Я не местный. Книга первая. Плач младенца. Историческое фэнтези

© Алексей Глазырин, 2021

ISBN 978-5-0050-6584-1 (т. 1)

ISBN 978-5-0050-6585-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Плачь младенца

«Чистота есть забвение противоестественных способов ведения, изобретенных естеством в мире. А чтобы освободиться от них и стать вне их, вот сему предел: притти человеку в первоначальную простоту и первоначальное незлобие естества своего, и соделаться как бы младенцем, только без младенческих недостатков.»

Исаак Сирин

«Нужно вернуться к первоначальному состоянию, к райскому состоянию Адама, когда он, при состоянии своей несравненной и непревзойденной духовной одаренности, был в то же время чист, как младенец. Уподобление младенцам Сам Христос поставил условием для вхождения в Царство Небесное.»

Позов А. Основы древнецерковной антропологии

«Человеческая логика враг парадоксов»

Прохоров Г. М.

иллюстрация на обложке взята с сайта:

https://www.livemaster.ru/topic/487355-nezhnye-i-svetlye-risunki-kathy-hare?&inside=0&wf=

Пролог

Вторая половина пятнадцатого века, по общепринятой терминологии, средние века. На взгляд современного, просвещённого и всезнающего человека, интернет ему в помощь, серость несусветная, да темнота мракобесная.

Впрочем, винить наших современников в сем восприятии, не есть дело благодатное. Тем более, что это естественно по причине малограмотности современных людей, всезнающих, но мало что реально понимающих, это собственно и есть глобальное противоречие, а что собственно мы хотим, это просто результат нынешней системы образования, когда подменяется цель этого самого образования. Вместо того что бы человека научать пониманию, то есть научать системным знаниям, ему впихивают мозаические знания, что-то вроде, здесь читать, а здесь нет, а вот здесь вообще селедку заворачивали, по такой методе естественно происходит заворот мозгов. Много знаю, но мало что понимаю, в прочем сие ворчание, то же мало чего умного и полезного кому-то предоставит, и даже наоборот, всего лишь, отвлечет от достижения этого самого понимания.

Таким образом проще все же перейти к дальнейшему повествованию, а не умничать обо всем, и ни о чем одновременно.

По сему можно только подивиться, как могли наши предки там жить, не имея телевизоров, крутых тачек, компьютеров, да того же интернета. Да Бог с ним, с интернетом, даже завалящего велосипеда не было, лошадь да телега и весь транспорт, а ну еще струги да ладьи по рекам да озерам, так и те между реками волоком на тех же лошадях перемещали, то есть как не крути, лошадь основное транспортное средство, дремучесть и отсталость, одним словом.

И не просто жить или лучше сказать выживать, а при этом умудрялись еще и созидать, к примеру, собрать из мелких кусочков каких-то там недоразумений, в виде славянских княжеств, не имеющих даже собственной самостоятельности, данников, являющихся улусами большой орды, великую державу.

Это сейчас все просто, из нашего далека, исторически выверено и правильно, как-то само собой все у них получилось.

Но посмотрев вдумчиво, приходится только удивляться, как же это у них получилось. Шансы то были минимальны, на востоке Большая Орда, да еще и Казанские татары с черемисами балуют, на юге ханство Крымчаков со всякого рода степняками не пойми кому подконтрольными, на западе мощнейшее Великое княжество Литовское, толи русское толи польское, со своими религиозными вывертами, где перемешано православие с католичеством совместно с язычеством. На севере всякие ливонские да немецкие ордены, плюс к ним Новгородская республика вечно недовольная всеми кроме себя, со своими боярами да ушкуйниками, раскинувшаяся от Ладоги до северного Урала, подломившая под себя все северные народы. И вот по середине всего этого вечно бурлящего и вечно воюющего между собой средневекового бардака, расположилось московское удельное княжество, ничем особо не выделяющееся среди таких же удельных княжеств, мелочь пузатая, годное разве что только на то, чтобы по необходимости пограбить, на взгляд что Орды, что Литвы.

