Придётся ль вам по вкусу, коли столь прикольные, и даже осмелюсь утверждать, потрясающие воображение и фантастические события, станут доступны всем и не канут в тёмной гробнице забвения, ибо вполне возможно, что столкнувшись с ними, кто-то найдёт в них просто приятное времяпровождение, и даже особо не вдаваясь в их смысл, будет позабавлен ими. По этому поводу как-то говорил Плиний: «Вы не найдёте ни одной книжки, какой бы она ни была, хорошей или плохой, в которой не было бы какой-либо жемчужины, тем более, что вкусы людей различны, и то, что один рот проглотив в оборот, в другой и ломом не затолкать. Вы не будете спорить, что отринутое одними, не отброшено другими, а зачастую совсем наоборот – воспевается ими, и потому во всём надо сначала разбираться, испытывая глубокое терпение и величайшую выдержку, ну кроме чего-то уж совсем отвратительного и отвергаемого всеми, что конечно следует уничтожить, а остальное должно быть сохранено и по возможности доведено до всеобщего внимания, тем более, если это нечто мирное, не приносящее вреда, или даже то, из чего можно извлечь выгоду.

Будь всё как-то иначе, то писаниной занимались бы слишком немногие, или вовсе бы никто не занимался. Что толку кропать для какого-нибудь прощелыги, ещё одного презренного читателя? Писание – дело стрёмное, хорошо написать почти невозможно, и недаром те, кто этим грешит в полной мере, в конце концов начинают лелеять надежду всё-таки быть вознаграждёнными за свои несусветные словесные подвиги, хотелось бы деньгами, но если их кот наплакал – хотя бы вниманием, трогательным и пристальным чтением их сочинений, а коль найдётся за что похвалить – то и пристойными воплями и дифирамбами, о которых блаженный Туллий долбил в своих «Хрониках»: «Почести – лучшая пища Искусств!»

Я ведь знаю, что во совершенно нормальны, и ни при каких обстоятельствах не предадитесь фанаберии, утверждая, что солдату, который первым пополз по штурмовой лестнице на бастион, более всех других осточертела его жизнь. Ну, конечно же, нет! Только жажда славы и похвал толкает его в ребро, заставляя его подставлять голову невиданным опасностям. Так же, или ещё хуже дело обстоит в искусствах и изящной словесности. Это попу, пекущемуся только о бессмертии чужих душонок, хорошо изголяться в формулировках, но попробуйте вы спросить его: «Ваша Светлость! Ради бога, не обижайтесь! Вы – великий проповедник!» Думаете, он огорчиться и вы оскорбите его?

Мне не свойственно обольщаться, что я лучше прочих, и ежели мне свойственно то, что свойственно многим, то я не буду ни на кого обижаться, если моей писаниной, с её грубым, простонародным слогом, увлекутся те, у кого она не вызовет отвращения и неприязни. Пусть весь мир откроет для себя жизнь одинокого человека, на которого обрушилось так много бед, гонений и злоключений.

Вашу милость! Прошу вас принять этот скромный подарок из рук человека, который постарался бы сделать его как можно более ценным, если бы у него была такая возможность. Памятуя о повелении вашей милости рассказать обо всём как можно более подробно, я вознамерился приступить к моей истории с самого начала, а не с середины, как делают многие, и всё это только для того, чтобы мельчайшие факты моей жизни и всё свойственное моей особе вышло на свет и люди, облечённые высоким происхождением по наследству, осознали, сколь мало в этом их личных заслуг, ибо судьба была к ним благосклонна, в отличие от тех бедолаг, которые так долго и с такими усилиями, будучи прикованными к галере, налегали на весла, прежде чем достигли заслуженной тихой пристани.

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ

Ласаро начинает повествовать о своей жизни и рассказывает о том, кто его родители

Прежде всего, да будет известно вашей милости, что зовут меня Ласарильо с Тормеса, и что я сын Томэ Гонсалеса и Антоны Перэс, уроженец Техераса, села близ прекрасной Саламанки. Я появился на свет на реке Тормесе, отсюда и происходит моё прозвище, а приключилось это так. Отец мой, да простит его Господь всемилостивейший, заведовал помолом зерна на старой водяной мельнице, той, что стоит прямо на берегу реки, и прослужил он там не менее пятнадцати лет. Волею судьбы моя беременная мать однажды задержалась на мельнице и ночью у неё начались родовые схватки, в результате которых она еле-еле разрешилась мной. Ввиду этого я с полным основанием могу утверждать, что родился прямо в реке.

