История обольщения. Россия

© Алексей Митрофанов, 2021

ISBN 978-5-0053-0810-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Обольщение в России издавна считалось чем-то не совсем пристойным, а искусство флирта, соответственно, было задвинуто в самый дальний угол. Именно поэтому на территории нашей страны столь бешеным успехом пользовались всякого рода заезжие Казановы: свои-то робели.

Но и у нас пробивались ростки куртуазности. А часто это были не ростки, а целые деревья, даже рощи. Давайте проследим, как развивался и менялся русский обольститель со времен Петра Великого до наших дней. Тем более, многие технологии прошлого актуальны и полезны в наше время. У старого русского обольстителя есть чему поучиться!

Романтичный фундамент

В глубокой, но не глубочайшей древности, когда Москва еще была столицей, а дома в три этажа удивляли значительно больше, чем ковер-самолет и молодильные яблоки, существовали строгие свадебные традиции – и никакого пикапа.

Все стало рушиться при Петре Первом. Еще вчера девица безвылазно сидела у себя в светелке, ткала холсты и предавалась сладостным мечтам о суженном, а тут вдруг приезжает от царя курьер, и требует, чтоб эту самую девицу, да еще в постыдном европейском костюме везли на ассамблею. Где такие же вчерашние затворницы в окружении бесстыжих щеголей пьют алкогольные напитки, выплясывают откровенно сексуальные танцы и обмениваются с упомянутыми щеголями смелыми взглядами. Дальше взглядов, разумеется, в то время безобразие не заходило (отдельные примеры не в счет, они и в светелках случались) Но все равно – дело дохлое.

Пересказывали историю про некого отважного гардемарина Смольянинова, который, увлекшись прекрасной княжной, забрался на крышу княжеского дома, чтобы потом, когда все захрапят, спуститься в спаленку к прелестнице. Но крыша оказалась ветхая и провалилась, притом гардемарин рухнул в спальню вовсе не к княжне, а к ее матери княгине. Та, ясное дело, приняла его за черта, и это обстоятельство дало Смольянинову некую фору. Словом, сумел убежать.

Другой авантюрист переоделся девкой, но, по ошибке, попал в комнату, где почивал хозяин дома, а вовсе не его очаровательная дочь. Тот проснулся и, увидев около себя, представительницу интересного пола, к тому же, из нижних сословий, принялся ее всяко ощупывать. Девка заорала густым басом, бедный хозяин испугался чуть ли не до полусмерти.

Но, опять же, такие истории случались нечасто и погоду не делали. Большинство воздыхателей все так же воздыхали где-то в отдалении, а девушки знакомились со своими будущими спутниками жизни чуть ли не на свадьбе.

* * *

Ближе к концу XVIII века начала набирать популярность лирическая поэзия. Европейской куртуазностью, естественно, не пахло. Но, по крайней мере, на словах она уже присутствовала. В том числе, любительская. И, возможно, даже в большей степени любительская.

На этом фронте преуспел астраханский губернатор Никита Афанасьевич Бекетов:

 
Не кидай притворных взоров
И не тщись меня смущать.
Не старайся излеченны
Раны тщетно растравлять.
 
 
Я твою неверность знаю
И уж боле не пылаю
Тем огнем, что сердце жгло,
Уж и так в безмерной скуке,
 
 
В горьком плаче,
В смертной муке
Дней немало протекло…
 

И так далее.

* * *

Примерно тогда же культурное общество поразила история с графом Николая Шереметевым. В 1773 году Николай Петрович вернулся из длительного заграничного путешествия в свое родовое поместье Кусково. После просвещенной и изящной европейской жизни, после Англии, Франции, Швейцарии, Германии жизнь российская казалась ему грубой и унылой. Ничего его не радовало, все было скучным, примитивным.

А юная Параша Кузнецова (в те времена фамилии часто давали по профессии родителей, отец у нее был кузнец) играла в знаменитом крепостном театре Шереметевых. Особой красотой она не отличалась. Один из историков так описал ее внешность: «Ни античной, ни классической, ни художественно правильной красоты в ней… не было, напротив, с этой точки зрения лоб нашли бы малым, глаза не достаточно обрисованы ясными линиями и не велики, а по краям несколько растянуты по-Восточному, в волосах нет роскоши, скулы выдаются слишком заметно, колорит лица то нежно-слабый, то смугловатый и запаленный. Но… выражается здесь душа».

