумаронова… он только что был у вас.

– Александр Павлович, – донесся опасливый голос, – не связывайтесь. Это сразу видно, что за фигура. Я ему дал, что он попросил. Не трогайте, чтобы не воняло.

Дверь приотворилась, и в ординаторскую просунулась раскрасневшаяся голова Кумаронова.

– Доктор, – напомнила она, – так что у нас все-таки с мангалом?

– Закройте дверь, – отозвался Прятов.

Он вышел, чтобы проскользнуть мимо довольного и лишь слегка озабоченного Кумаронова, но тут же отвлекся на алкогольную бабушку. Она завывала как-то особенно громко. Прятов остановился послушать.

– Что случилось? – громко спросил Александр Павлович, наслушавшись.

– Одеколончику, – прошамкала бабушка. И уточнила: – Ножки протереть, пальчики.

– Миша! – закричал Прятов, и медбрат Миша вышел откуда-то вразвалочку, он только что покурил. – Миша, пойдемте со мной.

Придерживая рыхлого, серьезного, бывалого вида Мишу за плечо, он свел его в угол и пожаловался на бабушку.

– А огурчика ей в рот не покрошить? – прохрипел Миша и пошел в процедурную насосать аминазина в шприц.

– Ей стакан нужен, – удрученно сказал ему в спину Александр Павлович и уже громче крикнул: – Не два куба делай, а шесть! Шесть! Я уже сам делал шесть, пока вы где-то ходили, а ей хоть бы хны!

– Нас переживет! – задорно бросил Мише Кумаронов, проходивший мимо процедурной, и тот взглянул на новенького исподлобья, словно примериваясь.

4

День выдался не операционный, и можно было запросто попить чаю.

Приходящий психиатр, усатый и уютный доктор Иван Павлович Ватников, заглянувший на огонек, объяснял гастроэнтерологу Клавдии Семеновне Раззявиной основы и логику параноидального бреда.

– Вот вы тут ложечку положили, – вкрадчиво поучал он Клавдию Семеновну. – Зачем?

Раззявина, сильно похожая на сытую утку, разволновалась и поерзала на стуле, которого ей было мало; она охватывала, обволакивала этот стул седалищем, как будто готовилась принять его внутрь. Стул медленно нагревался.

– Ложечку? – переспросила она в смятении. – Ну, ложечка… лежит и лежит, сахар размешивать.

Она настороженно следила за Ватниковым, который округлил зеленоватые глаза и предостерегающе поднял палец:

– Как бы не так. Сама ложечка смотрит на вас, а заостренная ручка – на меня, – Ватников оглянулся и прищурился на окно. – Я сижу с северной стороны, а вы – с южной. Вы положили не ложечку, а магнитную стрелку, нацелили эту стрелку на меня. И ваша недоброжелательная энергия перетекает в меня, потому что известно – с юга ничего, кроме зла, не приходит. Вы проложили дорогу астральному лучу, который пронзает в вас подобие Иисуса Христа.

Клавдия Семеновна нервно дотронулась до ложечки. Та расстроенно звякнула.

– Вы трогаете не ложечку, а меня, – незамедлительно отреагировал Ватников. – Вы хотите передать мне свои мысли. Но место занято, мне уже передают мысли. Касательно вас. И вот что я думаю: мне следует привязать вас за ногу…

– Гормоны играют, – эндокринолог Голицын усмехнулся, произнеся свою коронную фразу. Ватников остро взглянул на него, со всей очевидностью подозревая в умственном нездоровье, так как в присутствии Клавдии Семеновны играть могли только пищеварительные гормоны, сигнализирующие о полном и окончательном насыщении.

Довольный Голицын не мог ходить гоголем, потому что сидел, и только поглядывал гоголем.

– Иван Павлович, – вмешался Прятов, когда печальное веселье улеглось и Ватников снова принялся сверлить глазами перепуганную Клавдию Семеновну, которая, вообще говоря, давным-давно, еще студенткой позабыла о существовании у человека психики и видела в нем одну пищеварительную трубку. Так что психиатрические откровения были ей в диковину и открывали целый мир, загадочный и враждебный. – Иван Павлович, у меня есть такой Хомский. Жуткая, отвратительная личность, паук, насекомое…

– Знаю его, – коротко ответил Ватников. – Оно у вас который раз лежит, насекомое это?