Так вот, когда мне едва исполнилось восемь лет, мой отец был уличён в том в том, что он по злому наущению пускал кровь чужим мешкам, которые на мельницу привозили люди, съезжавшиеся на мельницу ради помола зерна. Его скрутили, он во всём сознался, не сделав ни малейшей попытки отпереться, вёл себя, как герой, не стал ни от чего отрекаться и в конце концов жестоко пострадал за правду. Искренне надеюсь, что милостивый Господь наделил его пристойным местом в Раю, ибо святой Евангелие почитает таких людей блаженными.

Мой отец, в ту пору очутившийся на выселках из-за выше упомянутого злоключения, попал в это время в только что объявленный поход на мавров. Он поступил к некоему мелкому дворянину и служил у него погонщиком мулов, принял вместе с ним посильное участие в этом походе, и как верный слуга, сложил голову подле своего хозяина.

Что Господь нашёл ему приличное место в Раю, ибо Евангелие называет таких людей благими

Как раз в это время был объявлен поход на мавров. Высланный ввиду описанного мной несчастья, отец записался конюхом к некому дворянину, горевшему желание принять участие в этом походе, и он, как верный слуга, сложил голову вместе со своим господином в какой-то неведомой миру заварушке..

Моя мать, столь стремительно овдовевшая, лишилась мужа и семейной опоры, в конце концов была вынуждена прибегнуть к милости добрых людей, без которых, как вам известно, свет никогда не обходится, и будучи по своей природе женщиной добросердечной, переселилась в город, сняла ветхий домишко на окраине и принялась стряпать обеды бродячим студентам, да стирать белье конюшим нашего командора в приходе Марии Магдалины.

Проводя львиную долю времени в конюшне, моя мать свела знакомство с одним мавром из тех, какие врачуют домашних животных. Он частенько наведовался к нам и я постоянно видел, что уходил он только с утренней зарёй. Иной раз днем он ошивался у дверей с видом покупателя яиц, но потом всё равно заскакивал в дом. Первое время его визиты не доставляли мне никакого удовольствия, его черная кожа и явное физическое уродство внушали мне дикий страх, но, уразумев, что с его явлением наш стол волшебным образом становится лучше, я в конце концов возлюбил его, тем более, что он всегда приносил с собою краюху хлеба, шмат мяса, а зимою и дрова, которыми мы топили печь.

Продолжая якшаться и водиться с этим мавром, мать подарила мне хорошенького негритенка, зачатого от него, и я его воспитывал, нянчил и порол, когда было нужно.

Помнится, как-то мой аспидный отчим возился с этим мальчишкой, и вдруг тот, заметив, что я и моя мать – белые, а отец – чёрный, в панике бросился к своей матери и, указывая на него пальцем, крикнул: «Мама, это бука!» – на что мавр, захохотав, заметил: «Вот ведь сукин сын!» И хотя я в то время был очень юн, я хорошо запомнил слова моего братца и даже подумал: «Боже мой! Сколько же есть на свете людей, которые шугаются других только потому, что у них нет зеркала!»

Судьба меж тем распорядилась так, что о Саиде – так прозвали нашего мавра – поползли всякие нелепые слухи, пока наконец они не достигли ушей домоуправа командора. Его тоже взяли, и при обыске было выявлено, что львиную долю овса, отпускавшегося ему для кормления лошадей постояльцев, он успешно присваивал, само собой разумеется, крал дрова, подковы, сено, отруби, чепраки, скребницы и попоны у него никогда не залёживались и пропадали без следа, а когда сворованное имущество уходило, то он снимал подковы с вверенных лошадей, а выручку целиком отдавал моей матери на нужды пестования моего брата. Не будем после этого обвинять ни монахов, ни попов, снимающих последнюю рубашку с бедняков ради собственных семей и блага духовных матрон и на всякие другие прихоти, ведь наш несчастный мавр делал всё ради своей великой любви.