А вот как-то получилось у наших предков, не имея современных нам технологий, в виде ядерной дубинки, созидать свою страну, да так что и Большая орда, и Литовское княжество, да и всякая там мелочевка в виде орденов католических, новгородских республик, аналогичных по хаозности, ханств различных, и иже сними степных орд, которые, все это вышеперечисленное недогосудорственные недоразумения, все сие кануло в лету. А вот Московия, ничем не примечательная, подмяла их под себя и включило в состав своей державы, став в итоге мощнейшей страной, Россией. Вот это загадка истории, не могло и не должно такого быть, а вот произошло.

Вот здесь и задумаешься, а может дело вовсе не в цифровых технологиях, не в социальных ноу хау, в виде управлении толпы, а в чем-то другом, к примеру, в нечто большем, к примеру, в духовном стремлении целой нации, вот к этому самому созиданию.

Вообще то существует духовный закон, попросту говоря он сформулирован в народных поговорках, что-то вроде, рыбак рыбака видит из далека, по аналогии дурак дурака, чудак чудака и так далее и тому подобное, то есть духовно подобное тянется к себе аналогичному, как говорится мы все немного в чем-то близнецы, ну конечно не все и вовсе не близнецы, но согласно духовному закону всегда происходит некое размежевание, ну не могут в принципе сойтись пчелы и мухи, одних тянет на мед, а других на говно.

Главное это тренд, тенденция, динамика изменения, то есть к чему стремится, так сказать социальный организм конкретно взятого общества, вот тогда в конкретно исторический период конкретный народ, в силу определенной внутренней динамики был нацелен на созидание собственной страны.

Возможно это был веками выстраданный посыл избавления от ига татарского, монгольского, литовского или еще какова немецко-басурманского векового давления, даже не так не давления, а рабской зависимости от иноплеменников, с начало произошло осмысление всей глубины, затем попытки реализации, затем накопление ресурсов, и в итоге результат, но то что произошло в основе это духовный подъем, некое духовное осознания, а затем уже реализация.

Вот примерно, как-то так, сидючи, у себя на балконе и дымя очередной сигаретой рассуждал, не молодой уже, дядька, за пятьдесят с хвостиком, под впечатлением не давно прослушанной аудиокниги о попаданцах в средние века.

Где главный герой лихо становится витязем светлы очи всея Руси, и еще более лихо громит всех, кто только покусится на Русь. А по чему бы ему собственно, и не быть богатырем былинным, ежели он, увешен с ног до головы АК в различных вариациях, да еще и на не менее былинной тачанке с пулеметом Максимом, тут по неволе былинным станешь, любой басурман за триста верст объезжать станет, не самоубийца же он в конце то концов.

Да еще и дочек красавиц сватать начнет, да приданое при этом совать, лишь бы только взял, и не докапывался всякий раз, когда он басурман, хозяин степи, по этой самой степи и скачет.

А то как начнет, этот самый былинный богатырь, махать своим полосато-увесистым копьем, тормозить всю его орду, и ведь никуда не денешься остановишься, иначе шлагбаум перекроет, а мимо не проедешь, мимо там бум-шайтан стоит, да еще таблички с надписями:” Achtung, Achtung! Minen».

По началу было пытались проскочить, но в миг басурманин в кучку мясного фарша превращался, по сему и приходилось тормозить басурманину со всей своей оравой, то есть ордой.

А этот и начинает над бедным басурманином изгаляться, мол и чего, это ты тута, недруг ты наш сердешный, и гражданин степей обширных, с не совсем, правильными чертами лица, по степи шибко скачешь, пыль, понимаешь, поднимаешь, природу с гармонией нарушаешь, в общем за превышение скорости, штраф тебе басурман, и ссадит с коня, да еще и пендаля обидного даст, и пойди возрази, в миг на своей былиной тачанке догонит, да всех басурман постреляет, жди потом пока новые подрастут.

