Все случилось, когда я гуляла в саду среди яблонь, в субботу. Себастиан наблюдал за мной из чердачного окна. В этом не было ничего необычного, потому что он часто наблюдал за мной из своего укрытия, и его лицо в тот осенний день было привычно печальным. Я не сразу обратила внимание, что не было лестницы, по которой он вылезал из окон, и не придала значения глухому удару о землю у себя за спиной, но когда я обернулась чтобы проверить, что там стряслось, то увидела своего супруга под деревом распластанного, словно манекен. Его пальцы вонзались в грунт, а глаза преисполнились ужаса и стали похожи на кровавые впадины. Тело выгнулось в неестественную дугу, как будто кто-то тащил его за ногу.

Прижимаю ладонью рот и уже шепчу: «А затем он умер».

С минуты на минуту гробовщик по имени Кристоф привезет мне гроб, а пока я жду его приезда, то невольно оглядываюсь по сторонам, блуждая взглядом в рассветных сумерках подобно вспугнутой птице. Сиреневая дымка окутала яблоневые сады, а едва уловимые всполохи молний на горизонте уже предупреждают о приближении грозы. Как ни странно, но грозы в октябре для Гренвиля всегда были привычным явлением.

Кажется, солнце встает. Поднимается белым шаром из-за гряды полей и посадок, освещая холодным блеском заросшие тропинки моих владений, и в его свете, корявые яблони кажутся застигнутыми врасплох призраками блуждающими впотьмах. Сегодня солнце больше похоже на диск луны, такое белое, словно небесный прожектор на фоне черных туч. Оно поднимается в вышину, и исчезает, там, за кочевыми громадинами, оставляя Гренвиль лежать во мраке под проливным дождем. А я открываю зонт.

Никогда прежде я не ощущала себя такой одинокой, хотя это поместье и стало моей темницей еще полвека назад, год за годом, опутывая меня своими невидимыми плетениями и, высасывая последние силы из моих костей, я уже давно стала частью этой земли и земля поглотит нас. Но, что это?

А вот и он. Я уже вижу свет фар через толстые прутья ворот скрипящих на ветру подобно ржавой калитке, хлопающих и ревущих. У этих ворот характер вредной старухи. Пропуская машину внутрь, они захлопываются очередным порывом ветра, и теперь черный как ночь катафалк приближается к моему дому, продавливая колесами старинные плиты покрытые мхом.

Фары, сперва, ослепляют меня, и Кристофер, завидев мою ладонь у лица, приглушает их свет до терпимого, а вместе с ними и глушит мотор, и теперь я вижу его силуэт через лобовое стекло автомобиля, и ощущаю запах парящего бензина. Как же эти машины смердят горючим. Невольно шмыгая носом, я приближаюсь к нему, опускается водительское окошко, открывая взору бледное вытянутое лицо с длинным шрамом на щеке. Кристоф носит аккуратно постриженные усы, с виду сдержанный и молчаливый. Мое внимание привлекает жетон у него на шляпе с номером телефона похоронного бюро, по которому я звонила из единственной на всю округу телефонной будки.

– Госпожа Беладонна, его светлость готов к погребению. – Голос полон равнодушия, конечно же, с такой-то работой любой станет равнодушным… с покойниками не особо поговоришь. Зато он учел мои пожелания. В нашем мире уже никто не обращается к знати с почтением, но Кристофер знает, как угодить клиенту. Пунктуал и педант. Мне нравятся такие люди.

Яркая молния очертившая небо, засвечивает кузов катафалка, и через боковые окошки я вижу гроб… Боже! Он должен был повесить занавески…

Я не хочу смотреть на эту жалкую картину, как собственно и не желаю умирать… Мой муж, с которым я прожила всю жизнь, теперь лежит, в этом ящике… словно кукла.

Молния гаснет. И чернота скрывает от глаз этот ужас.

Не могу произнести ни слова. Жестом руки я приглашаю гробовщика за собой и иду впереди машины, опираясь на трость, чтобы не поскользнуться.

* * *

Кристофер – человек-лопата – ему не помеха ни дождь, ни снег. Пока он роет могилу, я смотрю на белую куклу в гробу.

