Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

Вот Ты дал мне дни как пяди,

и век мой ничто перед Тобой.

Пс. 38:6

© Николаенко А.В., текст, иллюстрации

© ООО «Издательство АСТ»

07:01

Сколько света, мира передвесеннего, сходят льды, трава примятая привстает, а потом ковром одуванчики, синь небесная, грозы майские, ливни летние, листопады осенние, через вьюгу снежную и забвение – воскресение, жизнь бессмертная говорит.

Ф.М. Булкин

В день начала следующей повести Иванов наш Борис Анатольевич появился на проходной, как всегда появлялся он, ровно в семь. Так представьте себе его: с черным зонтиком, седенький, небольшая бородка уточкой, в сером драповом полупальто. Это был человек до странности обязательный, пунктуальный до крайности, но при том не навязчивый этим пунктиком до других. Никому из нас за опозданье не поставит на вид, не укорит замечанием. Так, бывало, только плечами пожмет, улыбнется рассеянно. Это, мол, твое дело и причина твоя, опоздать тебе или поторопиться. И не помним за весь период существования нашей лаборатории, чтоб хоть словом кого из нас попрекнул. Да и сами примером его старались не опоздать. Старой закалки был человек, не сверять куранты, а ставить.

Здесь на проходной у нас система пропуска строгая, НИЦ – национальный исследовательский центр, заведение секретное, военный объект. Мо́лодцы у турникетов стоят с автоматами, с кирпичными лицами, как не мать, прости господи, родила, – из того ларца, где в жилетах пуленепробиваемых государство ставит их на поток. И хотя знают всех нас, сотрудников, лицами, однако без идентификации с обыском мышь сквозь металлоискатели не скользнет. Только наше начальство ездит справа, сквозь ворота отдельные, только голуби гадят снаружи и изнутри. По колючей проволоке над заборами, по всей охраняемой территории пущен ток, так что утром, как от остановки идешь, голубей околевших под забором лежит штук по многу, для устрашения, пока дворник не уберет.

Иванов же наш, как лицо, известное всему научному миру, главный руководитель нашей скромной лаборатории по проблемам возможностей временной энергетики (изучение измерения сверхвозможностей, сверхпроводимостей, термодинамики, радионавигации и всемирного координирования – UTC – с целью использования временно́й энергетики в мирных целях), шагнул к пропускной, как обычно, ровно в семь, не взглянув на циферблат Временно́го контроля (ВК), что установлен на входе. И в этот момент случилось невероятное.

– Опаздываете, Борис Анатольевич, – разумеется, узнав профессора, и не в смысле укора, но скорее призывая знаменитого человека приобщиться дружеской шутке, произнес пограничник с электрошокером. Но, торопясь пройти контрольную зону, Иванов, до шутки не приобщась, мельком бросил взгляд на временной констатат. Циферблат и в самом деле показывал 07:01.

– Это ваши спешат, – не сверяясь для подтверждения слов своих с часами наручными, без улыбки отвечал академик.

– Ну что вы, Борис Анатольевич, – вновь оскалился пограничник. – У нас не спешат.

И, не желая дальше задерживать ни академика, ни очередности следующих подлежащих проверке, сверившись с показателем идентификации, открыл турникет. Загорелся зеленый свет, зона встретила готовностью обыска. Но профессор остановился.

– Да вы проходите, Борис Анатольевич! – подбодрил замешкавшегося человек с автоматом.

– Попрошу вас зарегистрировать отклоняющий факт, – спокойно произнес Иванов и уставился уточкой-бородой в лицо при исполнении, из кирпичного постепенно становящееся бордовым.

– Ну что вы, Борис Анатольевич. Минута – это такие мелочи… уж для вас… – Человек при исполнении начинал нервничать, начинали нервничать и сотрудники позади.

– Вы понятия не имеете, что такое минута. Зарегистрировать и направить в лабораторию данные расхождения. Мне, – оборвал профессор.

Но на зоне пропуска в нашем секретном учреждении командует не любопытство научное, но то, что охраняет его покой.