Считалось, что как раз своей душой и одухотворенностью юная актриса привлекала зрителей театра – играла она большей частью девушек страстных и чувственных. Тем же и пленила графа. Для него неожиданно открылось, что искусство есть не только в Западной Европе, а еще и в его собственном имении Кусково. Ну а после Николай Петрович понял, что влюблен, притом влюблен взаимно.

Поначалу они вместе музицировали. Но девушка все больше занимала мысли Николая Петровича. Он писал: «Я питал к ней чувства самые нежные, самые страстные… Пиршества переменил я в мирные беседы с моими ближними и искренними, театральные зрелища заступило зрелище природы, дел Божиих и деяний человеческих, постыдную любовь изгнала из сердца любовь постоянная, чистосердечная, нежная».

Но тут и начались первые неприятности. Завистливые шереметевские крепостные, помня о происхождении Параши и, естественно, забыв обо всех ее достоинствах, постоянно задирали девушку.

– Где здесь кузница, кто кузнецом, и есть ли у кузнеца дети? – кричали мальчишки под окнами так называемого «Нового дома».

Жизнь в Кускове сделалась невыносимой. Шереметев решил поселиться в другом своем имении, в Останкине, там, где никто не помнил прошлого возлюбленной и там построить для нее дворец-театр (несмотря на перемены в жизни, одаренная актриса не хотела изменять излюбленному делу).

Но наступила новая напасть. У Параши обострился легочный процесс – болезнь, унаследованная от сильно пьющего и занимавшегося тяжелой физической работой отца. Тогда и совершается невиданное для восемнадцатого века дело: в церкви законным браком венчаются вельможный граф и его собственная крепостная. Ничего подобного в России раньше не было.

* * *

Одновременно с этим романтическим событием развивалось и другое, тоже в театральном мире. Его главные действующие лица – любимцы столичной публики Елизавета Уранова и Сила Сандунов. Лизанька выходила на сцену Эрмитажного театра. В спектакле «Дианино дерево» она, задорная красавица, играла роль Амура, написанную, как говорили, будто специально для нее. Екатерина Великая пришла в восторг и велела Елизавете называть себя Урановой, в честь только что открытой планеты. Толпы великолепных и богатых петербуржцев пытались добиться ее сердца, сулили и бриллиантовые горы, но актриса была равнодушна к поклонникам. Ей дали прозвание – «Амур, не пойманный золотой сеткой».

Ее избранником стал Сила Сандунов – актер безродный, невысокий, небогатый и немолодой. К тому же, известный охотник до так называемых «веселых девиц». И, по большому счету, непонятно – вправду ли он так влюблен, или только желает участвовать в поединке мужчин-обольстителей.

Но не все поклонники Елизаветы были готовы признать поражение. Например, Безбородко – гофмейстер, действительный тайный советник, римский граф и, ко всему прочему, знаменитый придворный бабник. Он пытался соблазнить Елизавету золотом и драгоценностями – ничего не вышло. Она любила Сандунова. Тогда гофмейстер сплел интригу – подговорил директоров придворного театра Соймонова и Храповицкого уволить своего счастливого соперника.

И 10 января 1791 года, чтобы сохранить хотя бы внешнюю пристойность, назначили Сандунову прощальный бенефис. Да и то – после обращения Силы Николаевича к самой императрице.

А Безбородко, как ни странно, успокоился, и даже сделал молодым подарок – огромную шкатулку с бриллиантами. Часть их отдали на Воспитательный дом, а на другую часть построили роскошнейшие бани – Сандуновские.

Затем счастливые супруги крепко поссорились друг с другом, Елизавета Семеновна уехала в Санкт-Петербург, бани же сдали в аренду.

Сила Николаевич был «первым комиком на русских сценах», Елизавета Семеновна обладала «голосом чистым, как хрусталь и звонким, как золото». Однако же в историю они вошли – постройкой бань.

* * *

Интересно сложилась судьба Гавриила Державина. Еще в 1777 году он, будучи отставным поручиком, просватался к семнадцатилетней Екатерине, дочери португальца Бенедикта Бастидона, бывшего камердинера Петра Третьего. Мать же девушки была кормилицей будущего императора Павла.

Словом, Гавриил Романович сделал серьезную заявку. И, пока родители девицы наводили о нем справки, он отважился, вопреки обычаям своего времени, нанести Кате приватный визит. В этот момент совершенно неожиданно вернулась Бастидониха, и застала соискателя у нег собственной дочери. К счастью, к тому моменту сведения были уже собраны, родителей невесты все устраивало, они появились второй раз с иконами, благословили молодых и принялись готовить свадьбу.