Вот и приходится бедному басурманину во главе своей не малой орды по своей же родной степи красться, как татю, объезжая за триста верст эту самую Русь, что неусыпно стережет витязь светлы очи всея Руси, и не дай Бог, лошадка какая дурная заржет, или копытом своим пыль поднимет, враз вся орда от былинного богатыря и огребет.

Эх, а раньше была жизнь, никто ему басурманину не указ был, ну что хотел то и творил, кого и где хотел того и в полон вязал, пока эта редиска, то есть не хороший человек, не объявился, да на страже не встал.

Так, тихо, вот до чего же довел басурманина, тот внутренне даже заикаться стал, шибко сильно нельзя думать, басурман научен был, и знал, что былинный богатырь на расстоянии мысли читать умеет, ну верст этак за сто точно, вот для страховки и объезжал басурманин со всей своей ордой, эту самую Русь на все триста, руководствуясь поговоркой, не буди лихо пока оно тихо.

В общем что ни говори великим полководцем басурманин был, почти что как дальний предок его, Чингиз Хан, умел преодолевать препятствия.

Эх времена, эх нравы, никакого уважения к предкам не осталось и куда только мир катится, вот так примерно и должен бы рассуждать, бедный басурманин, из какого ни будь фантазийного романа…

Из того романа, которого еще пока не существует, но вполне может быть еще написан.

Тем более, задумчиво переживая эпические события прослушанного романа, в жанре исторической фантазии, при этом еще и сам додумывая и фантазируя, по привычке еще и ерничая, мысленно изгалялся дядька над автором, ну до чего же буйная фантазия, Фоменко отдыхает, в конце концов, не боги горшки обжигают, вот взять и написать самому, что-то подобное.

Ладно, шутки шутками, думалось мужичку, но вот если бы переместится в реальные исторические события тех времен, эх сбежать бы туда, из этого нынешнего болота, вот где можно было бы развернутся.

Эх нет, даже дело не в том, что кто-то мешает здесь что-то дельное сделать, и так сказать увековечить себя в истории.

Нет дело не в том, а в том, что душа просит чистоты первозданной, а в этом болоте стяжательства, все направлено на заработать, да деньжищ по больше загрести. Душу высушивает эта всеобщая идеология денег, вот она и болит сердешная, а с этого дела человек и злобится.

Один только зомбоящик чего стоит, как новости послушаешь так такого негативчика хлебнешь, хочешь не хочешь, а злобится начинаешь.

А там наверняка все по-другому было, жизнь суровая, в походах да битвах за Русь матушку, вот мне бы туда, постоять за нее родимую, ну по крайней мере посидеть, где ни будь там, в сторонке и понаблюдать за жизнью той не торопливой, но суровой, где сами условия жизни диктовали жить не по закону, а по совести, иначе просто было не выжить.

Такое заявление, мол, жили по совести, с одной стороны, весьма сомнительное, понимание совести у каждого не совсем однозначное, то есть это скорей всего некоторое состояние души, а сей императив весьма динамичный.

А вот термин справедливость на порядок более воспринимаемый, так как не предполагает вообще состояние души, а апеллирует исключительно к разуму. А в век цифровой экономики, когда рацио доминирует, люди живут не душой, а разумом.

Посему, сегодня, когда каждый есть индивид и это прет из всех щелей человека, не понять нынешним, тех, в нашем не таком и прошлом, когда вопрос, как выжить вне коллектива, когда и природа суровая и окружение враждебное, и только возможно выжить общими коллективными усилиями, как говорится, общим миром, непросто насущный, а абсолютно реальный, а ежели еще и коллектив православный, то вот тогда совесть и есть закон…

Мдя…, хорошо рассуждать сидючи сытым да в тепле, сам же себе же ехидно заметил, мечты, мечты, где ваша сладость, мечты прошли, осталась гадость. Ладно, пора спать, завтра опять тащиться на надоевшую работу…

Глава первая. Явление младенца

Короткая июньская ночь, в след за луной, перевалила в своем движении за полночь, и мирно, не спеша приближалась к рассвету, еще не блеснули на небе первые лучи солнца, и ночная тишина, медленно баюкала природу.