– По-моему, седьмой. Или девятый.

– Однако. Наградил вас Господь терпением. И что с вашим Хомским?

– Посмотрите его, выставите ему алкоголизм, чтобы все было официально, на бумаге. Он спаивает палату. Его гнать надо, подлеца.

Ватников сокрушенно развел руками:

– Помилуйте, Александр Павлович. Как же я выставлю, если его ни разу не поймали? Он же сам не признается. Я хорошо его знаю, он сам ко мне приходил. Просил таблетки от бессонницы. По большому счету, человека жалко – был совершенно нормальный когда-то давно, занимался языкознанием, играл на скрипке. Когда бы не этот чертов мотоциклист, неизвестно откуда взявшийся на его голову… Начал пить, попал за решетку…

– Вот он сегодня упьется, и я зафиксирую, – зловеще пообещал Прятов.

– Если я буду смотреть всех, кто упился и кого зафиксировали, – промычал Ватников, пробуя горячий чай, – если я буду всех их смотреть…

– Вас самого придется фиксировать, – кивнул Голицын и взял себе кусочек вафельного торта. – Ммм… откуда тортик?

– Кто-то принес, – пожал плечами Прятов. Тут вошла степенная, но временами вздорная Марта Марковна, старшая медсестра; она принесла целую кипу историй болезни. – Марта Марковна! – позвал он, и та серьезно, переваривая и отражая трудовой процесс во всех его проявлениях, и в чаепитии тоже усматривая нечто значительное, неотъемлемое от труда – так вот: она серьезно и деловито обернулась к Александру Павловичу. – Марта Марковна, откуда такой чудесный тортик? – шаловливо осведомился Прятов.

– Новенький принес, – удивилась та, как будто другие пути поступления тортика были заказаны тортику. – И сестрам принес, – не удержалась она. – Цветы, тортик и… и вообще.

Она хмыкнула. Только теперь все увидели, что Марта Марковна пламенеет здоровым, сангвиническим румянцем. Так бывало всегда, когда сестры обедали со спиртиком и водочкой. Обед у них затевался часов в одиннадцать, и по»«Чеховке»» расползались запахи пельменей, картошки, поджаренной на сале, печенки. Потом обед начинался и длился до половины второго. В половине второго сестры неторопливо расползались по больнице, дополняя запахи материальным воплощением этих запахов: бодрые, веселые, раскрасневшиеся, гораздые на средний медицинский юмор. И Прятов понял, что Кумаронов потешил, подкупил сестер, заручился их симпатиями посредством тортика и не только. Он огляделся. Коллеги-врачи вдруг показались ему далекими и недоступными. Он оставался один, он высился воином, покинутым в поле, и на него надвигалось разухабистое идолище по фамилии Кумаронов. Вооруженное до фарфоровых зубов. Идолище скалило зубы, волокло с собой мангал, пританцовывало, показывало на Александра Павловича пальцем. Сестры, переметнувшиеся на сторону идолища, сидели в сторонке за обеденным столом, хохотали, тискали снисходительного медбрата Мишу.

Прятов с усилием проглотил кусок тортика, который вдруг сделался ему омерзительным.

Марта Марковна, переваливаясь и перебирая ногами в плотных чулках от варикозной болезни, посторонилась в дверях, пропуская Хомского, который остановился там со смиренным и хитрым, подлым видом.

– Вы меня искали, Александр Павлович? – спросил он с обманчивым подобострастием. – Я отлучился, письмо отправлял племяннику…

Ватников перестал есть и невольно впился в него профессиональным взглядом.

– Подите вон, в палату, – махнул Прятов. – Стойте! Где вы, говорите, были?

– Письмо отправлял. И еще на процедурах, – Хомский оскалил гнилой рот.