Я уже говорил, что всё открылось сразу, и то, что было, и то, чего не было вовсе, ибо меня допрашивали с пристрастием, а я по глупости и малолетству своему тут же разболтал и выдал всё, что знал, и даже рассказал о подковах, которые по наущению матери поставлял одному знакомому кузнецу.

В итоге с незадачливого моего отчима тут же спустили шкуру, а моей матери досталась добрая сотня плетей, а помимо того ей запретили приближаться к дому вышеупомянутого командора и принимать у себя злосчастного мавра – причины всех бедствий.

Дабы не накликать на нас ещё более горшей беды, моя бедная мать скрепя сердце вняла приговору и скрывшись от греха подальше – пошла в услужение в гостиницу Солана, занявшись там чем и раньше – мытьём и уборкой. И там, среди множества бед, завершилось воспитание моего братика и мое тоже: к тому времени он уже начал ходить, а я стал вёртким мальчуганом и бегал за вином, свечами и всем прочим для постояльцев.

Как раз в это время в гостинице столовался один слепец, сочтя, что я прекрасно подхожу ему в поводыри, он выклянчил меня у матери, и та, недолго думая, уступила меня ему, при этом заметив, что так как я сын честного человека, геройски павшего за родину и веру в походе на Джербу, то ей только и остаётся уповать на Бога, что из меня благодаря слепцу выйдет хороший человек, ничуть не хуже отца, и потому просит обращаться с сиротой как можно более милосердно и не забывать заботиться обо мне. Слепец поклялся, что он, де, берёт меня к себе не как прислугу, а не иначе, как отчего сына.

Вот так я превратился в поводыря у моего нового и одновременно старого хозяина.

Некоторое время мы прозябали в Саламанке, но здесь ему не нашлось, чем поживиться, и он решил сменить место пребывания. Перед тем как отправиться в путь, я бросился к матери, мы увидели друг друга и заплакали, после чего она, благословив меня, бросила:

– Сынок мой, чует мое сердце: не увижу я больше тебя! Постарайся стать добрым человеком, и да хранит тебя Бог! Я тебя вырастила, нашла тебе хорошее место, а теперь уж ты распоряжайся сам!

Затем я вернулся к хозяину, который поджидал меня у двери.

Мы ушли из Саламанки и достигли того места, где у входа стоит каменная зверюга, с виду очень похожая на буйвола. Слепец повелел мне подойти к нему и, когда я выполнил его указание, он сказал:

– Ласаро, давай-ка, приложи ухо к боку этого быка, и, клянусь, ты услышишь сильный шум внутри него.

Доверившись его речам, я по простоте душевной так и сделал, а этот проходимец, едва лишь я коснулся к истукану, так сильно шмякнул меня об этого треклятого быка, что я потом целую неделю не находил места себе от ужасной головной боли.

– Дурак! – сказал он, Учись! Ты должен знать, что слуга слепца должен быть хитрей самого дьявола!

Его просто колбасило от этой дурацкой шутки.

А я в это мгновенье, как мне кажется, я мгновенно прозрел и навсегда отрешился от своего младенческого простодушия.

«Он совершенно прав, – подумалось мне, – и мне надо быть постоянно начеку и не зевать, ибо сирота должен уметь сам постоять за себя!».

Мы пошли дальше, и в несколько дней он научил меня всей этой ерунде и тарабарщине, которые применяют слепцы для своих представлений. Узрев, что я не на шутку сметлив, он был очень доволен этим, и всё приговаривал по пути:

– Ни сребра, ни злата ждать тебе от меня не приходится, зато я научу тебя многим полезным вещам.

И действительно: после Бога даровал мне жизнь этот слепой, и он же, не будучи зрячим, просветил и наставил меня на правильный путь.

Ваша милость! Мне доставляет несказанное наслаждение рассказывать вашей милости разные случаи из моего бродячего детства, ибо они демонстрируют, сколь многими добродетелями должен обладать человек, стремящийся подняться из низкого состояния, и сколь малым числом пороков, чтобы пасть.