Предрассветная мудрость вековечной периодичности наступающего очередного дня в многотысячной всеобщей истории мирового человечества, редко, когда нарушаемая естественным своим ходом, вдруг дернулась и на мгновение приостановилась.

Неожиданно, для всей местной фауны и флоры, на мгновение, прервался всеобщий и естественный мировой ход истории, в этих предрассветных сумерках абсолютно не естественно, и абсолютно дисгармонично, раздался громкий и требовательный плач ребенка, верней младенца, находящегося упакованным в корзинке.

Но как оказалось не только для всей окружающей природы, этот визгливый плач младенца внес дисгармонию, но и затронул равнодушно-потребительский мир человеков.

В первый же миг, этого стороннего звука, для окружающей природы, мирно спящие птахи с близ стоящих деревьев, резко шарахнулись в небо беспокойной стайкой. Звук набирал высоту, разливаясь по округе.

Монастырский вратный страж Пантелей, до этого момента, дремавший на своей лавке, в сторожке, удивленно продрал глаза и не сразу понял откуда раздается звук.

Вот же не легкая, и какого рожна так горланить, петухи еще даже горло не драли, ан нет, вечно ему ни свет не заря вскакивать и бежать отворять ворота, ну что за служба такая.

Так потихоньку отходя ото сна начинали ворошится мысли в голове старого привратника Пантелея, не первый год охраняющего эти самые ворота в этот самый женский монастырь, находящийся, Бог знает где, куда Макар телят не гонял.

У Пантелея с географией было не очень, он и слова то такого не знал, просто привык считать, что монастырь в котором он трудился то ли послужником, то ли просто работником, и у же не первый десяток лет, находится ну очень далеко от мест где кипит суетная жизнь.

Впрочем, старый привратник не так уж и далек был от истины, и этот древний монастырь действительно находился достаточно удаленно от наезженных трактов, в относительно глухом и удаленном месте.

Когда-то, несколько столетий назад, его основали суровые аскеты монахи, ищущие уединения. Но со временем, эти места стали относительно обжитыми, по близости от монастыря стали появляться деревеньки, люди стали докучать монахам, нарушая их уединённую, отшельническую жизнь.

Что и с подвигло, несколько десятков лет назад, монахов отшельников двинутся дальше на север, осваивать еще более суровые места, а монастырь по благословению московского митрополита, стал женским.

К этому времени малочисленные, живущие каждый по своему обычаю и имеющие каждый свои источники существования особножительные монастыри давно или канули в лету, или ушли на периферию Московской митрополии.

Еще со времен Сергия Радонежского, монастыри стали хорошо организованными общежительными монастырями-киновиями, подчиняющиеся жесткой дисциплине и четкой регламентации.

Где практиковалось нестяжание, послушание, молитва и труд. По Иерусалимскому уставу в церковную службу включался элемент почитания властей – многолетие пелось князю, архиепископу и игумену монастыря.

Так в житии преподобного Сергия Радонежского сказано, что в то время, когда шла Куликовская битва, он у себя в монастыре «на молитве съ братиею Богу предстоя о бывшей победе над поганыхъ»». «За князя и за воя его в сретение ратных», «В усобных бранех и иноплеменных», «В общенуждие, в бездождие, и неблагорастворение времен, и в противление ветром, и в нашествие варварское».

В общежительном монастыре все иноки должны были подчиняться жесткой дисциплине: «Черньцю же убо в послушании сущу и над собою воли не имущу». Службу, «приказанную» им от игумена, монахи обязаны «блюсти и служити, яко же самому Христу». Без благословения настоятеля они не могли покинуть пределы обители. Монах подобен ангелу Божию. Он должен думать только о душевном спасении, обращать все помыслы свои к Богу, жить в смирении и братолюбии. Не позволительно иноку впадать в «мирьскаа сплетениа», «зрети семо и онамо», объедаться и напиваться без меры.