– Не задерживайте, Борис Анатольевич, проходите, пожалуйста. Вопросы о направлении данных показателей по ВК в зоне пропуска не решают.

– И где же решают их?

– В порядке целесообразности направления, в соответствии с заявлением руководителя лаборатории, по рассмотрению выше. Пройдите.

Но Борис Анатольевич не двинулся с места.

Позади начинался ропот тех из нас, у кого в результате задержки время уходило впустую. А время – деньги. За одну минуту никто не вычтет из профессора, академика, головы НИИ и светила. Но за каждую минуту подобного пропуска с мелюзги, составляющей тело учреждения, для начальства нашего – миллион.

Иванов обернулся и, сообразив по лицам напиравших сзади сотрудников интересы задержанных им на пропуске, шагнул за турникет.

Так бы происшествие это, на первый взгляд незначительное, при последующем рассмотрении грозящее всему человечеству невиданной доселе трагедией, и забылось бы, вероятно. Но не таков был наш Борис Анатольевич, чтоб до этой трагедии допустить. И не важно, что в дальнейшем последовали потери гораздо большие. Они потерями не были ни для нашей лаборатории, ни для НИЦ, и не в пустоту ушли годы, потраченные на исследования и доказательства замеченного на проходной Борисом Анатольевичем расхождения. Ибо расхождение это было зарегистрировано.

Время же, жизнью отмеренное ему самому, закончилось за одну минуту до решения мировой научной комиссии по проблемам временной энергетики в его пользу. Решения, возвратившего всему человечеству шестьдесят секунд жизни.

Живые и мертвые

Сегодня возвращаюсь домой, только дверь приоткрыл, а мне из будки консьержской какая-то бог ее знает кто: «Кто? Куда? К кому? В какую квартиру?»

Это мне-то она?! Да я всю жизнь в этом доме живу! С ума они здесь все посходили…

Ф.М. Булкин

Сто лет не виделись Николай Васильевич с Иваном Петровичем. Время сами знаете как – то растянет на вечность минуту, то жизнь не подождет, пролетит.

И вот они встретились у киоска Роспечати на «Шаболовской», и должны были, казалось, оба встрече той рады быть, но однако же повели себя разно. Николай Васильевич просиял, Иван же Петрович вздрогнул, побледнел, попятился и, судя по его поведению, если б не приветствие Николая Васильевича громогласное: «Иван Петрович, ты?! Вот те на! Сколько зим!» – то встречи этой нечаянной избежать предпочел. Но судьба избежать не дала, и обидеть неузнаванием Николая Васильевича было невозможно и неудобно. С чем отошли они вместе от киоска к скамеечкам, закурили.

Часто время, разделив нас годами, делает чужими, часто годы не властны бывают над прежней дружбой, и странно так: жизнь кипит, ежедневно событиями полнится, а за столько лет, бывает, в рассказ коротенький не наскребешь.

Меж старинными приятелями шел сперва неловкий, обычный для давно не видавшихся разговор, то цепляясь за прежнее, то хватаясь за новое, о политике, ценах… Наконец удержались они за общее меж живущими раздражение днем сегодняшним и по этой ниточке благополучно вернулись в минувшие дни. Так, как будто и не разделило их время… А оно меж тем было хотя и весеннее, а вечернее. С чем вскоре Николай Васильевич кинул взгляд на часы. Иван же Петрович, тотчас это подметив, забеспокоился и, растерянно и даже как-то беспомощно вглядываясь в лицо приятеля, со странной тревогой спросил:

– Ты торопишься?

– Извини, это так, по привычке… – смущенно пробормотал в ответ Николай Васильевич, про себя с удивлением отмечая, что приятель его, хотя мало чем во внешности изменившийся, ведет себя как-то странно, точно за разговором о политике и прежних знакомых скрывает что-то, хочет высказать или спросить…

– Знаешь… – произнес и в самом деле Иван Петрович вдруг нерешительно. – Видишь ли, хочу спросить у тебя одну штуку…

– Что такое? Спрашивай-спрашивай…

– Ну так вот… то есть… Разве ты не знаешь, собственно… Разве никто не говорил тебе…

– Что такое? Что случилось-то?