– Бездушный мертвец, – слышу свой хриплый голос. – Ты и при жизни скупился на слова. Запер меня в комнате как собачонку. Лишил жизни женщины. Ты был самым близким человеком в этой дыре, и что же ты сделал, Себастиан? Разве ты спас меня из лап одиночества в те холодные вечера, когда ветки клена стучались в мое окно? Человек загадка – крыса, живущая на чердаке. Мое наказание… Черт бы тебя побрал, Себастиан, ты мог бы стать смыслом моей жизни, но вместо этого предпочел затворничество.

Одергиваюсь. Уж слишком крепко я вцепилась в стенку гроба, рискуя сломать запястье. Но прежде чем я отпущу ее, я прошепчу своему мужу кое-что в лицо:

– Пускай тебя сожрут черви, Себастиан… будь ты проклят за мою сломанную жизнь, – ладонью я прикрываю рот и отворачиваюсь.

Никто не увидит моих слез! Дождь умывает мое лицо.

.* * *

Это раннее утро больше похоже на поздний вечер. Машина удаляется к воротам, а я, так и стою в бензиновом облаке дыма над камнем.

«Себастиан Джонатан Вереск. 1890 – 1974. Иди к свету…", – гласит надпись на могильной плите.

Вот и свобода от супружеских оков. Такая долгожданная. Но что изменилось? Разве в таком возрасте старуха может начать все заново? Минувшим летом мне исполнилось восемьдесят шесть лет. И сейчас, когда Себастиана не стало, я впервые испытываю настоящее одиночество. Одна. В окружении поместья, которое коммунальные службы мечтают сровнять с землей.

Повсюду гниль и вода, как и моя прошедшая жизнь… Я стара… и меня ждет могила… и гниль, гниль, гниль… а я не люблю гниль… Мир пожирает нас червивой пастью. Запирает под могильным камнем и оставляет лежать в земле, как опавшие сливы.

И снова дождь барабанит каплями по зонту и падает россыпью белых бус на прелые листья клена под землю – в царство жуков и червей.

И больше всего на свете я ненавижу червей.

Для меня уже нет места в этом мире и мне придется уйти в бездонную яму забвения вслед за мужем.

В раздумьях я сама не замечаю, как возвращаюсь к дому. Вот он – возвышается надо мной подобно исполину. Двух, а с торцов и трехэтажный особняк походит на серую глыбу, усеянную трещинами и покрытую мхом. С виду он кажется настолько древним, что ни один человек в здравом уме не отважится войти под его своды по доброй воле. Через разбитые окна ветер гуляет по этажам. Некогда белые колонны сейчас едва удерживают вес камня, потресканные от тяжести, обшарпанные и грязные. С крыши свисает кусками металлическая кровля, а на стенах длинными дорожками застыли полоски ржавчины.

– Поместье Де Беладонна.

Можно сказать, откровенно, что мой дом походит на склеп.

Я прожила здесь долгих шестьдесят лет.

Поверить не могу, что отдала жизнь этому скверному месту. Но так было не всегда.

Этот особняк мне дарила сама королева Елизавета Григоре Де Фарфор, и скажу вам, что она дарила его не безвозмездно. Я была ее лучшей подругой и самой доверенной фрейлиной при дворе. Здесь в глуши, собиралась вся королевская знать, втайне от посторонних глаз, и самое главное, от короля, и происходило тут такое, какое не должно было покидать стен особняка ни при каких обстоятельствах.

Элиза воздвигла культ почитателей богини-блудницы – Сиси. В этих развратных оргиях участвовала вся благородная публика дам и господ. И, разумеется, кто-то должен был присматривать за Сахарным домиком – так называла его королева.

Выбор пал на меня. Элиза выдала меня замуж за королевского гвардейца, которому она доверяла больше других и дала мне титул графини Орлиянской, тем самым решив мою участь.

Я вижу просторный балкон с мраморными перилами, давно потускневшими от старости, местами с порушенными фигурными столбиками. Балкон прочно стоит на четырех колоннах и еще четыре возвышаются над ним, упираясь в треугольную бетонную крышу, закрывающую балкон от дождя. Я помню, как став новоиспеченной графиней осматривала с него свои владения, которые тогда походили на цветущий сад, а теперь?

