Национальный предрассудок

Издание осуществлено при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

© А. Л. Ливергант, составление, перевод, вступительная статья, комментарии, 2021

© «Время», 2021

От переводчика и составителя

Когда просматриваешь содержание этого внушительного тома, впечатление возникает примерно такое же, как будто повстречал старого знакомого, который всегда ходил в обычном костюме, а тут вдруг вырядился в экзотический восточный наряд. Как будто в давно и хорошо знакомый дом входишь не с главного входа, как обычно, а с черного и видишь его в неожиданном ракурсе, словно впервые.

Действительно, имена авторов антологии нам давно и хорошо знакомы, а вот их произведения если и знакомы, то немногим избранным. Есть среди авторов, к примеру, всеми нами с детства любимый Дэниэль Дефо, но вместо читаного-перечитаного «Робинзона» в этой книге мы находим мало кому известный очерк 1704 года «Буря, или Рассказ о невиданных разрушениях…». «Несносный наблюдатель» Лоренс Стерн представлен эпистолярным наследием, а вовсе не «Тристрамом Шенди». Диккенс – не «Пиквиком» или «Крошкой Доррит», а веселым и поучительным очерком «Современная наука поимки воров». Классики англоязычной литературы прошлого века Джеймс Джойс и Грэм Грин – не «Улиссом» или «Комедиантами», а письмами и путевыми очерками соответственно.

Иными словами, жанрами, которые принято называть, в отличие от романов, рассказов, пьес, стихов, нехудожественными, документальными.

Эпитеты эти, что тот, что другой, – довольно неловкие, а порой и неверный перевод английского non-fiction – то есть всего того, что не является вымыслом, выдумкой. Назвать эссеистику Честертона или Пристли нехудожественной, а любопытнейшие дневники жившего в семнадцатом веке чиновника морского ведомства Сэмюэля Пипса документальными язык не поворачивается. Может быть, поэтому термин non-fiction, как и многие другие английские термины, сегодня не переводится? Вошедшие в эту книгу воспоминания, биографии, путевые очерки, письма, эссе, рецензии, дневники, памфлеты принято теперь скопом называть нон-фикшн. Чужеземное слово прижилось, стало своим, понятным, а между тем английская невымышленная литература до сих пор во многом остается белым пятном, ее и переводят, и читают мало.

Не то что английский фикшн. Многие из нас по несколько раз в год готовы перечитывать Диккенса, Честертона, Агату Кристи. Мы с детства помним «Гулливера», «Робинзона», «Винни Пуха», «Маугли», «Алису в стране чудес». Острословы бравируют меткими афоризмами Уайльда и Шоу. Ценители эротической литературы увлекаются «Любовником леди Чаттерли» Лоуренса, литературы для высоколобых – «Улиссом» Джойса, «Контрапунктом» Хаксли и «Миссис Дэллоуэй» Вирджинии Вулф. Немногие, однако, читали письма Олдоса Хаксли, знают путевые очерки Киплинга об Индии, где он, молодой журналист, прожил и проработал много лет. Стихи одного из самых пленительных и трагических английских романтиков Джона Китса на слуху у многих – в отличие от не менее поэтичных писем умирающего поэта к его возлюбленной Фанни Брон. Любители сатирической литературы наверняка не раз перечитывали романы Ивлина Во, но едва ли заглядывали в его дневники, знакомились с его эпистолярным наследием. Впрочем, и в русской литературе ситуация схожая. «Онегина» и «Ревизора», «Обломова» и «Преступление и наказание», «Скучную историю» и «Один день Ивана Денисовича» мы помним лучше, перечитываем чаще, чем «Путешествие в Арзрум» и «Выбранные места из переписки с друзьями», «Фрегат “Паллада”» и «Дневник писателя», «Остров Сахалин» и «Архипелаг ГУЛАГ».