– Дело в том… что я… так сказать… дело в том… Ведь ты, Николай, в самом деле… ты ведь видишь меня?

– Вижу, разумеется, ты о чем?

– Сам не понимаю, как случилось, что тебе не сказали… Видишь ли, дело в том, что я умер.

И всегда в прежние времена был горазд Иван Петрович на выдумки, но уж эта была так странна и не в прежних его традициях, что не по себе от нее разом сделалось Николаю Васильевичу. Лицо пошутившего выражало сильнейшее беспокойство, в нем читал Николай Васильевич отчетливо: не о шутке и не о выдумке речь. Единственным объяснением была мысль о том, что Иван Петрович… рехнулся.

– Ну ты скажешь, Иван… – промолвил он нерешительно и, не зная, как далее держать разговор, замолчал.

– Уж пять лет тому, Николай. Очень странно, что ты не знал. Я и сам бы тебе не сказал, но, видишь ли, дело в том, что… ты первый, кто меня с тех пор видит.

– Удивительно… – пролепетал Николай Васильевич и, решившись не возражать сумасшедшему, продолжал: – Потрясающе… Надо же… Но какое горе… Как же это случилось?

– Машиной сбило, и, знаешь, вот прямо здесь. – Иван Петрович указал Николаю Васильевичу на гудящий проспект. – Я оттуда сюда шел, и вон там, а она оттуда… Такие дела…

– Поразительно! То есть ужасно… ужасно… – лепетал растерянно Николай Васильевич, пятясь.

– Но ты в самом деле видишь меня?

– Разумеется… ну конечно же вижу!

– Вот что в самом деле поразительно… Понимаешь, я над этим тружусь… работаю! У меня такая теория… Так ты не торопишься? – Сумасшедший в видимом беспокойстве ухватил Николая Васильевича за рукав. – Не торопишься… Замечательно… Пройдемся немного… Я вкратце… – И потянул несчастного Николая Васильевича с собой. – Погода отличная, прогуляемся…

И они пошли вдоль потока автомобильного, от Шаболовской площади в направлении Якиманки.

– Моя теория в том, видишь ли, состоит, что, если не знать о человеке, что умер он, жив он будет… Потому-то и не видят живые покойников, что знание видения не дает… Боже мой… Но как это замечательно, что ты меня видишь! Ты же видишь меня?

– Вижу-вижу… – успокаивал сумасшедшего Николай Васильевич. – Но, однако, если ты прав… Это сколько ж покойников среди нас… – И Николай Васильевич, высказав это разумное соображение, ощутив свою правоту, посмотрел на Ивана Петровича с дружелюбной улыбкой, надеясь смягчить этим доводом смятенье чужого рассудка.

– Среди вас, Николай. Среди вас, – подмигнул сумасшедший.

– Ну уж ты… – пробормотал, понимая, что доводы не образумили Ивана Петровича, бедный Николай Васильевич, стараясь вырвать рукав из цепких пальцев приятеля. – Отчего же мы их не видим?..

– Да в том и дело, что видите! Видите, да не знаете, потому что в лицо не знаете!

В этот момент Николай Васильевич в первый раз задумался над сказанным ему сумасшедшим и, задумавшись, вынужден был признать, что доля истины – нет, не истины! допустимости – в этом есть. Если не знать, что умер кто-нибудь, он и жив… Но далее мысль не успела развиться…

– Кошка! – воскликнул Иван Петрович, добавляя лишь большей сумятицы в свою тревожную речь. – Кошка! Кошка… она не знает, что хозяин умер ее, и, если вернется он, так же прыгнет ему на колени, а жена на порог не пустит его… свечи ставить пойдет за упокоение… – И добавил с горечью: – Как моя…

– Кстати, как она?

– Замуж вышла…

– Да ты что?! – Фактом этим был поражен Николай Васильевич много более прежнего разговора, ибо факт сей был из реальности, и, быть может, на нем-то и умом нарушился бедный Иван Петрович.