Вы только взгляните на эти обглоданные кусты и корявые яблони, оранжерею с побитыми стеклами и погоревшее здание столовой… окружение превратилось в тлен вместе с домом. Вместе с домом постарела и я. Теперь он смотрит на меня своими мрачными окнами. А ведь когда-то давно в этих самых окнах гремели балы и лилась разношерстная музыка, пение, хохот и стоны, стоны, стоны – стены второго этажа пропитались стонами наслаждений развратной публики. Я слышу из окон мелодию давно забытого вальса. Я слышу ее даже сейчас.

Кажется, там, что-то мелькнуло. Что-то мелькнуло в окне.

Да, да, там, в самом деле, что-то есть… вон там… чуть правей балкона…

Быть может, Себастиан поднялся в бальный зал, наконец, одолев свои кошмары? О чем я говорю? Себастиан мертв. Нет… это не Себастиан…

Из окна на меня пристально смотрит тень человека. С недавних пор я вижу ее все чаще. Призрак юного наследника Мартеона. Воплотившийся голос совести.

– Я знаю, кто погубил тебя, принц.

И Тень отступает в глубину дома… словно черный паук.

Я помню ту ночь, 13 августа 1914 года. Когда при загадочных обстоятельствах наследник престола Мартеон Георг Де Вандюльбальд погиб на втором этаже бального зала, в возрасте шестнадцати лет, в самый разгар Сахарной ночи.

И его гибель стала началом моего долгого конца.

* * *

Парадный вход заперт с давних пор, поэтому я иду к двери черного хода, за которой скрывается моя комната. Когда-то давно она отводилась для слуг, носивших еду подносами из соседнего здания столовой, пока столовая не погорела. Давний пожар уничтожил там все. И иногда на закате я слышу мяуканье сгоревшего котенка. А однажды ночью я даже видела его зеленые глаза.

В последнее время призраков становится все больше. Они обступают меня, крадутся по дому, выглядывают из-за деревьев, выжидая момента, когда мой рассудок окончательно тронется и поплывет как льдина.

Мне с каждым днем все трудней им противостоять.

С приходом осени становится все холодней и мне нужно топить камин. Но я развожу огонь каждый вечер не только потому что холодает. Этот дом с приходом темноты говорит голосами воспоминаний.

Света здесь нет уже много лет. Ни о каком электричестве и речи идти не может – власти отключили его за неуплату, когда долгов по налогам на землю накопилось слишком много. Я наотрез отказалась платить хоть орлен. Они только и ждут моей смерти, чтобы сровнять тут все с землей и похоронить меня Трис Беладонну под обломками моего прошлого.

Но вот уж дудки!

Несмотря на горькую правду жизни, я все-таки борюсь. Я не могу представить, что лягу в землю к червям, и что они начнут выползать из своих нор на запах тухлого мяса. И некуда будет деться из гроба. Этот страх поселился в моем сознании с давних пор и теперь не дает мне покоя. Очень скоро Бледная леди придет на порог. И все что мне сейчас остается, только топить камин, чтобы отпугивать мрак до поры до времени.

* * *

Когда-то я была прекрасна, а сейчас стесняюсь показываться на людях. Я отвожу взгляд от зеркал, не в силах смириться с увядающей внешностью. Ноги не позволяют ходить дальше пределов поместья, а спина едва разгибается, стоит только нагнуться за тростью. Благо продукты привозит соседский мальчишка Марк, по доброте душевной, помогающий мне на старости лет, из которых я и готовлю себе, те немногие блюда, которым пришлось научиться за долгие годы жизни без слуг.

Сегодня я не дойду до кровати, я уже добрых полчаса дремлю в своем кресле-качалке, так сладко и глубоко, укрытая материнским пледом, что все невзгоды остаются позади. Я крепко сплю, такая же неделимая и мертвая, как все в этом доме, окутанная мраком комнаты, словно глубинным космосом мироздания, без страха или волнения, потому что меня заочно уже не существует.

* * *

Мне снится замечательный сон про вишни в саду и яркое летнее солнце. В его лучах на пруду плескаются лебеди. Что за чудесный сон?