Последнее время, правда, читательские вкусы начинают меняться: литература факта заметно теснит литературу художественную, и тенденция эта характерна для книжного рынка очень многих стран, не только России. В наши дни факт нередко оказывается увлекательнее вымысла (о чем писал еще в сороковые годы прошлого века в своем эссе «Факт или вымысел» хорошо известный нашему читателю и театральному зрителю Джон Бойнтон Пристли), художественная литература воспринимается многими несерьезной, легкомысленной, скорее развлечением, чем делом важным и ответственным, каким всегда считалась прежде. Публицистика, исследования по истории, литературе, политике, философии, живописи, кино и театру, тем более если написаны они живым, ненаучным языком, зачастую раскупаются лучше романов и уж тем более пьес, стихов и рассказов. «Я беллетристику давно читать перестал, времени жалко» – такие слова слышишь сегодня довольно часто. Фикшн у нас на глазах превращается в свой буквальный перевод, становится фикцией.

В Англии же нефиктивная литература в чести издавна. Эссе, дневники, памфлеты, путевые очерки, биографии и автобиографии пользуются у английского издателя и читателя спросом на протяжении никак не меньше пяти столетий. В Британии не было, пожалуй, ни одного прозаика или поэта, который бы пренебрегал нехудожественными жанрами. В английской литературе, как, пожалуй, ни в какой другой, были и есть писатели первой величины, которые прославились не фикшн, а именно нон-фикшн. Таков самый, наверное, авторитетный английский критик, лексикограф, поэт и моралист доктор Джонсон, чьи изречения до сих пор цитируются в парламенте и на научных конференциях, в лекциях, романах, на телевидении. Таков Бернард Шоу, драматург, которого многие ставят на одну доску с самим Шекспиром. Таковы изобретательные и многосложные романтические эссеисты Сэмюэль Кольридж и Уильям Хэзлитт; таков, кстати говоря, и Уинстон Черчилль, удостоенный Нобелевской премии по литературе не за романы и стихи (которых он, впрочем, не писал), а за труды исторического, литературоведческого и публицистического характера…

Для человека, изучающего литературу профессионально, нон-фикшн нередко оказывается подспорьем для фикшн. Эссе Ивлина Во «Хорошо информированные круги… и как в них попасть» служит отличным комментарием к его же роману «Сенсация», где герой, работающий в Африке репортер лондонской газеты «Дейли свист», осуществляет рекомендации автора эссе на практике. Письма Дэвида Герберта Лоуренса вписываются в антиглобалистскую (как сказали бы теперь), сенсуалистскую философию писателя. Без эссеистики Честертона трудно постичь жизненные принципы популярного, и не только в Англии, сыщика-человеколюба патера Брауна. Только если прочесть «Путешествие по Франции и Италии» Тобайаса Джорджа Смоллетта, становится понятно, отчего его соотечественник и антипод Лоренс Стерн назвал свое путешествие по той же Франции «сентиментальным». Только познакомившись с эпистолярным наследием Свифта, постигаешь всю меру скепсиса автора «Сказки бочки», «Гулливера» и «Скромного предложения».

Безусловно, главным, наиболее запоминающимся жанром этого тома является эссе, свободное сочинение, которое, в отличие от очерка, если и пишется на конкретную, заданную тему, темы этой, как правило, не придерживается, касается лишь вскользь. В этой книге жанром эссе представлены доктор Джонсон, Оливер Голдсмит, Бернард Шоу, Джозеф Конрад, Честертон, Пристли и малоизвестный у нас историк, поэт, биограф, весьма искусный и плодовитый литератор Хилэр Беллок. Круг тем английских эссеистов поистине безграничен: от страха смерти до ненависти к насекомым, от национальных предрассудков до общения с кошкой, от размышлений о пользе и вреде тщеславия до рассуждений о радостях невежества. Подкупает английская эссеистика конечно же неизменным чувством юмора, неутомимыми афористичностью и парадоксальностью – не зря же Пушкин назвал Англию «отечеством карикатуры и пародии». А еще – раскованностью, изяществом слога и мысли, легкостью обращения с материалом, а заодно и с читателем, которому авторская точка зрения никогда не навязывается. Английское свободомыслие проявляется и здесь.