– Так-то вот… И развода не нужно, и имущество не делить… дача, квартира – все ей отошло… а самое обидное, понимаешь… Мне кажется, она меня видела… тоже видела! Когда я вернулся…

Однако на этот раз Николай Васильевич не стерпел слушать бред сумасшедшего, потому что в прежние годы и сам питал надежды некие относительно упомянутой женщины, но она любила крепко-накрепко рядом идущего и на все надежды Николая Васильевича отвечала отказом. Чтобы утешить помутившегося рассудком приятеля, – тем более дело давнее, прошлое, – Николай Васильевич поделился с Иваном Петровичем своей давешней эскападой.

Иван же Петрович выслушал исповедь со вниманием, и к концу рассказа лицо его выражало огромное облегчение, прояснилось! В глазах сумасшедшего видны были слезы, что лишь подтверждало, что нервы его расстроены и поводом к расстройству действительно был развод.

Давно замечено: увлекательная беседа, о чем бы ни была она, стирает время с пространствами, и к моменту окончания странного этого разговора Николай Васильевич с Иваном Петровичем дошли стеною монастырскою до бульвара.

Здесь они распрощались. Николаю Васильевичу было наискосок. Иван Петрович же сказал, что ему прямо.

Николай Васильевич, чрезвычайно довольный, что нашлось ему чем утешить смятенный разум приятеля, перешел улицу и, остановившись на той стороне, оглянулся.

Взгляд его натолкнулся на совершенно пустынную улицу вдоль стены Донского погоста.

* * *

Добредешь, бывает, до постели своей, день едва дожив, до подушки – и все вертишься, крутишься, мысли дня прожитого, ровно черти, пижаму облепят, уснуть не дают. То не так, говорят, то не эдак, и в прожитом дурак выходишь совсем, и в грядущем, обещают, выйдешь дурак. А однако же переход в морфейное заведение совершается вдруг, да так незаметно, нечаянно, что и досчитать до ста не успе…

Вася Веточкин однажды так крепко уснул, что проспал не только звонок будильника, но и собственную кончину. Он вскочил часу в девятом, понял, что не до завтрака, и, всклокоченный, на ходу застегивая пальто, побежал на работу.

На остановке троллейбусной в наши мерзкие ноябрьские сумерки дела нет человеку до человека, и вообще-то нет, а в час пик особенно – и чем больше людей до тебя поездкой притиснется, тем твое меж них одиночество пуще. С тем никто не обратил внимания меж живых на умершего, все толкаются, он толкается, «Тройка» есть – проходи. И в метро получилась та же история: турникеты – бездушная электроника, все равно ей, покойник ли, не покойник. Проезд оплатил – иди, живых не задерживай, в переходах, на эскалаторах в часы пик у нас и без покойников тесно.

На работе у нас тоже в первые дни никто не заметил, что с Васей что-то не так, что особенно показательно, в смысле том, что зря беспокоимся о внешнем виде своем, прячем друг от друга дырочки на локтях, носки разные по ботинкам, ибо нет среди нас, кроме нас, того, кому есть до нас дело. Но начальнику отделения вскоре пришло извещение о кончине.

Как сказать человеку, что он умер уже? Что ему на службу ходить не положено? Неудобно! Это даже хуже, чем увольнение, даже пенсии хуже… Но что делать? Сказали…

Очень трудно оказалось уговорить, убедить умершего, что он умер, признавать это Веточкин никак не хотел, говорил, что это ошибка. Ерунда какая-то, говорит, да и все. Пришлось вызывать полицию, скорую. С официальным же заключением вынужден был он все же смириться. Словом, еле-еле уговорили.

Утешали, конечно, все его как могли. Все же люди, всё понимаем. Суетились, объясняли, что ничего, что все еще как-нибудь… обойдется, наладится, сбудется, все впереди… Врали, конечно, ну а что было делать? Человек нуждается в утешении перед фактом собственной смерти.