Но безмятежный день моего сна сменяется кровавым закатом и вот уже с другого берега кто-то идет в мою сторону, и чем ближе он приближается, тем явственнее становится силуэт – израненный принц Мартеон. Он идет прямо ко мне. Я пытаюсь встать со скамейки, но из земли вырастают ветвистые корни и надежно опутывают мои ноги.

А принц все ближе! Рывками он приближается, словно, пытаясь прорваться через завесу миров, и над его головой опускается алое солнце, что тает кровью ему на китель. Принц смотрит на меня с укором. Теперь кровь льется и из его глаз.

Я вижу, как лебеди в пруду покрываются кровавыми пятнами, а затем они тонут.

Мне страшно.

– Они оставили меня здесь, – говорит мертвый принц. – Уехали в пыльную даль. Я не могу вернуться домой. – Его лицо переполняет злоба. Теперь он тянет мертвые руки к моему горлу, и голос мальчика сменяется басом чудовища: – Я мог бы стать королем, а ты убила меня! Ты убила меня!

Я вскакиваю с кресла, словно ужаленная пчелой.

Мой покой нарушают бьющие старинные часы.

– Я еще жива? – В последнее время, я задаю этот вопрос себе чаще.

Меня окружают немые тени, пляшущие на стенах в безумии… и пустота, которая переполняет дом холодным воздухом. Мне горько осознавать, что все стареет вокруг меня и рассыпается будто песок. В песок превращаются вещи, которыми я дорожила. В песок превращаюсь и я. А за окнами ночь. В лунном свете летают пылинки.

Тьма обнимает меня. Где-то под полом резвятся крысы.

Последние языки пламени доедают обугленные головешки сосны, и огонь может погаснуть в любой момент. Я спешно встаю с кресла в надежде подкинуть свежие чурки сосны, но резкий рывок приносит боль в пояснице и отдышку. На мгновение в комнате становится совсем темно, и я думаю, что исчезаю навеки. – Быть может, тьма унесет меня в царство мертвых. И рассветные сумерки застанут, только пустую комнату. Но вот стена света бежит от моих ног на мебель, а после и на потолок. Именно так является миру новорожденный огонь, приносящий с собой волну успокоения и самое главное – свет.

– Сегодня я победила тьму.

* * *

Я смотрю на часы в углу.

– Подарок на свадьбу от герцога Жарнера.

После смерти Себастиана, они стали исправно бить ровно в три пополуночи, в то самое время, когда погиб наследник престола Мартеон.

– Мартеон.

Я только что услышала крик на втором этаже и сейчас мой взгляд прикован к потолку, а страшные мысли сгущаются подобно тучам: «Кто может кричать в совершенно пустом доме в такой поздний час?»

Но ответ приходит сам собой: так может кричать только Тень.

– Помогите! Кто-нибудь, пожалуйста, помогите!

Эти жалобные крики готовы свести меня с ума. Я слышу, как стулья катаются по высохшему паркету наверху. Там. В пустоте бального зала окутанные мраком, они скользят и падают, цепляясь за трещины в полу.

– Я не испытываю к тебе жалости, Мартеон, – отвечаю я. – Ты обрел свой конец в моем доме… и загубил мне жизнь. Я непричастна к твоей гибели, юноша. Когда погасили свечи, я вышла на балкон.

А в ответ только крик.

* * *

Я ощущаю холод и гладкость лака.

– Совсем как новый и ни царапинки. Но, как же так? Пока все в доме старело, вы оставались нетронутыми, точно волшебные. Точно предмет не из мира сего.

Кто же вас создал такими? Чья рука искусного мастера поработала над изгибами дерева, над полировкой стекла и изящностью стрелок? Я замечаю, что стрелки застыли на месте – ровно на трех часах. «Время смерти Мартеона».

– Похоже, заклинил механизм. – Мои пальцы касаются стеклянного колпака, открывают его.

– Почини нас, – шепчут на ухо часы, – мы повелеваем временем.