Некоторые из вошедших в этот сборник писателей исполняют двоякую роль – не только автора, но и действующего лица, не только, так сказать, субъекта, но и объекта. Если радиопередачи П. Г. Вудхауса из гитлеровского Берлина способны вызвать (и не только у убежденного антифашиста) чувства, прямо скажем, неоднозначные, то в письмах Ивлина Во Грэму Грину и Джорджу Оруэллу, блестящему юмористу и неисправимому оптимисту Вудхаусу, увы, прискорбно далекому от политики, воздается должное. В нашей книге Оливер Голдсмит выступает в двойной роли – эссеиста и действующего лица в биографии Сэмюэля Джонсона, а сам Джонсон – не только автор двух эссе и писем, но и главный герой биографии, написанной его другом, учеником и страстным почитателем Джеймсом Босуэллом. Так вот, если сравнить Джонсона-критика и Джонсона – героя босуэлловской биографии, то окажется, что литературные и человеческие качества этого прославленного мыслителя и литератора имеют между собой мало общего. В письмах и эссе Джонсона и в помине нет той авторитарной непререкаемости, какой отличается Джонсон в книге Босуэлла. Как отнесется наш читатель к эссе Хэзлитта, мы не знаем, зато знаем, что Сомерсет Моэм в «Джентльмене в гостиной» Хэзлитта-критика открыл и высоко оценил.

Несмотря на «столпотворение» авторов (их в нашей книги больше тридцати) и многообразие жанров, многие темы, мотивы в произведениях писателей, которые, казалось бы, не имеют между собой ничего общего и которых отделяют друг от друга иной раз сотни лет, повторяются на новом витке развития истории и литературы. В соответствии с этой любопытной тематической преемственностью, своеобразной литературной перекличкой о патриотизме (истинном и мнимом) пишут – причем почти теми же словами! – Голдсмит и Вирджиния Вулф. О войне, порождающей массовый психоз, – Сэмюэль Пипс и Бернард Шоу. О пользе чтения и выборе книг – Фрэнсис Бэкон, Хилэр Беллок (его эссе так и называется «О выборе книг»), а также Пристли и Грэм Грин. О злопыхательстве и невежестве критиков – Генри Филдинг («Требовать от критика знаний столь же абсурдно, как требовать от них гениальности»), Честертон, Сэмюэль Батлер, Вирджиния Вулф. Об эксцентричном английском характере – Эдмунд Бёрк и опять же Честертон, об Америке – Джозеф Конрад, Генри Джеймс и Олдос Хаксли.

Вообще, тема «Англичане за границей» (если воспользоваться названием одного из лучших эссе Честертона) занимает в этой антологии особое место. Еще Фрэнсис Бэкон посвятил путешествиям одно из своих коротких, но емких назидательных эссе, и, следуя заветам своего философа («Для молодых путешествие – это скорее воспитание»), юные англичане и по сей день, прежде чем начать тянуть лямку, отправляются в Grand Tour за границу поучиться уму-разуму. Едут людей посмотреть и себя показать Филдинг и Кольридж, Смоллетт и Киплинг, Сомерсет Моэм и Грэм Грин, Лоуренс и Ивлин Во. География английского путевого очерка, представленного в нашей антологии, необъятна. Это конечно же Италия, Франция, Германия, США, но еще и Индия (Киплинг), Бирма (Моэм), Мексика (Грэм Грин). И Россия. О России делятся впечатлениями многие писатели – в том числе и те, кто в ней никогда не бывал: Вирджиния Вулф, Джеймс Джойс, Олдос Хаксли. Этих и многих других английских писателей объединяет искреннее восхищение русской литературой; английские модернисты Джойс, Вирджиния Вулф, Лоуренс не скрывают, что учатся писать не у викторианцев, а у Толстого, Достоевского, Чехова.

Больше же всего от англичанина за границей достается – как вы угадали? – французам и американцам. Французам в основном потому, что смотрят они на остальной мир, в том числе и на англичан, свысока, снисходительно. Американцам, с которыми, как однажды съязвил Оскар Уайльд, «у нас все общее, кроме языка», – потому, что в представлении британцев, да и других европейцев, особенно высоколобых, американцы развязны, грубы, неотесанны, невежественны. И в этом смысле письма Диккенса из Америки своему другу Джону Форстеру или роман Ивлина Во «Незабвенная» мало чем отличаются от ядовитой иронии молодого интеллектуала Олдоса Хаксли, в чьих письмах Америка также выглядит не лучшим образом.