Ватников отвернулся от него и сообщил Прятову, изображая научную заинтересованность ребусом, решение которого в очередной раз ускользнуло:

– Без бреда и обмана чувств. На момент осмотра, конечно, – добавил он уже беззаботно.

Голодный Александр Павлович молча давился тортом. Он понимал, что подобной формулировке – грош цена. Психиатр чрезвычайно осторожны и пуще всего беспокоятся о своей шкуре. На момент осмотра бреда нет. А в следующий после осмотра момент бред может и появиться, потому что человек волен спятить в любую секунду.

5

Кумаронов презрительно смотрел на пузырьки, которые Хомский вынимал из разных мест. Хомский предпочитал настойку овса, лечебную жидкость, которую продавали в аптечном киоске, прямо в»«Чеховке»», в вестибюле. С овсянкой могла сравниться только настойка боярышника, которая была позлее и покрепче. После стакана боярышника оставшиеся немногочисленные мысли выпрямлялись, разглаживались в однородный блин. Сознание приобретало буддийскую специфику, не имея в себе ничего и одновременно вмещая все. Боярышник валил с ног не хуже дубины, но в больничном ларьке он стоял налитым в неподходящую полулитровую тару. Пузырьки почему-то еще не дошли, не поступили, а их было намного удобнее прятать, да и дешевле выходило.

Хомский вынимал овсяную настойку из карманов тренировочных штанов, из-за пазухи, из-под спортивной кепочки, которую всегда носил, так как стеснялся большой ямы на черепе, оставшейся после второй трепанации. Он вытряхивал настойку из рукавов, доставал из носков, выплевывал из-за щек. И даже в пресловутой черепной ямке нашлось местечко для четырнадцатого по счету пузырька.

Братья Гавриловы жадно следили за Хомским. Казалось, что от общего напряжения даже гипс готов пойти трещинами. Каштанов сидел на краю кровати, болтал перебинтованными ногами, как малое дитя, и ронял слюну, а Лапин еще не проснулся.

– Что же новенький не проставился? – укоризненно спросил Каштанов, оценивающе глядя на строй пузырьков, уже начинавший редеть, потому что Хомский теперь проворно распихивал настойку по разным углам, тумбочкам, под матрацы, в наволочки. Каштанов даже побарабанил пальцами по лошадиным зубам. Глаза у него, как всегда, были выпучены, хотя сейчас он против обыкновения не смеялся.

Кумаронов спесиво фыркнул, расстегнул вторую сумку и вынул две литровые бутылки по здешним меркам очень дорогой и красиво оформленной водки.

– Мангала только нет, – сказал он небрежно, потрясая бутылками. – Землячок, – добавил он насмешливо и презрительно. – Чтобы Кумаронов, да не проставился?

Каштанов подался вперед, потянулся, взял бутылку, уважительно взвесил в руке.

– «Махно», – прочел он название на этикетке и взял вторую – «Ха-ха-ха», – прочел он и второе название. – Что ж, будем соответствовать.

– Спрячьте, что вы их светите, – сумрачно буркнул какой-то Гаврилов.

Лапин, который, как выяснилось, совсем и не спал, а просто лежал и чутко прислушивался к происходящему, и еще уговаривал себя потерпеть и не дрожать от предвкушения так откровенно, пискнул:

– Лепила идет!

Лепилами в палате по старой тюремной традиции, начало которой терялось в глуби недельных и месячных койко-дней, называли докторов.

У Лапина был очень чуткий слух, и он угадал верно: дверь распахнулись, и вошел Прятов. Александр Павлович был стремителен и расторопен: Кумаронов не успел убрать свои литры и стоял с ними, нагло ухмыляясь и пряча под этой ухмылкой беспокойство и оторопь. Время остановилось, жизнь замерла.

– Ну, так я и думал, – Прятов повернулся к Хомскому. – Процедуры вам, как я вижу, действительно отпустили – в ближайшем магазине. Но вы к процедурам еще не приступили. И не приступите, – он шагнул вперед и вынул бутыли из рук Кумаронова.