Гавриил Романович жил с Екатериной Яковлевной (так переделали на русский лад ее довольно экзотическое отчество) счастливо, но, к сожалению, не долго. Спустя шестнадцать лет супруга умерла. Не привычный к одиночеству, он начал подбирать замену. Тут-то и вспомнился один случайный диалог, состоявшийся еще при жизни Екатерины Яковлевной. Некая девица Дьякова сказала ей полушутя: «Найдите мне такого жениха, как ваш Гаврила Романович. Я пойду за него и, надеюсь, что буду с ним счастлива».

Ободренный этим воспоминанием, поэт отправился к девице с предложением руки и сердца, и она ответила согласием.

Как говорится, дождалась.

* * *

Еще одна романтическая история того же времени была взята Андреем Вознесенским для поэмы, а затем и оперы «Юнона и Авось». А дело обстояло так. 1801 году, после коронации императора Александра Первого, граф Николай Румянцев вступил в практически неограниченную силу. Царь говорил о Румянцеве: «Нет такого дела, которого я не мог бы поручить Николаю Петровичу Румянцеву с полным совершенно доверием, потому что оно будет исполнено абсолютно точно».

Он директор Департамента водных коммуникаций, Министр коммерции, Министр хлеба и земель – была в то время и такая должность. Его стараниями в стране появляется первая деловая газета – «Санкт-Петербургские коммерческие ведомости» и создается так называемая Мариинская система, связавшая водным путем Волгу с Балтийским морем. Важность этой системы шлюзов, каналов и водохранилищ не переоценить. Ее сравнивали и с Панамским каналом, и с другими столь же важными гидропроектами.

А в 1803 году он снаряжает кругосветку Крузенштерна. Именно ее частью было путешествие «Юноны» и «Авось», а также Николая Петровича Резанова. Ему было 42 года, а Кончите 15. Влюбилась в русского красавца без ума.

Все происходило под руководством опытного интригана. Инспектор Русской Америки (так официально называлась резановская должность) слал ему донесение за донесением. Оба авантюриста – один в тиши столичных кабинетов, а другой в испанской Калифорнии – шаг за шагом строили интригу. Один из участников той экспедиции, врач Георг Лангсдорф восхищался Кончитой: «Она выделяется величественной осанкой, черты лица прекрасны и выразительны, глаза обвораживают. Добавьте сюда изящную фигуру, чудесные природные кудри, чудные зубы и тысячи других прелестей. Таких красивых женщин можно сыскать лишь в Италии, Португалии или Испании, но и то очень редко».

А про Николая Петровича мудрый доктор писал: «Можно было бы подумать, что Резанов сразу влюбился в эту молодую испанскую красавицу. Однако ввиду присущей этому холодному человеку осмотрительности, я скорее допущу, что он просто возымел на нее какие-то дипломатические виды».

И вот Резанов, наконец, докладывает Румянцеву: «Здесь должен я Вашему Сиятельству сделать исповедь частных приключений моих. Ежедневно куртизуя гишпанскую красавицу, приметил я предприимчивый характер ее, честолюбие неограниченное, которое при пятнадцатилетнем возрасте уже только одной ей из всего семейства делало отчизну ее неприятною. Всегда шуткою отзывалась она об ней: „Прекрасная земля, теплый климат. Хлеба и скота много, и больше ничего“. Я представил российский климат посуровее и притом во всем изобильней, она готова была жить в нем, и, наконец, нечувствительно поселил я в ней нетерпеливость услышать от меня что-либо посерьезнее до того, что лишь предложил ей руку, то и получил согласие».

Оба интригана празднуют успех. Однако же судьба распоряжается иначе. На обратном пути в Петербург, уже в сухопутной его части, Николай Петрович Резанов неудачно падает с лошади и спустя несколько дней умирает. Кончита узнает о его смерти лишь на следующий год. Девушка сохраняет верность обожаемому жениху. На протяжении двадцати лет она занимается благотворительностью, а затем постригается в монастырь Святого Доминика как Мария Доминга.