Но обратимся к перечню великих деяний моего добродетельного слепца, ваша милость, да будет вам известно, что с тех пор, как Господь сотворил этот мир, он не смог создать хитрее, изощрённее и пронырливее моего хозяина. Он был мастером на все руки. Он знал наизусть сотни молитв. Когда он затевал свою молитву, голос его, глухой, уверенный и разборчивый, гремел на всю церковь, лицо у него было полно смирения и благочестия, и он осознанно придавал ему соответствующее характеру молитвы выражение, чураясь гримас и ужимок лица или рта, и не шаря вокруг глазами, как это обыкновенно делают менее опытные пройдохи.

В довершение всего, ему были известна масса способов и приемов прикарманивать деньги. Он утверждал, что знает молитвы на любой случай жизни, и для бесплодных, и для беременных, и для неустроенных в супружестве, и молитвы, чтобы мужья любили своих жён. Беременным он предрекал, будет ли у них сын или дочь. Касаясь искусства врачевания, по словам моего хозяина, сам Гален не уразумел и малой толики того, что ему было известно о зубной боли, эпилепсиях и болезнях матки. Таким образом, не успевал кто-то пожаловаться ему на тот или другой недуг, как он сейчас же изрекал:

– Делайте то-то или то-то, найдите такую-то травку, достаньте корень того то.

Из-за таких ег опознаний его обхаживали все окружающие, и в особенности глупые женщины, ибо они на слово верили всем его сплетням. Он неплохо наживался на них, сочетая свои рецепты, он один зарабатывал в месяц больше, чем сто профессиональных слепцов за целый год.

Однако же, мне бы следовало сказать вашей милости, что при всех своих невероятных прибылях и барышах, это был самый жадный, алчный, желчный, скупой человек на свете. Он и меня морил голодом, но морил честно, ибо лишая меня крохи пропитания, он и сам лишал себя самого необходимого. Сказать по правде, если бы не моя хитрость и изворотливость, я бы давно околел с голодухи. Однако, несмотря на все его знания и предусмотрительность, я так ловко подстраивал, что почти всегда всё лучшее, и притом в наибольшем количестве, доставалось мне. В этих делах я проявлял поистине божественную выдумку и пускался на дьявольские хитрости, и о некоторых я вам расскажу, хотя и не все они пошли мне на пользу.

Хлеб и другую снедь слепец держал в большом холщовом мешке, который закрывался при помощи железного кольца с замком. Само собой разумеется к мешку прилагался и ключ, которым закрывался замок. Слепой прятал в мешке и вытаскивал из него что бы то ни было с такой важной рачительностью и осторожностью, с такой сатанинской расчетливостью, что никто в мире не смог бы стащить у него и крошки. Из этого самого мешка я получал скудную пищу и пожирал её в мгновение ока.

Тщательно закрыв кольцо на своём мешке, мой хозяин всегда успокаивался – он полагал, что в это время занят чем-либо общественно полезным, а я в это время тихонько распарывал по шву жадный мешок, таская оттуда лучшие куски хлеба, сала илди мяса, а потом снова тихо зашивал. В моём распоряжении были столь краткие мгновения, что я не мог, разумеется, успеть утолить мой волчий голод, а лишь чуть-чуть замаривал червячка, который вечно сосал мой желудок благодаря милосердию злого слепца.

Все, что мне удавалось урвать или украсть из денег, попадавших к нам во время нашего попрошайничества, я держал в полушках, и когда его просили затеять свою молитву и подавали ему ценлый бланк, то едва дарующая длань расставалась с монетой, как она мгновенно пропадала в моём бездонном рту, а в жадную лапу слепца ловко попадала загодя приготовленная мной полушка, так что стоило слепцу протянуть за нею длань, как я мгновенно производил размер и переоценку дарения, обделяя хозяина половиной его достояния. Определив наощупь, что монета вовсе не в целый бланк, слепец чертыхался и громко сетовал:

– Какая-то чертовщина! С тех пор как я обзавёлся таким поводрём, мне подаются только полушки, а прежде всё время платили бланками и даже мараведи давали. Это из-за тебя везение оставило меня!

Чертыхаясь подобным образом, он сильно сокращал молитвы или вовсе мог прервать их на середине, дав мне указание дергать его за капюшон, как только заказчик отойдет. Я тщательно выполнял его указания, и тогда он снова принимался выкрикивать всё то, подобные ему обычно выкрикивают в уличной толпе:

– Монменьор! Какую молитву прикажете вам прочесть?