– Это мои, – бесстрашно сказал Кумаронов. Он потрясенно изогнул бровь, не веря в очевидное беззаконие.

– Не покрывайте его, – Александр Павлович топнул ногой и кивнул на Хомского. – Я знаю, откуда дует ветер…

– Вы не имеете права, – Кумаронов начинал закипать. Лицо у него побагровело. – Они закупорены. А значит, являются моим личным имуществом. Вы не можете отобрать имущество, которое еще не откупорили.

– Вы получите ваше закупоренное имущество при выписке. У нас часто отбирают всякое разное имущество, особенно при поступлении – часы, ключи, кошельки. – В голосе Прятова слышалось торжество. Он снова взялся за Хомского: – Хомский, ваша судьба висит на волоске. Если это повторится, я выпишу вас с волчьим билетом, и вы больше никогда, ни за что не поступите в нашу»«Чеховку»». Вы будете ползать, валяться у нас в ногах, заламывать руки и молить, но веры вашему крокодиловому раскаянию не дождетесь…

– Виноват, начальник. Это случайность. Это больше не повторится, – защищая и выгораживая товарища, принимая грех на себя, Хомский раскаянно глядел в пол.

Вся группа была исключительно живописна и просилась на холст передвижников.

Прятов смерил его гневным взглядом и вышел, держа в обеих руках по бутылке. Он даже позабыл, зачем приходил в палату.

Кумаронов стоял красный, его кулаки сжимались и разжимались.

– Он не знает, с кем связался, – прошипел он, одновременно ухитряясь прозвенеть.

– Ничего, ничего, – бормотал Хомский, проверяя углы и щели, по которым рассовал настойку овса. Он поглаживал эти щели, похлопывал, шептал над ними.

– Будет и на нашей улице праздник, земеля, – хором сказали братья Гавриловы.

Каштанов, уверовав в неизбежное чудо праздника, раскинул руки, изображая дельтаплан, и начал раскачиваться на койке, как будто кружа в полете.

Лапин сидел, удовлетворенно отбивая ладонью такт.

Тем временем в коридорной бабушке закончилось действие лекарства, и она завела свою нескончаемую партию, так что в целом получилось вполне самодеятельно и живо.

Кумаронов, приговаривая «я ему устрою», расположился за столом обиженным запорожцем – писать султану письмо. В правом верхнем углу он вывел: «Главному врачу Николаеву Дмитрию Дмитриевичу».

6

На следующее утро Александру Павловичу доложили.

О многом, не терпевшем отлагательства.

Можно было, вообще-то, и не докладывать ни о чем, и тогда бы оно не только потерпело, но и потребовало.

Однако новость жгла сестринские языки адским огнем.

– Вся палата напилась, – слова вылетали из Марты Марковны радостные, гневные, сдобренные предвкушением расправы. Марта Марковна светилась внутренним светом, испуская победоносные лучи.

– Миша, – Прятов беспомощно посмотрел на медбрата Мишу.

Тот развел руками:

– Не моя смена! Я только сегодня заступил.

Александр Павлович тоже заступал сегодня, ему предстояло суточное дежурство. День начинался с гадости, и внутри у Александра Павловича изготовилось лопнуть нечто большое и яростное. Предстояла долгая писанина, выписка намечалась большая. А Прятов, как истинный врач, терпеть не мог писать выписки, эпикризы и прочие дурацкие бумаги.

– Ваш новенький – жуткая личность, – изрекла Марта Марковна.

Это была увертюра. Слово предоставили Свете, которая сверху до пояса была очень изящной и симпатичной, а ниже, от пояса и до пят – совершенно чудовищной, корытообразной, раздавшейся, с вынужденной утиной походкой.

В изложении Светы дело представлялось ясным и гадким, как холодный солнечный день.

Мероприятия по приему Кумаронова в действительные члены палаты начались около десяти часов вечера.

– Но они уже раньше шатались, пьяные в дрезину, – вставила осведомленная Марта Марковна.