Язвительность молодого Хаксли свойственна многим английским литературным путешественникам, однако в путевом очерке, будь его автором Киплинг или Моэм, Грин или Смоллетт, язвительность никогда не переходит в презрение, в нем скорее преобладает столь характерное для англичан ироническое отношение – и прежде всего не к другим, а к самим себе. И не только в путевом очерке. Англичанин – дома ли, за границей, в письмах, в эссе, в воспоминаниях и биографиях – верен своему, должно быть, главному «национальному предрассудку» – самоиронии. А также – исконному чувству справедливости, стремлению быть, вопреки распространенным национальным предрассудкам (уже без кавычек), гражданином мира.

«Разве нельзя любить свою страну, не питая ненависти к другим странам? Разве нельзя проявлять недюжинную отвагу и непоколебимую решимость, защищая ее законы и ее свободу, – и при этом не презирать остальной мир, не считать все прочие народы трусами и негодяями?»

Боюсь, что вопросы, которыми задается Оливер Голдсмит в эссе «Национальные предрассудки» еще не скоро станут риторическими.

Александр Ливергант

Фрэнсис Бэкон
(1561–1626)

Три эссе «Об учении», «О честолюбии», «О путешествиях» а также изречения мыслителя, ученого, государственного деятеля Фрэнсиса Бэкона взяты из «Опытов и наставлений» (1597–1625), куда вошли также такие эссе, как «О смерти», «Об истине», «О мести», «О невезении», «О любви», «О мятежах и волнениях», «Об атеизме», «О предрассудках», «О хитрости», «О мудрости», «О подозрении» и др.

Об учении

Учение доставляет удовольствие, развивает самолюбие и способности; удовольствие достигается уединением, самолюбие – спорами, способности – здравомыслием и рассудительностью, приобретенными посредством учения. Люди сведущие способны лишь исполнять и если судят, то разве что о частностях, советы же о ведении дел лучше всего испрашивать у людей образованных. Тратить на учение слишком много времени – праздность, учиться из самолюбия – притворство, судить о жизни по законам науки – причуда ученого. Учение совершенствует природу и совершенствуется опытом, ибо природные способности сродни посаженным кустам и деревьям: их надобно укорачивать и выравнивать; науки как таковые, если не ограничить их опытом, дадут знания слишком общие. Хитрец науки презирает, простак ими восхищается, а мудрец ими пользуется, ибо науки учат не самим себе, но мудрости, учат тому, что вне их и над ними и что приобретается наблюдательностью. Читайте не за тем, чтобы противоречить и опровергать, не за тем, чтобы принимать на веру, не за тем, чтобы уметь вести ученую беседу – но чтобы оценивать и судить. Одни книги предназначены для того, чтобы их лишь испробовать, другие – чтобы их глотать, и лишь немногие – чтобы их разжевывать и переваривать. Иначе говоря, одни книги следует читать лишь частями, другие – читать, но без любопытства, а третьи – читать с начала до конца с усердием и вниманием. Некоторые книги могут также читаться секретарями, которые сделают из них выписки, дабы ими могли воспользоваться другие, – однако такое возможно лишь по самым незначительным поводам и в случае если книги многого не стоят. И то сказать, книга, читаемая не полностью, столь же безвкусна, как пресная вода. Чтение делает человека цельным, беседа – находчивым, занятие литературой – точным. Вот почему, если человек пишет мало, он должен обладать прекрасной памятью; если он редко вступает в беседу, у него должен быть острый ум; если же он мало читает, он должен отличаться недюжинной хитростью, дабы притвориться, будто читает больше, чем на самом деле. Проза делает человека мудрым, поэзия – остроумным, математика – проницательным, естественная философия – глубоким, мораль – суровым, логика и риторика – искусным спорщиком. Abeunt studia in mores^[1] – в действительности же нет помехи развитию ума: слабый ум можно излечить соответствующими науками, подобно тому как соответствующими упражнениями излечиваются наши телесные недуги. Так, кегли хороши для камней в мочевом пузыре и больной поясницы, стрельба – для легких и грудной клетки, неспешная прогулка – для желудка, езда верхом – для головы. А потому, если человек рассеян, пусть изучает математику, ибо математическое доказательство призовет его рассеянный ум к порядку: стоит ему отвлечься, как придется начать все с самого начала. Если он не наблюдателен, пусть изучает логику, ибо она – cymini sectores^[2]. Если у него отсутствует отвлеченное мышление и он не способен давать определение посредством сравнения, доказать одно посредством другого, пусть изучает право. Так всякий умственный изъян предусматривает особое лечение.

О честолюбии

Честолюбие сродни желчи. Если дать ему волю, оно сделает людей усердными и деятельными, но, если его сдерживать, оно не найдет выхода и станет вредоносным и пагубным. А потому, если честолюбивым людям дать ход, не мешать их росту, они будут не опасны, ибо займутся делом. Если же сдерживать их желания, они ожесточатся, будут смотреть на людей и на их свершения искоса и радоваться, когда дела в государстве идут дурно, что есть наихудшее качество для находящегося на службе у монарха или у государства. Если при дворе монарха находятся люди честолюбивые, важно, чтобы они смотрели вперед, а не назад; а поскольку неудобны и те и другие, лучше вообще не нанимать честолюбивых людей, ибо если они не будут подниматься по службе, то позаботятся о том, чтобы их служба рухнула вместе с ними. Но раз уж мы сказали, что пользоваться услугами людей по природе своей тщеславных следует лишь в случае крайней необходимости, стоит сказать, в каких случаях честолюбцы необходимы. Хороших полководцев следует брать на войну, даже если они чрезмерно тщеславны, – их услуги в любом случае перевесят честолюбивые помыслы; брать же солдата, лишенного честолюбия, – значит сорвать с него шпоры. Немало пользы от честолюбивых людей и в тех случаях, когда монарху угрожают опасность и зависть: лучше всего поможет тот честолюбец, кто, подобно ослепленному голубю, будет взмывать все выше и выше, ибо не видит, что делается вокруг. Пригодны тщеславные люди и для того, чтобы развенчать зарвавшегося подданного: так Тиберий использовал Макрона, чтобы свергнуть Сеяна^[3],^[4]. Коль скоро в таких делах честолюбцы незаменимы, следует остановиться на том, как их обуздать, дабы они представляли меньшую опасность. Честолюбивые люди менее опасны, когда они незнатного рода, когда они нрава скорее грубого, нежели мягкого и податливого, и когда в люди они вышли недавно, не успев еще приобрести свойственное царедворцам лицемерие и утвердиться в своем величии. Когда монархи заводят фаворитов, это считается слабостью – вместе с тем это самое лучшее средство против великих честолюбцев. Ибо когда при монархе состоит фаворит – независимо от того, как относится к нему государь, – любому другому выдвинуться будет очень непросто. Еще один способ обуздать честолюбцев состоит в том, чтобы уравновесить их другими, такими же, как они, гордецами. Но тогда между ними должны быть еще и посредники, ибо без такого балласта корабль потеряет устойчивость. В любом случае монарху следует приближать к себе людей более низкого происхождения, чтобы те являлись для честолюбцев, образно говоря, бичом. Уместно также держать при дворе тех честолюбцев, что трусливы и не уверены в себе; решительные же и дерзкие будут неуклонно добиваться цели и тем самым являть немалую опасность. В том случае, если возникнет необходимость устранить их, следует, в целях безопасности, делать это как можно быстрее, для чего важно по отношению к ним чередовать милости и немилости, приближать их к себе и отдалять от себя, дабы они не знали, чего им ожидать, и находились будто в лесу. Стремление честолюбца преуспеть в великих делах менее вредно, чем желание во всем принимать участие: последнее сбивает с толку и мешает делу. Безопаснее довериться честолюбцу, нежели человеку со связями. Тот, кто стремится выделиться среди людей способных, цель преследует весьма честолюбивую, однако люди от этого выигрывают. Тот же, кто замыслил стать первым среди ничтожеств, являет собой погибель века. Почести хороши, во-первых, возможностью делать добро, во-вторых, правом приблизиться к князьям и монархам и, в-третьих, преумножением собственного состояния. Тот, кто, преследуя честолюбивые цели, лучше всего использует эти преимущества, – человек, достойный почестей, и тот монарх, что разглядит в честолюбце эти задатки, – мудрый монарх. В целом же, пусть монархи и государства выбирают себе таких министров, которые более тщатся выполнить свой долг, нежели возвыситься, а также тех, что совестливы и не стремятся к роскоши. И пусть они научатся отличать деятельный ум от усердного.