Во время еды он имел обыкновение держать возле себя кувшин вина. Я поспешно выхватывал кувшин и, тайком, хлебнув из него два или три приличных глотка, ставил на место. Но моё блаженство не могло продолжаться вечно. Ведя подробный счет глоткам, он в конце концов обнаружил утечку и с тех пор, желая сохранить в целости свое винцо, никогда не расставался со своим кувшином, впившись клешнёй в его шершавую ручку. Надо признать, что ни один магнит в мире не притягивал так женлезо, как меня притягивало чужое винцо, так что скоро я уже потягивал винцо через длинную соломинку, заготовленную мной на этот случай в поле ржи. Опустив соломину в горло кувшина, и придерживая её у самого дна, я высасывал вино до последней капли. Я был хитёр, но так как хозяин по всей видимости обладал ещё большей хитростью, то, по всей видимости догадавшись о моёи изобретении, он полностью изменил он свои привычки и стал прятать кувшин между ног, всё время прикрывая горлышко рукою, и таким преспокойно лакал из него моё винцо. Я же, словно рождённый для этого вина, теперь, глядя на него, просто погибал, и наконец, поняв, что от ржаной соломы нет никакого проку, придумал проделать в донышке кувшина неприметную дырочку, потом нежно залепив её тонким слоем воска. Во время обеда, изображая из себя скромную замёрзшую овечку, я приспосабливался у ног злосчастного слепца, чтобы погреть ноги возле нашего жалкого очага. Воск в кувшине вскорости таял от тепла, и тонкая струйка вина мерно сочилась мне прямо в рот, который я раскрывал столь широко, что ни одна капелька не пропадала попусту. Слепец страдал страшно! Иной раз только он изловчиться выпить, а в кувшине-то тю-тю, пусто.

Слепец изумлялся, сквернословил, посылал к черту кувшин и проклинал вино и таким образом долго не мог ничего понять.

– Дяденька – жалобно сетовал я слепцу, – вы уж часом на меня не подумайте, ведь вы не выпускаете кувшин из рук.

Желая открыть причину своих страданий слепец наконец принялся инспектировать свой кувшин и так дорлго ощупывал и вертел его в руках,, что наконец нашел дырку. Он оценил моё ноу-хау, однако в силу своей природной хитрости, не подал и виду.

На другой день, когда я, не предчувствуя грядущего бедствия и не подозревая, что гнусный слепец планирует относительно меня, лежал на около его ног, зажмурив глаза от нечеловеческого наслаждения, по своему обыкновению открыв и смакуя душистый нектар, сочившейся из отверстия, рассвирепевший мой хозяин видимо решил, что пришёл час отомстить мне за всё, он, подняв обеими руками этот ещё столь недавно сладчайший, вдруг ставший для меня горьким кувшин, изо всей силы шмякнул меня им по лицу. Бедному маленькому Ласарильо, в это мгновение порхавшему прекрасным цветочкам рая, и не ожидавшему от судьбы никаких подарков, веселому и расслабленному, показалось, будто небо со всем этим раем и всеми всятыми всей своей тяжестью обрушилось на него. Свирепый удар оглушил и ошеломил я меня, а разлетевшиеся черепки огромного кувшина изранили мне всё лицо и выбили все зубы, коих я лишился навсегда.

С того мгновения моя искренняя любовь к слепцу испарилась в прах, и хотя после он пожалел меня, приласкал и да же подлечил, и все же по нему было видно, сколь он доволен моим страданиям, и тем, как так строго он меня наказал. Его восторг по этому поводу был мне явственно виден. Оставшимся на дне кувшина вином он промыл мне раны, и, осклабившись в наглой ухмылке, сказал:

– Как тебе это понравилось, Ласаро? То, из-за чего ты страдал, теперь исцеляет тебя и излечивает!

Тут же он отпускал и многие другие подобные шуточки, которые не пришлись мне очень-то по вкусу.