Целый Тамбов французов

Впрочем, перенесемся из далекой заграницы в русскую провинцию. Десант мужчин с более-менее приличными манерами неожиданно высадился в Тамбове в 1812 году. Это были беженцы из Москвы и прочих городов, располагавшихся западнее Тамбова. Даже Лев Толстой не обошел это явление своим вниманием. Писал в «Войне и мире»: «В половине сентября Ростовы с своим транспортом раненых приехали в Тамбов и заняли приготовленный для них вперед купеческий дом. Тамбов был набит бежавшими из Москвы, и каждый день прибывали новые семейства. К князю Андрею прибыли его люди, и он поместился в том же доме, где Ростовы, и понемногу оправлялся. Обе барышни ростовского семейства чередовались у его постели. Главная причина тревоги больного – неизвестность о положении отца, сестры и сына, кончилась. Получено было письмо от княжны Марьи с одним и тем же посланным, в котором извещался князь Андрей, что она едет с Коко в Тамбов, благодаря Nicolas Ростову, который спас ее и был для нее самым нежным другом и братом. У Ростовых очистили еще часть дома, пожавшись и уничтожив гостиную, и каждый день ждали княжну Марью».

Большая часть беженцев, однако же, была вполне здорова и бодра. Тамбовские дворянки получили сразу множество новых танцоров, комплиментщиков и вообще интересных мужчин. Получили они, кстати говоря, и новое занятие. Дело в том, что губернатор города, господин Нилов обратился к обывательницам вот с таким воззванием: «К вам я обращаюсь, почтенные российские боярыни, с просьбою приготовить кто сколько может бинтов и корпий. Ваше хозяйство ничего не потеряет, если вы несколько часов уделите на заготовление испрашиваемых мною потребностей, которые зависят от вашей чувственности.

Помещицы тамбовских округ! Вам особенно предоставлена честь успокоить русских воинов и слезою умиления облегчить их боль, от нанесенных злодеями ран терпимую».

Конечно же, простые горожанки в большинстве своем проигнорировали воззвание своего губернатора – им и без этого хватало хлопот. Однако благородные дворянки с радостью принялись щипать корпию. И госпожа Волкова писала госпоже Ланской: «Мы готовим корпию и повязки для раненых; их множество в губерниях Рязанской и Владимирской, и даже здесь, в близких городах. Губернатор посылает наши запасы в места, где в них наиболее нуждаются».

Что ж, доставить разом удовольствие себе и пользу армии – дело хорошее.

* * *

А чуть позже все в тот же Тамбов стали прибывать еще более интересные мигранты – пленные французы. Дамы были напрочь очарованы манерами, галантностью, произношением и ухоженностью представителей вражеской армии. Впрочем, как к врагам в Тамбове к ним никто не относился. Французы преспокойно проживали себе на квартирах и разгуливали по уютным улочкам ставшего столь гостеприимным городка. Более того, от приглашений погостить в какой-нибудь помещичий особнячок отбою не было. Один из таких пленных, некто господин Пешке писал: «Я готов думать, что французу здесь лучше, чем на родине, он отовсюду встречает здесь незаслуженное расположение».

Более того, военнопленные тут открывали бизнес, и подчас довольно крупный. Например, Доминико Пивато открыл трактир «Берлин» (назвать его «Парижем» он, видимо, посчитал верхом цинизма).

Возникло даже целое явление, известное на всю страну – «тамбовские французы». Один из них воспет поэтом Пушкиным в «Евгении Онегине»:

 
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне.
 

Словом, гостеприимство тамбовцев не знало границ.

* * *

Неисчерпаема тема Тамбова! После французов в город заезжало на постой блистательное, уже отечественное офицерство. Михаил Лермонтов описывал гостей губернской столицы в своей знаменитой «Тамбовской казначейше»:

 
Вдруг оживился круг дворянский;
Губернских дев нельзя узнать;
Пришло известье: полк уланский
В Тамбове будет зимовать.
Уланы, ах! такие хваты…
Полковник, верно, неженатый —
А уж бригадный генерал,
Конечно, даст блестящий бал.
У матушек сверкнули взоры;
Зато, несносные скупцы,
Неумолимые отцы
Пришли в раздумье: сабли, шпоры
Беда для крашеных полов…
Так волновался весь Тамбов.
 

Не удивительно – жизнь в городе была все же скупа на развлечения.