А теперь вот как-то жалко стало его, как-то совестно на душе. Может, зря мы так это всё – хоть при мертвом, да живом человеке? Не пришло бы уведомление, не сказал бы начальник нам, был бы жив теперь Вася, раз мы не знаем. Да и он никому не мешал, даже присутствие его в отделении вселяло надежду. Как он верить-то нам не хотел. «Да вы что, – говорит, – ребят? Да жив я! Живой!»

Может, зря мы его… убедили?

* * *

Николай же Васильевич Прутиков, с третьего этажа наш сосед, года два как вышел на пенсию. Ходил какое-то время как в воду опущенный, но потом, кажется, попривык и взбодрился; стал почитывать, стал пописывать, вспоминать, рассказывать, выставки для пенсионеров бесплатные посещать и концерты благотворительные в ДК. И в Серебряный Бор на 21-м троллейбусе: зимой лыжи брал, летом – коврик.

Был он вдов, а дети разъехались, сын жил где-то в Америке, не помним и врать не будем.

Все привыкли, что вечером он выходит прогуляться на улицу и, когда погода хорошая, сидит в парке на лавочке. У него есть даже одна знакомая, с перспективами. Он и в старости остался очень красивый мужчина. И всегда он так: дверь придержит подъездную, чьи-то шаги на лестнице услыхав, в лифте подождет, а не то что многие тут у нас.

Очень вежлив, всегда аккуратно одет, побрит. Приветлив и разговорчив. С ним здороваются кассирши из «Перекрестка» нашего и из «Вкусвилла», и соседи, сверстники по ДК, и знакомые, и просто так прохожие… Словом, те из нас, кто не знает, что умер Прутиков по уходу на пенсию, в третий день.

Только молча

Прошел молча мимо окна ее, не взглянул. Ждал спиной, что залает. Пусть попробует, думаю, тут-то и поставлю ее на место… Ничего! Вернулся специально, смотрю: глядит. Я спустился, вышел, постоял у подъезда, погода паршивая. Плюнул, пошел назад. Опять молча. И она – молчит. Молчит и глядит. Очень странная женщина…

Ф.М. Булкин

Мы молчим третий день уж как, всем отделением. Голодовку молчанием объявили. Иногда кажется, что вот-вот не выдержим, так желание говорить подступает, что, думаем, тут и всё, задохнемся. Мне супруга дает на случай приступа с собой яблоки. И как только чувствую, прихватило, – ем, ем, и всё, и всем даю, если худо. Слава богу, в этот дачный сезон девать их некуда. Супруга варенья наварила. Но на урожай несмотря, силы наши уже на исходе, нервы все на пределе. Истощены и физически, а Сергей Николаевич сегодня даже замычал от отчаянья. Но мы все ему кулак показали, что держись, мол, держись! – а я яблоко ему дал. Видно, кислое было, и он, бедный, заплакал.

Но зато уже и в прессе пишут о нас, ролик выложен на ютуб. Только пишут они не с наших слов, не о том, чего мы хотим, чего добиваемся. О своем они все, от себя, чем распространяют только ложные толки.

Раньше было так у нас, что сказать-то нельзя, люди все мы здесь подневольные. Под неволей радость высказать – все одно что донос на себя начальству писать. Как и недовольство равно при нем обнажать не следует, при начальстве. Оно не любит. Друг при друге тоже не следует, потому что ближний ближнему враг на служебной лестнице, как хотите. На одной ступени с другим стоит – спихнуть норовит, на верхней – боязно ему, что спихнут, а на нижней – завидно. Может, и не так, может, плохо думаю я про людей, вы уж сами судите о коллективе своем, а своих-то я знаю…

С тем мы молча смотрели прежде друг на друга день ото дня: смотришь молча человеку в глаза и не знаешь, что он думает, но и он зато тоже не знает. А если заговоришь уже и он тоже, то можно разве что позволить себе впечатления общие о погоде. О ней же, несмотря на все ее подлости, говорить свободно можно даже начальству любое мнение. С ней выходит, даже если правду сказал, то себя самого не выдал, товарища не продал и начальство ничем не обидел; хоть останется все как есть, а ты выскажешь.