Подушечки пальцев бережно прикасаются к цифрам заморского счета, скользят по поверхности циферблата, пока не находят защелку размером с булавочную головку. Я поддеваю ее ногтем, раздается приятный щелчок и циферблат открывается. Внутри я вижу сложный механизм шестеренок. Что-то мешает их свободному ходу.

Мне нужно сходить за вилкой.

Я поддеваю, на мой взгляд, застрявшую шестерню, и механизм частично приходит в действие, но еще не до конца. Работа еще не выполнена. Что-то подклинивает внутри.

– Ужасное существо, поселилось в нас, – снова заговаривают часы.

Теперь я открываю дверцу корпуса часов и вижу сердце деревянного стража – маятник, опутанный паутиной, а в центре – черный паук.

– Не беспокойся, старичок Харис, я постараюсь не потревожить твой сон. Мне нужно здесь только кое-что пошевелить.

Я осторожно касаюсь маятника, но старичок Харис все равно сбегает. Досадно. Я не хотела тревожить его покой. Надеюсь восьмилапый на меня не в обиде. Еще пара движений маятника рукой, пара воздействий вилкой на шестерню и будто по мановению волшебной палочки – старый механизм приходит в движение.

И стрелки начинают идти.

– Спасибо… – отвечают часы. – Мы у тебя в долгу.

Комнату наполняет приятный звук тиканья, а я словно пробуждаюсь от чар.

Взволнованно осматриваюсь по сторонам.

Все тихо.

– Зачем я раскрыла часы? – С меня словно сходит наваждение.

Постойте…

Мое внимание привлекает странный предмет между шестеренок – эдакий маленький компактный футляр, который я тороплюсь достать.

Задумчиво опускаюсь в кресло и принимаюсь рассматривать находку.

Похоже, что футляр это часть часов – об этом говорит точно такой же лак на его поверхности. Быть может, секрет придумал сам мастер-часовщик для передачи тайных посланий между заговорщиками. А может и для тайных посланий королеве. Я не могу знать наверняка, но могу сказать одно: я должна его вскрыть и посмотреть что внутри.

Это может быть черная пустота или спрятанные украшения. Я тяну за веничек, и пробка выскакивает с негромким хлопком, и моему взору предстает белесый пергамент с запахом свежих чернил.

«Свежих?»

Значит, послание оставили недавно.

Я сяду поудобней, чтобы начать читать.

* * *

«Запись 30. 16 октября 1974 года.

Дорогая Трис. Сегодня ты вышла в сад, и я воспользовался моментом, чтобы оставить для тебя это послание. Боюсь, что время мое пришло. Но я даже рад. Все эти годы я ждал смерти с нетерпением. Ибо устал от мук совести за совершенное грехоубийство. Эти чертовы призраки прошлого свели меня с ума.

Прости, что лишил своей любви, ибо боялся за твою жизнь. Я стал опасен, моя графиня. Я боялся причинить тебе боль. Каждую ночь я надеялся, что она оставит меня в покое, но каждый раз эта душа возвращалась к моей кровати и требовала правосудия за содеянное. Безвинно загубленная жизнь ради отмщения. Я бы хотел тебе все рассказать. Но не могу. Я так устал.

Пролитую кровь не замыть никакими молитвами.

Все кончено, Трис. Наше время пришло. Если б я мог все изменить. Своими руками я положил конец нашей жизни. Но я не мог поступить иначе, моя Бедняжка. Они сводили меня с ума. Эти чертовы призраки.

Я не смогу тебе всего рассказать. Моим нотариусом стал дневник, но листы унесло ветром в ту ночь, когда я впервые увидел Его, снимающего шляпу в тени деревьев. Господин Отражение. Он пришел за мной.

Я больше не в силах… страдать… прости…

Прощай Белатрис.

Ты свободна…

С любовью, Себастиан Джонатан Вереск, твой муж».

На пергамент капают мои слезы.

– Разве можно тебя простить? Разве можно тебя простить, сукин ты сын?!

Я слышу собственный вопль, как вопль израненной птицы.

– Ах ты чокнутый, эгоистичный мерзавец! Как мог ты так со мной поступить?! Надеюсь, твои причины стоили моей жизни!

ГЛАВА 2 ЧТО-ТО ТЕМНОЕ ЗАТАИЛОСЬ ВОН ТАМ ЗА ОКНОМ

Постой-ка, кажется, нас подслушивают. Эти бледные тени на стенах видны даже днем, когда их нельзя услышать человеческим ухом, ибо по сути своей тени остаются немы, будучи порождениями иных измерений, но я точно знаю, что с приходом ночи они обретают дар речи и перешептываются у меня за спиной. Иллюзорные дети хаотичного танца мрака и света. Они подкрадываются, все ближе и ближе, пока я безмолвно качаюсь в своем кресле, недвижимая и отсутствующая, словно музейный экспонат, но стоит им подойти слишком близко, как их аморфные тела растворяются в ярком свете очага. Именно поэтому я зажигаю камин.

– Слишком ярко… – шепчут тени, навсегда покидая пределы нашего мира.

Я люблю смотреть на огонь. Огонь слишком чист, чтобы позволить всякой грязи касаться его. Я не стану оборачиваться, туда, где за моей спиной вырастает длинная мрачная комната. Я знаю ее наизусть, она кончается одиноким окном, и неведомой серостью в нем, будто из недр глубокой осени. Там, в окне, потоки дождя лижут стеклянную гладь, под свинцовым небом Гренвильских полей.

Но тут раздается голос:

– Бедняжка Трис…

Я поднимаюсь и застываю в обороне. Бросаю взгляд на стену, где моими же руками поднимается тень трости, готовая обрушиться на неприятеля в любой момент. Блуждаю взором по углам комнаты в поисках нахального приведения, но вместо призрака на меня смотрит лишь уставшая от десятилетий старинная мебель.

– Ты называл меня так при жизни, – отвечаю я громко. – Но я тебе не бедняжка! Я благородных кровей в отличие от тебя – сына мясника! И Бог свидетель, судьба была жестока ко мне, когда позволила тебе попасть солдатом в королевский гарнизон! Ты ничего не сделал для нас, Себастиан, чтобы вытащить нас из нищеты! Ты…

Трость медленно опускается на пол и приходит понимание всей абсурдности ситуации. Воображение снова сыграло со мной злую шутку.

– Я не стану говорить с призраками.

Ответа, конечно же не последовало.

* * *

Теперь Себастиан в земле, а я готовлюсь отправиться следом за ним. Временами я думаю, какая она из себя, эта госпожа Смерть?

Как бесшумной поступью бродит она по тропинкам сада, и следит за моим окном, пока я безмятежно сплю в своей теплой кровати.

Я нашла Себастиана так далеко от дома с вонзенными пальцами в землю, как будто Смерть тащила его за ногу прямо в могилу.

Бледная леди. Я знаю, что вскоре ты придешь и за мной.

– Последняя осень заберет меня листьями. – Я замечаю себя у окна и еле слышно шепчу: – не даст мне увидеть белые хлопья снега в декабре…

Я бы, наверное, съела себя тяжкими думами в это утро, если бы перед моим окном не появилась внезапная гостья.

Между садовой лейкой и заржавевшим мотоблоком для вспашки земли – тем самым, которым когда-то пытался работать Себастиан, пока не бросил поле, совершенно белая ворона-прохвостка снует с орехом туда-сюда.

– Вороны бывают разные. Уж я-то вас повидала немало. Бывают черные, серые, бурые, а бывают как ты – изгои своего племени – белые. – Смолкаю, а потом заканчиваю мысль: – У нас с тобой общая беда…

Эта ворона словно слышит мои слова. Кроваво-красными глазищами она смотрит прямо на меня. Я настораживаюсь. Ворона тоже.

– А ведь я тебя уже видела однажды, – мой голос становится строже, – на ветке старого дуба, у фонтана, незадолго до убийства принца… – Теперь она с вызовом смотрит мне в глаза, как будто я уличила ее в давнем преступлении, и ни одна из нас не станет уступать. Сухие губы рождают последнюю фразу, которая звучит громоподобно: – Ты птица смерти – Альбинос!

Омерзительный вороний вопль пронзает меня насквозь. Альбинос устремляется к дому на своих лапах, пока не достигает фундамента и не запрыгивает на оконную раму. Птица бьется в стекло до белеющих трещин и сколов. Я вижу красноту рта этой твари, и мне приходится ударить тростью по стеклу, чтобы ее отогнать…

Раздается звонкий удар!

– Хочешь меня склевать? – гневливо кричу я. – Пошла прочь!

И она улетает.

Подумать только, такая дурная примета.

Ворона так истово билась в окно, как будто почувствовала мертвечину. Как будто я Трис Беладонна уже мертва.

– Я еще жива! – сквозь слезы кричу я в окно. – Не смей смотреть на меня, как на гниющий кусок мяса!

В еле различимом отражении вижу свое обезумевшее лицо и от его вида расстраиваюсь еще больше. Утро безнадежно испорчено.

* * *

Нет счета тем предложениям о выкупе земли, что заполняют почтовый ящик. Трактора все ближе подбираются к моему забору. А звуки застройки цепочки торговых центров, тянущихся по шоссе, уже доносятся до моих ушей. Но им не понять, что я не покину этого проклятого места, ведь мне тут же придет конец.

Время здесь идет гораздо быстрей – все уже мертвое и старое. И старость тут повсюду. Сам особняк уже сыплется песком мне на голову, а плиты на площади поросли мхом, всюду изломанные ветви, грязные листья и мусор, тропинки, поросшие кустарником, деревья стоят скрюченными, но самое страшное не это, а нечто другое. Несколько дней назад я обнаружила, что по поместью поползли земляные трещины.

И где-то здесь за деревьями в тени ветвистых плетений дикого винограда бродит она – та, что со дня на день, явится за мной на порог. Бледная леди.

* * *

Оглушительный скрип входной двери заставляет меня взяться за висок, и уличный свет заставляет сощурить мои глаза. Должно быть все думают, что старое приведение вышло из своей конуры. Но я больше не стану скрываться в комнате. Я иду навстречу желтому царству листвы. Где повсюду с деревьев капает вода, а дорожки наполняют лужи по самые бордюры. Я вдыхаю воздух полной грудью, сквозь хрипы и свистки, и этот воздух кажется мне невероятно вкусным и свежим… но в следующее мгновение, я снова осознаю, что нахожусь среди брошенного старого поместья совершенно одна.

– Ах, старость, старость, дом старый, как я, как и моя жизнь. Пройдет немного времени и на его месте построят парковку или супермаркет. И никто никогда не узнает о том, что здесь случилось полвека назад…

– Я никогда не смогу покинуть этого места. И здесь никогда не наступит весна. Я не могу припомнить, чтобы здесь наступала весна… Здесь не идет время… Вечная осень и дождь. Я превращаюсь в приведение, блуждающее между голых деревьев алчи – между кустов шиповника…

– Но я еще, черт возьми, жива!

* * *

Я стою тут на грязной площади усыпанной желтыми листьями, словно последняя фигура на шахматной доске в дымке тумана и запустения, а на меня таращится троица двуглавых фонарных столбов, давно умерших и обесточенных.

– Отличная погода, господин столб.

– Вы так считаете? – отвечает мне ржавый истукан. – По-моему, без дождей всем стало бы лучше. Лично мне уж точно.

– И мне, – отвечает второй столб.

– И даже мне, – отвечает третий.

– Дожилась, старая Трис, ты уже говоришь со столбами. Чего уж там? Мне больше не с кем поговорить.

Я вижу великана-клена, что будто пальцами обнимает треугольную крышу особняка, на своей памяти я еще помню его совсем молодым саженцем. За эти шестьдесят лет он прилично разросся. У подножия клена стоит машина Себастиана. Она стоит тут вот уже тридцать лет и ржавеет. Прямо под окнами дома.

Некогда желтая, украшенная золотым хромом наградная телега с открытым верхом, подаренная Себастиану, за былые заслуги перед королем. А ныне, ржавеющее корыто – забитое тухлой водой и листьями.

Я подхожу к ней, чтобы разглядеть выгоревшую на солнце кожу салона, провожу рукой по растрескавшейся, словно змеиная шкура, поверхности, и опускаю ладонь на холодный металл, и вспоминаю, как Себастиан, вез нас, по пыльным дорогам Гренвиля, в новую жизнь.

Воспоминания уносят меня в тот день. Я чувствую, как от машины по моим пальцам бегут невидимые потоки энергии, слегка покалывающие.

И вот уже серая мгла осенних просторов, уступает место яркому солнцу 1912 года.

Я снова вижу солнце в высоких небесах рая, как оно осушает зноем июльской жары проселочную дорогу, петляющую между зеленых зарослей кукурузы вплоть до реки Пемзы. Как за несущимся желтым автомобилем клубится завеса дорожной пыли. И ветер трепет мне волосы, еще молодой, но уже титулованной графини Орлиянской.

– Где ты его взял? – восклицает та юная особа, которой когда-то была я сама.

– Это подарок короля, – с достоинством отвечает он – королевский гвардеец.

– И за какие заслуги короли нынче одаривают гвардейцев автомобилями?

– Я спас Георга от бивней свирепого кабана, и пусть это стоило мне здоровой ноги, зато я с честью исполнил свой долг!

– Ты настоящий герой…

– Я лично выбирал цвет, моя графиня. Желтый. Как солнце. Он увезет нас в новую жизнь…

Дальше дорога сворачивает вдоль берега реки, открывая нам шикарный вид на работающую в те годы мельницу, окруженную розовыми кустами, аккуратно посаженными женой мельника. И та молодая Трис просит Себастиана остановиться, чтобы одолжить саженцев для оранжереи и, он впервые, отказывается выполнить мою просьбу, задевая мое самолюбие, но вида я тогда не подала.

– Мы не станем останавливаться, моя графиня.

– Но почему?

– Потому что у нас будет собственный садовник, и мы не станем опускаться до просьб перед этими грязными простолюдинами.

На этом все.

Ах, если б я знала тогда, что ждет меня за стенами цветущего поместья, которое превратится в гниющую яму забвения. Глупышка Трис уже бежит к воротам, где ее ожидает конный экипаж слуг с телегами мраморных статуй.

Назад дороги нет. Молодая графиня растворяется в воротах поместья Де Беладонна и оно поглощает ее навсегда.

Одергиваю руку от холодного металла.

* * *

– Графиня Орлиянская, – так они называли меня прежде. – А ныне я старая и никому ненужная пенсионерка.

На мгновение я вспоминаю, что Элиза больше никогда не писала мне после той ночи и больше никогда не звала ко двору. Меня не спасли даже письма, которые я посылала ей раз в неделю. Королева оставила мне даже поместье в память о старой дружбе, но больше никогда не выходила со мной на связь.

Знала ли она, что обрекает меня на долгую и мучительную смерть?

Чувства накатывают, и я роняю трость.

Наклоняюсь, чтобы ее поднять, превозмогая боль в пояснице, и вдруг замечаю под машиной пожелтевший листок бумаги, слегка танцующий на ветру. При помощи трости я выгоняю его себе под ноги, чтобы осмотреть. Чернила поплыли от влаги, но текст еще вроде читаем.

– Кажется, я смогу разобрать что там.

«Запись 1. 1910 г. Ледяной плен Голодоса.

Мы съели кока – он был самым толстым из нас. Мы просто зажарили кока и съели его. Он был похож на парася, с поджаристой корочкой… эту тайну я унесу с собой в могилу… Адмирал Себастиан Джонатан Вереск».

– Мой супруг был страшным человеком.

Я еще помню из рассказов Себастиана о его службе на флоте до того дня, как он стал личным гвардейцем короля. Как-то за ужином, в то далекое время, когда наши отношения еще были теплыми, задолго до страшных событий 13 августа 1914 года, он рассказывал мне о зимовке на необитаемых островах в Изумрудном море.

Его команда провела в ледяном плену полтора месяца, потеряв большую часть еды во время путешествия через холодные воды.

– Я чувствую вкус мяса у себя во рту… вкус человечины… съеденной давным-давно голодными моряками призраками. Какие еще тайны скрывает надгробная плита Себастиана? Я должна отыскать все листы из его дневника.

Что-то заставляет меня поднять голову к окнам второго этажа.

Мне кажется, что на меня кто-то смотрит. И хотя в окнах никого не нет, я точно знаю, что Тень – где-то там.