Немного придя в себя от этих жутких ран и синяков, я сообразил, что еще несколько таких кувшинов об мою голову – и милостивый слепец совсем избавится от меня, я в конце концов решил сам от него избавиться, полагая однако, что с этим планом мне не следует торопиться, дабы ко всему хорошо подготовиться, и успешно и в завершении всего безнаказанно привести задуманное мной в исполнение. Даже если бы мне удалось сдержать мой гнев и забыть мои страдания от упавшего на меня кувшина, чуть не сделавшего меня инвалидом, я все равно не простил бы злого слепца, тем более, что с той поры он начал обращаться со мной совсем дурно, так, как будто я и вовсе был не человек. Я только и успевал уворачиваться от его тумаков и пинков и залечивать синяки и раны. Когда же кто-нибудь спрашивал его, почему он обращается со мной столь дурно, он всегда с нескрываемым удовольствием рассказывал им про происшествие с кувшином.

– Да что вы! Вы, наверно думаете, что этот мальчишка – наивный простачок? – спрашивал он, – А теперь послушайте меня – даже самому дьяволу не удалось бы провернуть такой штуковины.

Осеняя себя крестным знамением, слушатели хором восклицали:

– Кто бы мог подумать, что у вас такой испорченный малыш!

Продолжая смеяться, над моими выдумками, они добавляли:

– Бейте его! Лупите его почаще! Господь воздаст вам за это!

И мой хозяин действовал в соответствии в их заповедями.

В силу своей неприязни я не только воображал, как я буду мстить, но и всегда нарочно водил его по самым скверным дорогам, чтобы он испытывал побольше зла и неудобств, а тои слава богу, падал, смешно задирая ноги, и в особенности меня потешало, если дорога были усеяны острыми камнями или утопала в глубокой грязи, и хотя мне самому иной раз приходилось нелегко, но я готов был терпеть любые муки, любые испытания, даже пожертвовать своим глазом, лишь бы только напакостить моему хозяину. При этом он концом палки сверху лупцевал меня по голове, отчего она вся была в больших шишках, и порой задавал мне такую взбучку, что после неё у него в руках оставались целые клоки моих волос. Возможно, он собирал коллекцию париков, и мои волосы нужны были ему для этих целей. И хотя при этом и я постоянно божился, что все эти неприятности случились не по злому наущению, а потому, что вокруг нет приличных дорог, мои россказни теперь совершенно на него не действовали, он мне больше не верил ни на грош, – такова была интуиция и смекалка у этого негодяя. А чтобы ваша милость понимала, сколь далеко простиралась предусмотрительность этого хитрого подонка, я вам подробно поведаю один из многих случаев, красноречиво доказывающих его несравненное лукавство и хитрость.

Надобно вам доложить, что из Саламанки слепец держал путь прямо в Толедо. По его утверждению, тамошний народ был сказочно богат, и хотя он был не очень добр, и раскачать его подавать кому-либо милостыню было задачей практически неразрешимой, по его мнению, игра стоила свеч. Однако пословица недаром глаголет, что всегда щедрее черствый, чем голый, а потому мы вопреки всему, понадеявшись на лучшую долю, двинулись именно этим тернистым путём. Там, где нас поджидал радушный прием и поживу, там мы останавливались надолго, а если не везло, на третьи сутки давали оттуда ходу.

Прибыв на место, мой слепой начинал нюхать вокруг себя воздух, как собака, словно пытаясь определить содержание в нём денежных знаков и флюидов удачи. Надо сказать, что интуиция у него была, и было несколько случаев, что он, чувствуя, что в ином месте удачи не будет, а то и просто могут жестоко побить, давал указание повернуть в сторону и тогда мы давали крюк, огибая это селение на довольно приличном расстоянии. А иногда он нюхал воздух, определял, что всё нормально, мы шли по его наущению напролом, и нас били так, что я потом целыми сутками проклинал его талант прорицателя. Тогда он говорил: «Ничего, сынок! И на старуху бывает проруха!» Где у этой старухи была проруха, я так и не понял! Мне кажется, ему нравилось считать себя не только гениальным молитвословом, но и известным прорицателем.

Случилось так, что в некое местечко Альмарес мы попали во время сбора винограда, и какой-то виноградарь подарил моему хозяину целую большую гроздь. Гроздь эта смялась в корзине из-за небрежной укладки, да и к тому же она была совсем спелой, и оттого буквально рассыпалась в руках, и впридачу, полежав в мешке, начала пускать сок.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Ласарильо с Тормеса

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ

С этой книгой читают

Другие книги автора