Имуществом монахи владели сообща «манастырскаа стяжаниа и именья обща суть игумену и всей братьи». Иметь села монастырю не запрещалось, однако монахам «николи не быти в нем, но мирянину некоему богобоязниву приказати, и тому печаловатися бы о всяких делех, в манастырь же бы готовое привозил житом и иными потребами».

Женский же монастырь, в котором и подвизался вроде как послушником, а может и просто как работник дед Пантелей, впрочем, он вообще о своем статусе не задумывался, просто исполняя свою работу превратного стража. Эта обитель мало чем отличалась своим уставом, от всякого иного монастыря, хотя конечно имел ряд своих особенностей, в силу традиций, местного окружения народонаселения и своего географического расположения.

Работа Пантелея при этих воротах, которую он работал, без малого десяток лет, его сильно не напрягала, по утру открыть, да по вечеру закрыть, вот собственно и вся работа. Посему службой своей, к которой на старость лет был приставлен, как он считал, Господним промыслом, был вполне доволен и нес ее со всем своим тщанием.

Кряхтя встав с лежанки своей сторожки, и нехотя прошаркав до ворот, он откинул щеколду и открыл калитку в больших монастырских воротах.

В предрассветных сумерках, только едва-едва забрезжил рассвет, звезды уже исчезли с небосвода, но сумрак на земле еще не отступил. Поэтому шагнув за калитку монастырских ворот, он в предутреннем сумраке, едва не наступил на еле различимую корзинку, откуда и происходило звуковое сопровождение летнего рассвета.

Рассмотрев по внимательней свою находку, Пантелей про себя выругался.

– вот жеж напасть – подумал старик – креста нет на этих басурман в сарафанах, принесут в подоле, а ему старому страдай, от недосыпу сна лишившись.

Ворчал он еще и от того, что на его памяти, в многолетнем стоянии у этих ворот, это был далеко не первый случай, когда вот так местные бабы подкидывали младенцев в этот женский монастырь.

– вот ведь знает, бисье отродье – размышлял дальше про себя, местный страж – что монашки младенцев не бросят, и всегда дадут приют сироткам, он даже чуть расчувствовался, подумав, как тяжко сироткам начинать жизнь без мамки.

Старик нагнулся над своей находкой, всмотрелся, разглядев нечто ворочающееся в завернутом тряпье, повздыхал и наконец, подхватил увесистую корзинку, затем занес ее во двор, вновь опустил корзинку на землю, вернулся к воротам и со скрипом закрыл калитку, накинув щеколду, развернулся, вновь взял корзинку на руки, и шаркая своими онучами, держа корзинку на одной согнутой руке другой ее поддерживая, направился через небольшую площадь в сторону деревянного, двух этажного дома, сильно смахивающего на барак, где проживали местные насельницы и где на первом этаже находилась келья матушки настоятельницы.

По пути, пересекая площадь, он еще немного порассуждал о сиротской доле ребенка в этом неприкаенном мире, и жестокосердных бабах, бросающих на произвол судьбы своих детей, да и вообще всех людей, так и норовящих сесть на чужую шею.

Так про себя ворча на этот грешный мир, наконец то, со своей ношей, которая перестала издавать звуки, а только возилась в корзинке, он дотащился до двери дома. Кряхтя открыл ее и вошёл в темный коридор, освящение практически никакого не было, но Пантелея это обстоятельство вовсе никак не огорчило. Он уверенно двинулся дальше по коридору. Остановился только у опочивальни матушки настоятельнице, скромно именуемой кельей. Воротный страж прокашлявшись, постучал в тяжелую дубовую дверь.

Несколько мгновений ничего не происходило, тогда старик еще раз прокашлявшись более настойчиво и громче постучал в дверь, при этом позвал находящеюся за дверью монахиню.