А в гостинице «Московской» поселился, как назло, красавец штаб-ротмистр Гарин. Разумеется, хозяин на досуге ориентировал его в хитросплетениях тамбовской жизни:

 
Спешил о редкостях Тамбова
Он у трактирщика узнать.
Узнал немало он смешного —
Интриг секретных шесть иль пять,
Узнал, невесты как богаты,
Где свахи водятся иль сваты;
Но занял более всего
Мысль беспокойную его
Рассказ о молодой соседке.
«Бедняжка! – думает улан, —
Такой безжизненный болван
Имеет право в этой клетке
Тебя стеречь – и я, злодей,
Не тронусь участью твоей?»
 

И, как не трудно догадаться, все закончилось немножечко скандально, но при этом жуть как романтично. Казначей, играя в карты с Гариным, за несколько часов спустил все свое состояние и, в качестве последней ставки, предложил свою красавицу-жену, бывшую тут же, при игре. Улан, ясное дело, согласился. И, конечно, выиграл. И явился в «Московскую» уже не один:

 
Недолго битва продолжалась;
Улан отчаянно играл;
Над стариком судьба смеялась —
И жребий выпал… час настал…
Тогда Авдотья Николавна,
Встав с кресел, медленно и плавно
К столу в молчанье подошла —
Но только цвет ее чела
Был страшно бледен; обомлела
Толпа, – все ждут чего-нибудь —
Упреков, жалоб, слез – ничуть!
Она на мужа посмотрела
И бросила ему в лицо
Свое венчальное кольцо —
 
 
И в обморок. Ее в охапку
Схватив – с добычей дорогой,
Забыв расчеты, саблю, шапку,
Улан отправился домой.
Поутру вестию забавной
Смущен был город благонравный.
 

Вот это был мужчина, ничего не скажешь! Можно представить себе, как тамбовские кумушки перемывали кости казначейше и как они же дико ей завидовали!

* * *

Продолжим осмотр провинции. Еще одно событие произошло в городе Ярославле. На сей раз архитектурное, однако же, имеющее самое прямое отношение к теме нашего повествования. На ярославской набережной появилась Волжская беседка, моментально ставшая и символом города, и символом романтических отношений. Правда, в нынешнем, каменном виде она появилась лишь в сороковые годы девятнадцатого века.

Это – одна из немногих беседок, о которой написано целое стихотворение. Автор его – поэт Иван Смирнов.

 
Старой липы тяжелые ветки
Наклонились к земле в полусне.
А девчонка под липой в беседке
Не смолкая, поет о весне…
 
 
Рукавички веселой расцветки,
Шарф, как два распростертых крыла,
Скольким ты, дорогая беседка,
Объясниться в любви помогла!
 

Конечно же, стихотворение немножечко наивно. Но в правдивости ему не отказать: в беседке не только принято объясняться в любви. Сюда, к тому же, по традиции, наведываются молодожены – благо ЗАГС находится неподалеку, на той самой романтичной волжской набережной.

Кстати, внешность ярославских девушек издавна считалась образцовой на Руси. Когда атаман Платов вывез из далекой Англии девицу-компаньонку, некую Элизабет Денис Давыдов задал Платову вопрос – а для чего она нужна? Ведь с англичанкой даже не поговоришь – язык другой. На что атаман отвечал: «Я скажу тебе, братец, это совсем не для физики, а больше для морали. Она добрейшая душа и девка благонравная; а к тому же такая белая и дородная, что ни дать ни взять ярославская баба».

Лучшего комплимента и представить себе невозможно.

* * *

В те времена в России начали формироваться так называемые «ярмарки невест». Главная располагалась в Москве. Нет, это не было каким-то специально отведенным местом, типа ярмарки коров или грибного базара. Ярмарка любви была рассредоточена по всему городу.

Дворяне знакомились на балах и в церквах. На балах, разумеется, основным инструментом был танец. На них заранее записывались в специальные блокноты. У девиц красивых и богатых в тех блокнотах было все заполнено до конца вечера. У страшненьких и бедных, разумеется, страницы были девственно чисты.

Среди храмов славилось «Малое Вознесение» на Большой Никитской улице. Попросить передать свечку, встретиться глазами, произнести пару-тройку ни к чему не обязывающих даже не комплиментов, а так, одобрительных слов. А там, глядишь, и приглашение на ужин, и под образа.

Для молодых людей попроще существовали многочисленные гулянья – на Тверском бульваре, у Новинского монастыря, у Новодевичьего. Открытый диалог вести было запрещено, поэтому существовали многочисленные языки веера, языки зонтика, языки цветов и прочие более или менее эффективные системы семафоров.