Человеку высказать нужно. Человек человеку затем и дан, чтобы высказать, чтобы выслушал. Да он разве слушает? Нет, не слушает он. И что высказал, что не высказал – толку нету. Человеку на то язык дан, чтоб молчать ему было трудно. У нас, правда, был тут один, туда писал жалобы, к Самому… В адресате указывал: «До востребования. Господу Богу». Верил, как дитя малое в божью коровку, что мир от Создателя апостолами сокрыт, от царя отечество, от народа царь. Верил, что до высшей справедливости почту возят. Тут посылку почтой отправить – помрешь, три часа в будний день, а до неба чтобы дошла подобная прокламация, нужна скорость света. Я же думаю, что на небо в небо писать бессмысленно, это все равно что писать на начальство ему самому. Но он у нас и на начальство тоже в небо писал, на учреждение наше, на всех нас заодно, а потом стал и вовсе на жизнь писать, что плохая. Потом ушел он, уволился. Стал писателем. А мы думаем, что свихнулся. Эти все его «довостребные» возвращались со штампом «Уточните пункт назначения». Над всеми нами Бог-Господь, кроме нашего отделения почты. Бывало, спросишь его: «Ну что там, Федор Михайлович, по твоим-то кассациям?» Он обычно только рукой махнет: бесполезно, мол, братцы. Но надежды дописаться не оставлял. Нет на земле справедливости. И в столовой гуляш – одни жилы…

Потому и писателем стал. Так сказать, общечеловеческим стоном, выраженным буквально. Дескать, посмотри же, Господи, что творим Твоим именем. Пятьдесят рублей нарезной!

Стал писателем наш Федор Михайлович, голосом совести, из народа к Царю небесному делегатом. Составлял романы-петиции, предлагал раскрыть карты. Мол, скажите нам наконец, есть ли Вы, и если есть, то какая Ваша программа и тактика, и куда нас ведете, и когда предпримете меры против нашего невежества и бесправия, нищеты и Вашего гнета. Это значит, хотел, чтобы Тот, кто Себе на народном горбу устроил царство небесное, объяснил, почему Ему так удобней. Я же, скромным моим разумением, так считаю: кто у власти взял трон, ни за что своей волей его не отдаст и к нам не спустится. Я бы тоже к нам сюда не спустился, будь на то моя воля. И не стал бы я в шесть вставать, чтоб на проходной ровно в семь. Так что, думаю, Бог-то есть и власть его надо мной, потому что все делаю против воли: и родился без своего желания, и помру.

Четыре романа-петиции издал наш Федор Михайлович, в том числе написал роман-петицию «Книга жалоб и предложений». В этих «жалобах-предложениях» всю жизнь нашу пунктами о несправедливостях изложил и издал за свои же деньги. Большим тиражом издал, до сих пор на книжных прилавках стоят. Не читают, не покупают. И не потому, я думаю, что им дорого или читатели извелись, но, как говорится, что же правды всем миром искать, когда она в сердце? Так, писал для народа, и для Господа Бога о народе писал, писал-писал, да и спился.

С тем молчим мы третий день уже как. Его светлой памяти. Умереть готовы всем отделом за наше право молчания. Потому что право голоса хоть и есть у нас, а ничего оно не дает; если что и меняет, то только к худшему. А зачем нам эти изменения к худшему, когда нам и так худо?! Если есть что сказать – молчи, вот в чем наша верная тактика. Если ж кто сорвется из нас, есть на этот случай моей супругой данные яблоки. Или чай заварим и пьем с вареньем. Оно сладкое, во рту вязнет, и такое потом ощущение сытное, будто высказался дотла.

Но, однако, предчувствуя полное истощение, не боясь, что сорвемся, ибо не даст сорваться товарищ товарищу, понимая, что от молчания далее сил не будет нам уже говорить, решились сказать, с чем молчим и будем молчать до конца.

С тем молчим мы, чтоб быть услышаны. Светлой памяти нашего Федора Михайловича. Помянуть, почтить и продолжить.