– матушка настоятельница, это я Пантелей, здесь вот какое дело…

Он замолчал, не зная можно ли в коридоре во всеуслышание говорить, по какой причине он приперся ни свет, ни заря в келью к настоятельнице.

За дверью послышался какой-то тихий шорох, затем приближающиеся шаги, и на конец из-за двери раздался низкий, почти мужской голос, с явными недовольными интонациями:

– Чего, тебе не спится Пантелей? От молитвы отрываешь, или не знаешь, что к утрени готовлюсь?

Вратный страж немного замявшись, и еще раз прокашлявшись не громко ответил:

– Тут такое дело матушка, ребеночка нам в о черед подбросили, куды девать то его?

За дверью вновь завозились. Затем снова послышались тяжелые шаги и скрип половиц, дверь звякнув крючком распахнулась и в проеме двери слегка подсвечиваемая лампадным огоньком из дальнего угла помещения, нарисовалась дородная фигура женщины в монашеском облачении.

В полумраке окинув грозным взглядом тщедушную фигуру старика и ношу в его руке, махнула рукой, как бы приглашая войти, молча развернулась и двинулась в глубь помещения.

Пантелей последовал следом, перешагнул через порог кельи, полуобернувшись закрыл за собой дверь, затем дотащил ношу до середины кельи и поставил корзинку на пол, возле ног настоятельницы. Та вздев руки в боки, все так же грозно взирала на Пантелея. Тот ежась под этим взглядом, начал нерешительно излагать.

– ну вот-а, значит, крик за воротами меня седня разбудил, открываю значит калитку, а тама, у самых ворот, корзинка, а в ней младенчик запеленутый, вот-а, значит.

Завершив фразу, и немного прокашлявшись, Пантелей стал пояснять дальше, все случившееся и свои сомнения.

– ну поначалу я и растерялся, а че деять? значит, ребеночек в корзинке криком исходит, а никого больше и нету, вот и подхватил лукошко то, ну и сюды, значит, а куды же, еще то?

Оправдавшись таким образом, он чуть потоптался, покряхтел и отошёл на несколько шагов обратно к двери, где молча встал, ожидая дальнейших указаний.

После содержательного монолога привратника в помещение повисла тишина, время от времени нарушаемая легким пощелкиванием костяшками четок, которые привычно перебирали пальцы монахини.

Молчание затянулось, настоятельница явно что-то обдумывала.

Сторож, переминаясь с ноги на ногу, слегка покашлял, чем вывел монахиню из задумчивости. Та кинула на него косой взгляд, и недовольно передразнила.

– куды, куды, раскудыкался, на кудыкину гору и нес бы, ан нет, мне притащил.

Затем ее взгляд неожиданно ка-то неуловимо изменился, стал задорным, и она вдруг развеселилась.

– а может это тебе подарочек, Пантелей, ну признавайся, с какой это ты молодкой, из местных селянок по блудил?

От такого неожиданного заявления игуменьи, Пантелей аж поперхнулся, и не нашёл что ответить, только возмущенно выпучил глаза на монахиню.

– ну ладно, ладно, будя, будя, не возмущайся, это я так для острастки.

Уже примирительным тоном сказала настоятельница, но веселые искорки из ее глаз никуда не делись.

Нервная обстановка в келье несколько разрядилась, Пантелей понял, что гроза прошла мимо, и настоятельница на него уже не сердится, он чутьем, на уровне интуиции это понял, и про себя выдохнул, но расслабляться не стал, он знал ее переменчивый и взрывной характер.

Пока он так переживал, игуменья ему что-то сказала, а он ее слова пропустил мимо ушей, опомнился только тогда-когда уловил в ее голосе грозовые раскаты, и услышал.

– Пантелей, ты что старый перечник, заснул?

А затем велела аккуратно, не вынимая младенца с его ложа, осмотреть, на предмет определения пола ребенка, слегка его распеленать и посмотреть, что там у ребенка между ног.

Пантелей достаточно живо для своих лет, выполнил распоряжение, встал на колени около корзинки, подсунул руку под младенца, приподнял его и слегка растормошил тряпье в которое тот был закутан, посмотрел в указанное место, затем крякнув, не вставая с колен, доложил:

– Малец, матушка, мужицкого звания значит.

Настоятельница, молча выслушала сообщение, затем подошла сама, бросила быстрый взгляд на находку, затем в задумчивости постояла, нависнув над младенцем, и вдруг подхватила корзинку с подкидышем и быстро перенесла ее на скамью поближе к углу с иконами.

После чего, отошла в угол где не ярко горела лампадка, освещая лики на православных иконах, не вставая на колени, но с явным благоговением, стала тихо шептать молитвы.

Когда наконец закончив шелестеть губами, прочитав какой-то канон, Пантелей не шибко разбирался в тонкостях, то ли Спасителю, то ли Богородице, монахиня повернулась к старику, и узрев, что тот вовсе не участвовал в молитве, стала недовольно тому выговаривать.

– ты что мнешься у двери, Пантелей, мог бы малость и прочитать молитвы Богородице, да и поклоны перед ликом Царицы Небесной сотворить, совсем обленился старый, смотри рассержусь на тебя, да и епитимью наложу.

Неожиданно строго отчитала она вратного стража, тот от неожиданности и испуга совсем сгорбился, ощутив себя нашкодившим мальчишкой, и не зная куда себя девать, от колющего взгляда настоятельницы, на инстинкте попытался, пятясь задом, улизнуть из кельи настоятельницы.

Та заметив его поползновения, и удовлетворенно уяснив, что нагнала на Пантелея страха, уже менее строго, но все еще грозно, приказала.

– Ты вот что Пантелей, поспеши к ключнице, сестре нашей, к инокине Марфе. Да передай что бы поспешила она ко мне в келью. Да вот еще что сам сюда же возвращайся, будешь нужен еще.

Через некоторое время в келье настоятельницы появилась, тощая и высокая как жердь сестра Марфа, за ее спиной маячил Пантелей.

Когда они вошли в помещение, матушка настоятельница, держала на руках сверток с младенцем, увидев входящих, она аккуратно положила младенца обратно в корзинку, повернулась к прибывшей парочке, и снова выговорила сторожу.

– Пантелей, а ты что тут торчишь, ступай к себе, ты уже сделал свое дело, притащил нам подарочек.

Проворчала не довольно игуменья, сама уже забыв, что велела Пантелею вернутся. Тот что-то пробурчав себе под нос, но довольно сноровисто развернулся, захлопнул дверь в келью настоятельницы и зашаркал по коридору.

Дождавшись, когда исчезнет фигура сторожа, и закроется за ним дверь, обратилась с некоторой иронией к ключнице Марфе, которая так и осталась стоять у двери, как бы не решаясь пройти ближе, в позе абсолютной послушницы, и несколько Богу сколько самой настоятельницы.

– Ну что сестрица во Христе, подходи, подходи поближе, не стесняйся, и полюбуйся на очередной подарочек.

И развернувшись, махнула рукой в сторону лавки у себя за спиной, подзывая подойти по ближе.

Марфа не спеша, со всем своим уважением к матушке настоятельницы и благочестивым выражением на лице, подошла к лавке, на которой стояла корзинка где находился найденыш. Оказавшись у корзинки с ребенком, Марфа сначала бросила взгляд на корзину с содержимым, с ходу приметив все частные детали, во что и как был запелёнат ребенок, и не говоря ни слова вперилась в настоятельницу, ожидая продолжения, она зная свою наставницу, понимала, что та все уже про себя решила.

– ну что скажешь, Марфуша, что нам делать, с этаким подарком?

Ключница изобразила на лице глубокую задумчивость, пожала плечами и ответила голосом пророчицы.

– матушка, с одной стороны все в руках Божьих, а с другой младенца не гоже бросать на произвол судьбы – после чего многозначительно замолчала, давая понять своей начальницы, что она выполнит любое ее распоряжение.

Та в свою очередь, уяснив что со стороны своей помощницы, как обычно не будет ни каких возражений ее решению, продолжила.

– А, скажи-ка, мне Марфуша, что нового и вообще, как дела у боярыни Василисы, она все так же печалуется?

– Слаба боярыня, да и все слезы льет, верно ты матушка говоришь, печалуется она шибко, что и говорить, не наследник родился, как она надеялась и всенепременно молилась, а очередная дочка.

Доложилась своей начальнице Марфа, она в этом монастыре знала все или почти все и обо всех, не зря она была правой рукой у настоятельницы.

– Печалуется, говоришь, это хорошо.

В задумчивости проговорила игуменья, невольно выдав свои потаенные мысли, при этом даже не заметив, что проговорилась перед ключницей, впрочем та ни как не отреагировала.

В помещении повисла тишина, настоятельница несколько углубилась в раздумья, на ее обычно спокойном и властном лице, сейчас пробегали тени сомнения, отражая некоторый внутренней мыслительный процесс, тщательного обдумывания сложного решения.

– роды лекарица Лукерья принимала?

Утвердительно-вопросительно высказалась в сторону Марфуши настоятельница. Та в ответ молча кивнула головой, при этом внимательно наблюдая за своей начальницей.

– И сейчас она при боярыне?

Продолжила свой экспресс допрос игуменья, подводя к нужному решению ни сколько ключницу сколько себя.

– так ты же знаешь, матушка, Лукерья болящих, в немощи не оставит, покуда или на ноги не поставит, или ко Господу душа не отлетит.

Выразила свое мнение ключница.

– Да, знаю, знаю, за это и ценю. Ты вот, что Марфуша, отнеси младенца сестрам, что принимали роды, пусть позаботятся, и пусть что бы больше никто не знал, да и пусть не болтают как прошли роды, и кто родился.

Немного помолчала, а затем добавила.

– Да, и Пантелея предупреди что бы язык за зубами держал, так и скажи ему, будет болтать, выгоню, все поняла? А с Лукерьей я сама поговорю.

Та кивнула головой, подхватила корзинку с младенцем, и удалилась из кельи, закрыв за собой дверь в помещение. Настоятельница встала на колени перед иконами, и крестясь зашептала слова молитвы.

С самого начала, как только сторож притащил подкидыша, и поставил корзинку с ребенком у ног монахини, она сразу подумала пристроить младенца, на воспитание боярыни Василисы.

Но когда она взяла на руки младенца, пока Пантелей, как обычно, где-то в коридорах монастыря пропал, пока не спеша ходил за Марфушей, и тот ей улыбнулся протянув к ней свои ручонки, у нее возникло некое сердечное чувство к этому малышу, что она вдруг загорелась идеей, не просто отдать его на воспитание, как сироту, а уговорить боярыню, принять как своего родного.

Матушка Антония не могла иметь своих детей, в далекой юности она была схвачена в полон степняками, чуть ли не ежегодно грабившими земли рязанского княжества, вот в очередной из таких набегов ей и не повезло. Не успело тогда ее семейство добраться до Рязани и укрыться в крепости, захватили их тогда татары, батюшку с матушкой и братьями порубили да из луков постреляли, а ее с сестрицей повязали.

Набеги татар на Русь в это время были привычным делом, мурзы буквально жили работорговлей, так как ничего другого делать не умели. Пленников, татары продавали в рабство в Кафе, главном центре работорговли. Количество несчастных исчислялось десятками, а то и сотнями тысяч людей.

И хотя длился плен вовсе не долго, их караван полонян был отбит, но после того как над ними с сестрицей покуражились эти степные стервятники, родить она уже не могла. Да что там вспоминать, сестрицу супостаты до смерти замордовали, преставилась раба божья, не снесла истязаний.