К полуночи буяны поползли из палаты, пускаясь на разные каверзы. Выкатили братьев Гавриловых и с грохотом возили их по коридору, прямо на кроватях с колесиками, с задранными ногами. Откуда-то появилась маленькая труба, и Каштанов трубил, поспешая следом. Ему уже не мешали переломанные пятки, он радостно косолапил и проникался праздником. Хомский сидел на постели в прострации и не реагировал на замечания. Лапин обмочился и обвинял в этом коллектив»«Чеховки»».

– И все, кроме Гавриловых, ходили ножками, ножками, – Марта Марковна ожесточенно и сладко притоптывала ногой. – Обезболились. Наркоз начался.

Пришлось пригласить казака, который дежурил в вестибюле охранником.

Он похаживал там с кнутом. Его и вызвали уладить дело, но он ничего не уладил, а постепенно втянулся сам.

То был настоящий казак – в фуражке, гимнастерке, галифе и сапогах. Правда, он был весьма низкорослый, практически карлик, и ему не нашлось занятия в местной казачьей диаспоре. Поэтому он и пошел охранять»«Чеховку»» от внешних и внутренних врагов. Так что внешние враги обходили больницу стороной и норовили взорвать или ограбить что-то попроще, а внутренние враги по строгому рассмотрению обычно оказывались внутренними друзьями и единомышленниками. Минувшая ночь не стала исключением. Покручивая усы и бойко перебирая ножками в сапогах-бутылках, казак явился в самый разгар торжества. Его немедленно увлекли с собой, закружили, запутали; откуда-то вдруг появились бутыли, тоже похожие на сапоги, надежно и навсегда изъятые Александром Павловичем. Казак, щелкая кнутом, пустился в пляс. В этом занятии к нему примкнул Лапин, и их обоих силами недовольного санитара из приемного покоя посадили в особый обезьянник с решеткой, специально предусмотренный для таких танцоров.

Прятов слушал уже не без гнусного удовольствия. Да, предстояла большая выписка, унылое бумажное творчество – зато он оздоровит палату, выметет ее дочиста. Каленым железом выжжет хмельную заразу…

Внутри разливалось тепловатое удовлетворение. Он, даже и не слушая дальше, распахнул папку с историями болезни, вынул первую наугад – Каштанова. Радостно прочел запись врача, дежурившего ночью: лаконичную, губительную. Были отмечены час и минуты; была расписана клиническая картина алкогольного опьянения. «Речь смазана, изо рта – запах алкоголя, критика снижена. На вопросы отвечает вызывающе и не по существу…». Очень хорошо. Вон! Прощайте, Каштанов…

Прятов полистал историю Лапина и попрощался с ним тоже.

С братьями Гавриловыми не оберешься хлопот, придется им заказывать транспорт. Но это приятные хлопоты, напоминающие свадебные приготовления.

От Хомского он теперь избавится навсегда, без права повторного поступления.

Прятов раскрыл историю Кумаронова и застыл. Записи не было. Александр Павлович пискнул:

– А почему же доктор ничего не записал?

Марта Марковна недоуменно развела руками и стала похожа на самовар.

Прятов поспешно, пока дежурный врач не ушел спать, снял трубку и набрал номер:

– Здравствуйте, это доктор Прятов… с травматологии… вы тут у нас побывали ночью… да-да, эти… согласен, совершенные уроды… а что же Кумаронов, есть тут такой… вы, наверное, забыли про него…

– Александр Павлович, – послышалось в трубке. – Я не забыл, я нарочно не стал писать. Дмитрий Дмитриевич, уходя, предупредил меня быть с этим типом покорректнее… чего и вам желаю. Скользкая рыба, опасная…

Прятова захлестнуло бешенство. Он положил трубку, схватил ручку и мстительно вкатил Кумаронову запись, пометив ее утренними часами: «Речь смазана… запах алкоголя изо рта… критика снижена». Вот так. Не вырубишь топором.

Александр Павлович вышел в коридор.

– Миша! – позвал он.

Миша, строго поглядывая на заворочавшуюся было алкогольную бабушку, явился недовольным медведем-шатуном, и Прятов повелительно сказал ему: