Бездна

Подобно кораблю, потерявшему свой компас и блуждающему наудачу по произволу ветров, современный человек блуждает по произволу случая в пространствах, которые некогда населяли боги и которые трезвое знание сделало пустынными.

Гюстав Ле Бон

Мы рождаемся один раз, а дважды родиться нельзя, но мы должны уже целую вечность не быть. Ты же, не будучи властен над завтрашним днем, откладываешь радость, а жизнь гибнет в откладывании, и каждый из нас умирает, не имея досуга.

Эпикур

…И если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Фридрих Ницше

Дизайнер обложки Алексей Ефимов

© Алексей Ефимов, 2021

© Алексей Ефимов, дизайн обложки, 2021

ISBN 978-5-4474-0121-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мнение автора по разным вопросам, включая религию, может отличаться от мнения читателя. Если читатель опасается, что автор заденет его чувства, и хочет избежать этого, рекомендуется воздержаться от чтения.

Удаленный эпилог

Газета «Вечерний Новосибирск», 18 января 2003 года, суббота. Рубрика «Происшествия».

«17 января в девять часов вечера произошло ДТП на Толмачевском шоссе, в двух километрах от аэропорта. Водитель КАМАЗа, находившийся в состоянии алкогольного опьянения, выехал на встречную полосу, где столкнулся с автомобилями Toyota Land Cruiser и BMW. В результате столкновения водитель и двое пассажиров Toyota погибли на месте. Водитель и пассажиры второго легкового автомобиля в тяжелом состоянии доставлены в больницу. У водителя КАМАЗа сотрясение мозга и множественные переломы.

Очевидцев происшествия просим позвонить по телефону 02 или по указанным ниже телефонам».

Часть первая

Глава 1

«Холодно».

Он встал с деревянного ящика и кое-как выпрямился, с болью в старых суставах. По этому поводу он выразился длинно и матерно.

Утром небо было синее, было солнце и минус десять, а к вечеру погода испортилась. Дует сильный ветер и очень холодно. Люди бегут быстро, грея варежками нос и уши, и то и дело падают на углу дома, где скользко. Сначала он даже загадывал, шлепнутся они или нет, и, если шлепались, радовался. Хрясть! И сразу матом. Все матерятся, когда падают, – что интеллигенты, что нет, это он знает. А еще все оглядываются – видел ли кто-нибудь? – так как им главное, чтоб не смеялись над ними, даже если больше не встретятся. Сегодня такого не было, чтоб что-то сломали, хоть падали сильно, и странно, что не сломали и не расшиблись ни разу до крови.

Он взял свой ящик и пошел вдоль ограды собора. Сюда он вернется утром. Сядет и будет креститься, потому что положено так возле церкви, чтобы давали, хоть и не веришь в Бога. Обычно он думает о водке или о мясе, или о водке и мясе сразу. Когда холодно, водка греет. Нынче ее не было, так как не было денег. Он съел на обед хлеба и выпил двести грамм пива, но этого было мало. Если б не обвернулся газетами и не грелся в подъезде, то склеил бы ласты. Прошлой зимой с одним так и вышло; когда поняли, то бросили его вечером возле ограды, дохлого, а когда пришли утром, то его уже не было.

Он шел против ветра, хромая (поэтому он Хромой, так его кличут), и нес свой ящик, легкий, но неудобный: как за него ни возьмешься, бьет по ляжке или коленке. Левую руку он сунул под шубу, чтобы не мерзла, так как варежки старые, с дырками. В мусорные баки новое не выкидывают. Не обморозиться бы, а то он уже не чувствует пальцы ног в валенках и щеки. Слава богу, шапка теплая, кроличья, голова не мерзнет. Он не заглядывает в окна, как раньше, так как становится хуже, когда думаешь, как там ужинают и греются. Скоро он тоже согреется, он уже близко.

Через триста метров он свернул во двор (здесь было скользко, и он сам чуть не грохнулся), к серой пятиэтажной хрущевке. Остановившись между подъездами, возле входа в подвал, он огляделся – не смотрит ли кто-нибудь? – и после этого быстро открыл дверь. Придерживаясь свободной рукой за стену, по невидимым разбитым ступеням спустился вниз, в затхлое тепло и сырость.

Здесь он поставил ящик на пол и включил свет.

Глава 2

Сергея Ивановича Грачева, учителя русского и литературы, подташнивало от средней общеобразовательной школы, которой он отдал шестнадцать лет своей жизни. От звонка до звонка и скорей прочь – с таким настроем он шел сюда утром.

Сегодня он был одет в светло-серый костюм не первой свежести, синюю рубашку без галстука и новенькие лаковые туфли Armani, которые он недолюбливал из-за их гламурного глянца. Они были не из школьного мира и стоили слишком дорого.

Лицо у него было приятное, но обычное. Ямка на подбородке, прямые скулы, серо-голубые глаза, темно-русые волосы набок – вот, пожалуй, и все. Когда-то по юности он искал в себе черты героев и гениев и хотел стать таким же, но к сорока уже знал, что не станет. Он обычный – каких много. В нем нет искры, и он ничего не изменит в том мире, где помнят только великих.

Он зашел в класс и переобулся в демисезонные боты на толстой рифленой подошве, ноские и милые сердцу. Не то что глянцевые импортные туфли. И еще с ним портфель, старый кожаный друг с потертостями, многое повидавший.

Надев пальто, он вышел из школы.

За облупленной дверью, не крашеной много лет, – апрель. Улицы, ставшие месивом из талого черного снега, мусора и воды. Жизнь, счастье, солнце. Предчувствие лучшего.

А какой воздух!

Он стоял на крыльце, не обращая внимания на школьников, сбившихся в шумные стайки (кто-то даже покуривал), и дышал полной грудью.

Уже легче.

Он пошел по ступеням в пальто нараспашку, спрятав в портфель кепку, и свежий уличный бриз взъерошивал его тронутые сединой волосы. К нему по капле возвращались силы. Он помнил, что чувствовал в юности (или ему казалось, что помнит?), когда шел на свидание по талому снегу и лужам. В тот день любовь была всюду: в воздухе, в солнце, в глазах девушки, с которой только что встретился взглядом, – а он, напитываясь чистой весенней энергией, ждал будущее с радостью и нетерпением.

Сейчас он не может так остро чувствовать. Он не идет на свидание. Он не может расслабиться и выкинуть прочь мысли о школе, грустные мысли об отроках, мучившихся страшно от «Преступления и наказания». Достоевский для них никто. Скучная чушь. Двоечники с галерки прозвали Раскольникова маньяком, но сцена убийства старухи-процентщицы не катит в сравнении с хоррором Голливуда. Еще не дозрели они до этой книги и никогда не дозреют. «Человек простоживущийнедумающий» – если посмотришь вокруг, то увидишь, сколько их. Имя им – легион. При упоминании о Толстом и Чехове их коробит. Желтая пресса, телек и шмотки – вот их жизнь. Когда болят голосовые связки, а вокруг глаза, в которых лишь одна мысль: «Когда это закончится?», – хочется выбежать из класса, чтобы больше их не видеть.

Нет ничего хуже бессмысленности.

Глава 3

Даже в минус тридцать в подвале жарко, поэтому он четвертый год здесь. Когда-то подвал был раскроен на камеры с дверцами, где жители дома складывали всякий хлам, но это было еще до него. От тех времен остались кучи мусора и кое-где – дощатые стены.

Он здесь один, а с залетными у него базар короток, если только это не нарки. С нарками лучше не связываться, поэтому он ждет на улице, пока они вмазываются. Как-то раз вечером, полгода тому назад, он спустился и увидел здесь тощего парня. Тот спал. На полу лежал шприц, и все руки у него были исколоты. А как зажегся свет, парень прыгнул как заяц и ну деру. Стукнувшись коленом об угол, грохнулся, вскочил и кинулся вверх по ступеням. Это было в последний раз. Сдохли все, что ли?

Было дело и с дверью на входе. Сначала на ней не было замка, она висела на ржавых петлях и хлопала на ветру, а в кирпичной стене возле входа была дырка в полметра. Через год дырку заделали, повесили дверь на новые петли, а на дверь – замок. Дверь однако осталась старая, дохлая, поэтому он просто вырвал из нее новый замок с корнем.

Его не трогали, хотя знали, что он живет здесь. Он не лезет к людям и гонит всякую шушеру, что дома жжет по пьяни.

Он подошел к куче хлама в углу. Чего здесь только не было: доски, трубы, газеты, кирзовый сапог с дыркой, ржавые детские санки, велосипедная рама с гнутым ободом без шины. Он вытащил из кучи красное ватное одеяло и чемодан. Встряхнул одеяло, чтобы осыпалась пыль. Бросив его на пол в углу, сел на него грузно, снял шубу и шапку и открыл чемодан. Взял из него консервы «Килька в томатном соусе», хлеб с плесенью, гнутую алюминиевую ложку и ржавый кухонный нож. Все это добро выложил на одеяло. Вчера вечером он нашел в мусорке три банки консервов, съел сразу две, а одну оставил. Съесть бы ее под водку, но водки нет, и сколько о ней не думай – не будет. Это такая штука, которой никогда нет. И даже если она есть, то считай, что уже нет.

Кое-как он вскрыл банку. Уже через минуту он все съел, и съел бы больше, но не было. Он громко икнул, и, собрав масло корочкой хлеба, решил, что надо лечь спать. Тогда и водка приснится. А если проснешься, то ее опять нет – вот как.

Облизав ложку и бросив в угол банку, он сунул ложку в чемодан. Там еще много чего было. В основном одежда и книги. Пять штук, а сверху самая толстая, «Братья Карамазовы». Когда-то он читал ее, но нынче не видит буквы.

Он выключил свет и лег спать, но долго не мог уснуть: лежа с открытыми глазами, пялился в ночь и слушал разные звуки. Шумела вода в трубах, по подвалу бегали крысы, а глупая шавка гавкала где-то на улице.

Сейчас бы водки. Целое море. Чтоб можно было прыгнуть в него и пить.

Когда-то он был на море. Он стоял на балконе, рядом с пальмами, и смотрел туда, где синее небо сливалось с водой. Он ждал девушку. Она вот-вот придет. А пока он смотрит на море, щурится от солнца и думает о том, что хотел бы здесь жить. Здесь тепло и нет снега, а море огромное, и не видно другого берега.

Он слышит шаги и оборачивается.

Это Она. Но он не видит ее лица.

Она подходит ближе, и они долго целуются. Им хорошо здесь, среди пальм.

…

Он проснулся от собачьего лая.

Покрыв псину матом, он хотел было лечь на бок и спать дальше, как вдруг понял, что уже утро.

Он сел.

Как только сел, его вырвало желчью. Это потому что он вчера мало ел. Всегда так, когда не поешь. Тогда и нечего здесь рассиживаться.

Он встал, сунул одеяло и чемодан в мусор, оделся и, взяв ящик, вышел на улицу.

По сравнению со вчерашним здесь потеплело. Небо было затянуто низкими плотными тучами.

Старый болтливый дворник Петрович, который по утрам всегда был пьяный, но при этом врал, что у него нет водки, чистил дорогу от снега. Он мужик свойский, нормальный.

– Здоровенько булы, – дворник здоровался по-украински, хотя не был украинцем.

– Ага, – буркнул Хромой по-русски.

После этого Петрович сказал несколько матерных слов, смысл которых был следующим: «Сегодня погода получше».

– Сколько времени? – спросил Хромой.

Петрович, не носивший часов, поднял к небу бороду, глянул на тучи и, прикинув что-то, сказал, что сейчас восемь – минут десять девятого.

Хромой никогда не говорил спасибо и в этот раз тоже не сказал.

– Водка есть? – на всякий случай спросил он.

Он знал, что ответит дворник.

– Нет.

– Ладно.

Кашлянув, он высморкался в снег и пошел прочь с ящиком, а дворник взялся за дело.

Глава 4

Сергей Иванович прошел в зал.

Они сняли эту двухкомнатную квартиру около года назад. Квартира с евроремонтом, довольно просторна (семьдесят пять квадратов) и находится в двадцати минутах ходьбы от школы, что избавляет его от утренней и вечерней давки в общественном транспорте.

Десятиэтажный новый дом. Третий этаж. Как статный принц среди серой челяди, дом всем своим видом показывает, что его жильцы люди не бедные. Рамы из темного дерева, кондиционеры, спутниковые тарелки, консьержки – все это атрибуты достатка, к которому люди рвутся всю жизнь, будто ждет их там какое-то высшее, вечное счастье. Они не знают, что жители этого дома в среднем не более счастливы, чем они. Не факт, что за яркой оберткой ждет тебя что-то вкусное. Бывает и так, что, объевшись сладостей, больше не рад сладкому.

Сергей Иванович и Ольга когда-то тоже жили в хрущевке. Пять лет назад она была доктором и приносила домой запах больницы и маленькую зарплату. Они ютились в тридцатиметровой квартире на окраине, рядом с железной дорогой, не обращали внимания на звуки в серванте, когда мимо шел поезд, жили скромно, без роскоши, но были счастливы. В первое время после знакомства они часами любили друг друга, а утром кое-как шли на работу, чтобы весь день думать друг о друге и ждать вечера. Страшно длинным казался им этот день.

Они встретились на свадьбе. Ее коллега вышла замуж за его двоюродного брата. Это случилось седьмого сентября девяносто пятого, и с тех пор они каждый год праздновали эту дату. Не иначе как судьба свела их в тот день. Нет-нет да и заговаривали они – как бы в шутку – о том, чтобы оформить отношения, но дальше слов дело не шло. Надо ли? Пожалуй, только юным мальчикам и девочкам простительно верить в то, что штамп в паспорте действительно что-то значит и меняет жизнь к лучшему. У него уже есть один, и что? Он развелся за полгода до встречи с Ольгой, по истечении трехгодичного курса семейной жизни со стюардессой по имени Инна. К счастью, в этот раз никто не настаивал на свадьбе. Ольга не грезила о белом платье, как раньше, а он шутил, что теперь его затащат в ЗАГС разве что в белых тапочках. Кстати, та пара, на свадьбе которой они встретились, через год распалась: муж не хранил жене обещанную верность, а она то и дело била на кухне тарелки и уходила к матери; закончилось все разводом.

Узы Гименея рвутся без музы любви. Да и свадьба – то еще представление. Вальс Мендельсона, все на тебя смотрят, желают любви до гроба, и – о боже! – весь вечер «Горько! Горько!» – гости рвут пьяные глотки, а ты делаешь свое дело. Два дня ужаса. Кто это выдумал?

После развода он вернулся к матери в двухкомнатную квартиру, где прошли тридцать три года его жизни, и ничего не делал для того, чтобы встряхнуться. Мама то и дело читала ему нотации, твердила, что пора взять себя в руки и так далее, а он, кривясь и отмахиваясь, знал, что она права. Он стал лентяем, брюзгой. Не находил в себе сил и желания что-либо делать. В бытовом плане в его жизни не было проблем, но разве это жизнь? По вечерам и выходным он лежал на диване с книгой или газетой, хандрил, месяц шел за месяцем, и ничего не менялось. Он терпеть не мог мещанство, а теперь оно стало его образом жизни.

К моменту знакомства с ним дела на личном фронте у Ольги шли не лучше. Ей было тридцать, а она так и не встретила своего принца. Ее подруги вышли замуж и родили, вокруг было все меньше свободных мужчин (сантехники, грузчики и водители в счет не шли), и она все чаще задумывалась о том, не слишком ли она завысила планку в молодости, не упустила ли шанс. Иногда ей так хотелось секса, пусть без серьезных планов, что хоть на стену лезь. Для красивой женщины это не проблема, но после двух-трех историй она поняла, что не это ей нужно, только хуже, так как телу приятно, а на душе гадко. Хочешь что-то сказать или спросить, но не говоришь и не спрашиваешь, по негласному правилу. Когда ложишься в постель, заранее знаешь, чем все закончится. Трахнешься, и всё. Уже не ждешь счастья, которым когда-то грезила, знаешь, что не будет принца и замка с башенками, уже согласна на меньшее, но нет даже этого.

К моменту встречи с Грачевым она уже год ни с кем не встречалась.

Не фонтан было и в больнице. Ей не нравилось быть врачом. Не ее. Она здесь случайно. Подружка сманила ее на вступительные в мед, сдала два предмета на тройку и в итоге стала юристом, а ее, Олю, приняли. На первых двух курсах она подумывала о переводе в другой ВУЗ, но не решилась. Так и закончила, почти круглой отличницей. Ее первым местом работы стала районная поликлиника. Там было весело. Идут к тебе старые и малые, толпы страждущих, а ты стоишь как за конвейером. «Доброе утро». – «Здравствуйте». – «На что жалуетесь?» – «На все». – «Нужно сдать кровь, мочу, кал и прийти с результатами повторно». – «До свидания». Несчетное число раз по этому сценарию. Минимум эмоций и времени, ничего личного, и – звено за звеном, звено за звеном. В частной клинике, куда она устроилась через три года, был тот же конвейер, только платили там больше. Она чувствовала, что нарушает клятву врача. Она не врач. Она играет роль врача. «Внимательно и заботливо относиться к пациенту» – не о ней.

Седьмого сентября девяносто пятого их линии жизни встретились. Он приметил ее на регистрации, не сводил с нее глаз, а, оказавшись с ней за одним столом, обрадовался. Смотрел на нее украдкой, но отводил взгляд всякий раз, боясь быть пойманным с поличным. Когда она первая заговорила с ним, он невпопад что-то брякнул и залился краской.

– Я Оля, – богиня представилась.

– Сережа, – сказал смертный.

Вечером он проводил ее домой. Они поднялись рука об руку на Олимп и там остались. Через месяц он переехал к ней со своим скромным скарбом, и наконец-то его мама была довольна: Оля умница, красавица, врач.

Через полгода, в апреле девяносто шестого, жизнь Ольги сделала новый вираж. Ее бывший одноклассник, Гена Красин, предложил ей место менеджера по продажам в своей фирме «Медтехника». Пожалуй, до гроба трудилась бы она врачом, и вдруг так. Почти по специальности. Медицинские названия время от времени вызывают ощущение дежа вю: как будто ты снова в больнице и через мгновение к тебе заглянет дедушка, которого ты отправишь в процедурную на анализы. Но уже спустя мгновение ты находишь себя менеджером по продажам и снова не можешь поверить: это в самом деле я? Не имея возможности заглядывать в будущее, ты еще не знаешь главного. Когда через два года Гена Красин продаст свою долю в «Медтехнике», ты перейдешь в «Хронограф», в его часовой бизнес, и по прошествии еще двух лет в твоей трудовой книжке появится запись: «Переведена на должность коммерческого директора». Но и это еще не все. Занявшись развитием нового бизнеса – супермаркетов «Корзинка» – в один прекрасный день Гена Красин примет решение сдать свой пост в «Хронографе» преемнице.

Оле.

Он верил в нее, знал, что она справится.

И она справилась.

Ее прогресс приносит моральные и денежные результаты. Они купили «девяносто девятую», а позже «Короллу» (преимущественно водила Ольга, а Сергей Иванович за руль не рвался), мебель и технику, сделали ремонт в квартире, а потом продали ее и, временно переехав в съемную, вложились в стройку. В первом квартале две тысячи первого они должны были стать счастливыми собственниками трехкомнатной квартиры, но этот квартал прошел, а собственниками они не стали. Строители пообещали сдать дом ко дню знаний, но в это не верилось. Из достоверных источников Ольга узнала, что у них закончились деньги и что дом достраивали за счет взносов новых инвесторов на другие объекты. Пусть даже так. Каждый думает о себе, а дальше хоть трава не расти.

…

Телефонная трель.

Оставив микроволновку с открытой дверцей, Сергей Иванович отправился на поиски трубки. В этот раз он нашел ее под кроватью в спальне.

– Да!

– Привет! – в середине дня голос Ольги звучал бодро. – Как дела?

– Отлично. А у меня к тебе есть вопрос.

– Какой?

В ее голосе он услышал игривые нотки, она догадывалась, о чем он спросит. Киска.

– Знаешь, где я нашел трубку?

– Да. Под кроватью.

– Отшлепаю вечером по попке.

– Здорово! Только, пожалуйста, не очень сильно. Она мне еще понадобится.

– Я задержусь до восьми часиков, не теряй меня, ладно? – прибавила она невинно, как девочка.

– Насколько я понимаю, без вариантов?

– Да, – она вздохнула. – Такова жизнь. Увы. Увидимся вечером. Я позвоню перед выходом.

– Ты звонила лишь затем, чтобы сказать, что задержишься?

– Хотела услышать твой голос.

– Уж да.

– Не веришь?

– Нет.

– Поверь. Целую тебя в обе щечки. Пока.

– Давай.

«До восьми часиков» – обычный рабочий день Оли, могла бы и не звонить. Работа у нее на первом месте. Она приносит себя в жертву богу торговли и чувствует причастность к той вере, которая во главу угла ставит товарно-денежные отношения и правильный западный менеджмент и у которой есть свои пророки-фанатики и священные книги.

Спасая милую от нее самой, от потребности трудиться сутками напролет, дома, в выходные и праздники, он порой был решителен. Отбирал у нее расчеты, планы, контракты, брал ее за руку и вел к дивану: «Расслабься». Она сопротивлялась и в конце концов выпрашивала еще час или полчаса для работы. Он хмурил брови и грозил ей карой, а она была не против, и даже сама спрашивала, а будут ли ее сегодня наказывать. В общем, так развлекались. Случалось, она благодарила его за то, что он вывел ее из трудоголического запоя. Без его помощи она как заведенная шла вперед, пока не падала в изнеможении. А он втайне завидовал ей, так как, в отличие от него, она знала, куда идет и зачем.

С досугом тоже было не просто. Он был хроническим домоседом, и, чтобы сдвинуть его с места, требовался бульдозер. Он любил театр, не жаловал кино, а в рестораны вообще ходил из-под палки, так как, во-первых, не мог понять, какой смысл платить втридорога за пиво, кофе и суп, а во-вторых, не приветствовал отношение, с которым там обслуживают. Не отделаешься от чувства, что гарсоны полны презрения к тем, кто заказывает блюда по немыслимым ценам, пачкает тарелки, а на чай оставляет в лучшем случае жалкие пять-десять процентов от съеденного и выпитого. Может, это не так, но чувство есть.

Оля не мучается такими мыслями, у нее все просто. С ростом благосостояния она открыла в себе гурманку и водит его с собой по ресторанам.

Однажды они были в стрип-клубе. Они закончили здесь празднование дня рождения Оли, будучи уже в изрядном подпитии. Было весело. Во всяком случае, здесь ты знаешь, за что платишь. Кормят не очень, но не за этим сюда приходят. Голые девицы, длинноногие, пышногрудые, напоказ страстные – в здешнем меню они главное блюдо. Можно добавить перчика – сунуть купюру под трусики.

Что и проделал наш скромный учитель.

После кружки пива, сопровождаемый взглядом спутницы – правда, что ли? – он, когда к нему приблизилась одна из девушек и едва не сложила груди ему на голову, вынул купюру и, скользнув пальцами сзади под трусики, оставил ее там. После этого девушка так на него взглянула, что словно током кольнуло: я буду вся твоя без остатка. Чем больше заплатишь, тем больше получишь. Ее взгляд он помнит до сих пор. А что Оля? Слава богу, у нее есть чувство юмора, и теперь она, посмеиваясь, вспоминает о том случае.

Случалось, ссорились, не без этого. Он мог быть упрямым и резким, но разве есть идеальные люди? В его случае следует подождать, пока улягутся волны. Оля знает к нему подход. Владея мощным оружием, против которого бессильны даже самые крепкие стены, только глупые женщины бросаются в атаку лоб в лоб, на принцип. Ведь достаточно одного поцелуя, взгляда, касания, чтобы растаял воин и сдался. Он любит свою женщину. Это любовь с первого взгляда, пусть кто-то и не верит в такое, так как сам не знал ничего подобного. Когда он увидел Олю на регистрации в ЗАГСе, то дал волю бурной фантазии, стал ее целовать, раздевать и так далее. Ему казалось, что она так красива, что никогда на него не посмотрит, не говоря уж о большем, и ему до сих пор не верится, что они вместе.

Она особенно прекрасна в те мгновения, когда уходит в свой внутренний мир. Замирая и становясь воздушной, легкой, она чуть приподнимает и поворачивает голову, о чем-то думает, а он, любуясь ею, не торопится ее тревожить. На ее лице он видит тень ее мысли и, в свою очередь, думает о том, что в последнее время она так стремительно рванула вверх, что ее Олимп вот-вот скроется в лучах солнца, а сама она за своими важными божественными делами забудет о простых смертных внизу, у подножия. Спросим у одного из них, что он чувствует, кроме любви? Скажет ли? Хватит ли мужества вскрыть себя и увидеть правду, свою самость, за эмоциями, кожей и мышцами? Это болезненно, не всякий выдержит. Лучше смотреть снаружи, на приятную внешность, и не лезть вглубь, но он не таков: не жалея себя, режет.

Итак.

Хотя торговля как вид деятельности ему не нравится, он, пожалуй, искренне хочет понять и принять то, чем занимается Оля. Кураж, азарт, задор, товар – деньги – товар, ты в этом, это кровь твоя и жизнь. Теряешь себя, бежишь, кружишься, летят дни, недели, годы. Купить дешевле, продать дороже, снова купить и продать, сложить прибыль в кубышку – это борьба жесткая, рыночная. Одни строят дома, пишут картины, музыку, книги, пекут хлеб, плавят сталь, а другие торгуют созданным. Поэтому и не лежит у него душа к торговле. Зато у него есть выбор, много товаров со всего мира в одном месте. Зомбированный рекламой, он идет к витрине и тратит деньги на нужное и ненужное. Так удобно и броско выложили – как не взять? В конце концов кто виноват? Ты сам. И если в ближайшем к дому маркете продукты на треть дороже, чем на рынке, и ты не готов платить, езжай-ка за тридевять земель на свой рынок и таскайся там от ларька к ларьку с народом, увешанный сумками, облаянный плебсом.

Деньги.

В прошлой жизни их было меньше. Жили от зарплаты до зарплаты, одалживая у родственников и друзей, и все же, оглядываясь назад, он ловит себя на мысли о том, что отказался бы сейчас от всех благ, только бы вернуть то время. На каком-то этапе своей жизни люди начинают подменять счастье комфортом. Обманывая себя искусно, они, пожалуй, в самом деле чувствуют себя счастливыми, до тех пор, пока не заканчиваются силы на ложь. Поел в дорогом ресторане – здорово. Купил дом – классно. Съездил в Европу – круто. Завидуйте. Если думаешь, что это и есть счастье, то тебе же лучше. А если не хочешь в рабство и цепляешься изо всех сил за тающие идеалы, то не дана тебе иллюзия счастья и твой новый образ жизни тебе в тягость. Он напоминает тебе о том, кем ты был, кем хотел стать и кем стал. Не об этом ты грезил. Ты скучный бюргер, ты болен вещизмом. Разве кто-то поверит тебе, если скажешь, что тебе не нравится купленный за деньги комфорт?

За деньги Оли.

Копнем еще глубже.

Сергей Иванович Грачев устал. Если бы его попросили описать свои чувства, он бы ответил, что его гложет сами знаете что. Порой оно спрячется и тихо ноет, а в другой раз прорвется гноем и так больно, что хоть на стену лезь. Объяснения и оправдания не помогают. Посмотрите, прочувствуйте. Кто он? В то время как Оля взлетела ввысь, он остался вмурованным в свое прошлое: учителем русского языка и литературы с бюджетной зарплатой и сомнительным осознанием пользы для общества. Он не услышал от Оли ни слова упрека и не услышит; напротив, однажды она сказала, что завидует ему, так как он учит детей быть людьми, – но ему всякий раз тяжко, когда он видит деньги. Он содерженец. По какой-то причине в великом и могучем нет такого слова, есть лишь существительное женского рода. Наверное, когда-то это было просто немыслимо, поэтому нет слова. Заморские янки, сдвинувшиеся на лидерстве и успехе, молящиеся на Дейла Карнеги, Дональда Дака и Биг Мак, давно бы дали ему самое страшное прозвище, какое только у них есть, – лузер.

Удар бича. Кровь.

Мучаешь себя сам, и неведома тебе жалость.

Встань наконец с дивана и возьмись за свою жизнь, в тине которой ты вырастил чудище, мучающее тебя. Убей его. Уже не первый год ты думаешь о том, чтобы сменить место работы, даже присматривался прошлым летом к лицеям и колледжам, но ты все еще здесь, в школе, с первыми признаками геморроя.

Интересно ли с тобой Оле? Неужели она и вправду думает, что нет проблемы? Может, ее и в самом деле нет? Они ведь любят друг друга. Когда она подходит и ластится к нему, и шепчет: «Не знаю, что бы я без тебя делала», он знает, что главное – не деньги и не карьера.

Главное – это любовь.

На какое-то время становится легче.

Но не бросает рука кнут и готова вновь взмахнуть им и опустить на плечи, где и так живого места нет.

Кто он? Что он?

Он худо-бедно умеет готовить, на «ты» с сантехникой и электричеством, на базовом уровне владеет французским и немецким, чуть лучше – английским, а все его хобби остались в прошлом.

В свое время он любил столярничать. С удовольствием работал с деревом, оттачивая год за годом этот навык, достиг в нем некоторых высот, а потом взял и бросил. Так как не было уже того прежнего радостного чувства, когда невзрачный кусок дерева превращается во что-то красивое и полезное или просто – красивое. Добрый индийский слон со вскинутым хоботом, вырезанный под впечатлением от Индии, – на нем все закончилось. Всем слонам слон. Глянешь на него – и он тут же вскидывает хобот. Эффект «Медного всадника», где конь встает на дыбы, удерживаемый властной рукой императора.

Бросил. Три года не брал в руки резец. Полки в доме ломятся от поделок, в ходу кухонная утварь, где-то пылятся шахматы (стоившие ему месяца жизни) – и всякий раз как-то грустно, когда это видишь: жаль, что бросил, было здорово, но не хочется заново браться, ибо нет прежней радости.

Не вышел из него и поэт. Когда-то писал стихи, читал их близким, и, хотя всем нравилось, самокритика в конце концов сделала свое дело. Он стал стесняться своего творчества, а потом и вовсе его забросил. Сейчас, спустя годы, он видит, что некоторые его стихи неплохи, но нет желания к ним возвращаться. Он никому их не показывает, даже Оле. Зачем сдувать пыль с древних рукописей и вытаскивать на свет божий того автора, которого давно нет?

Недавно он решил попробовать себя в прозе. Это его последний шанс, как у булгаковского Сергея Леонтьевича, и нет уверенности в том, что получится что-то стоящее. Время от времени ему кажется, что – вот оно, пишется, здорово, а когда перечитываешь на следующий день, хочется плакать. Мелко. Дешево. Но уже лучше: складывается мало-помалу стиль, учишься чувствовать героев, из плоских они становятся объемными, живыми, теплыми; и хотя ты не станешь гением, есть надежда на меньшее: быть просто тем, кто творит для себя и читателя.

Что еще поведаешь о себе?

«Я преимущественно спокоен, до меланхолии, и склонен к некоторому пессимизму, степень которого оцениваю как умеренную. Кто, в конце концов, скажет, где грань между пессимизмом и реализмом, оптимизмом и идиотизмом? Порой я бываю резким и вспыхиваю, о чем после жалею. Порой я брюзжу и смотрю на мир исподлобья, но вскоре это проходит, выглядывает солнышко из-за туч, греет нежно и ласково – спешите, пока погода хорошая. Для меня не секрет, что я не сахар. Моим близким непросто со мной. Мне самому непросто. Что еще? Я нетерпим к самодовольным и прилипчивым, равно как к приторным, глупым, наглым, алчным, беспринципным, к моралистам и материалистам. У меня нет друзей, я оставил их в прошлом, а в злопыхателях нет недостатка. Не изменяю любимой женщине. Не отказываю в помощи, но и не люблю, когда садятся на шею. Люблю пиво и философию.