Утренняя звезда. Повесть

посвящается Александру Титову,

главному редактору ежемесячных

петербургских литературных

журналов клуба «Век искусства»

© Александр Шкурин, 2017

ISBN 978-5-4485-6269-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Первая часть
Двое в городе

Эпизоды

Ой, да не вечер, да не вечер,

Мне малым-мало спалось,

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось,

Мне малым-мало спалось,

Ой, да во сне привиделось.

Казачья песня

1.1

Алекс

Над городом, опрокинутым в предрассветную густую синь, плыл колокольный звон. Колокольный звон поднимался в светлеющее небо, на котором блекла и истончалась луна, и вместе с ней, как в сахарном сиропе, растворялись и меркли звезды. Только одна утренняя звезда упрямо не теряла своего колючего блеска, и колокольный звон, чуть-чуть не дотянувшись до неё, спускался на город, где затихал среди улиц и зданий, и терялся на дальнем погосте среди кладбищенских крестов.

Бом-м-м, бом-м-м, бом-м-м.

Тяжелый язык колокола равномерно ударялся по звуковому кольцу, отчего рождался низкий басовитый звук, распространявшийся сначала по звоннице, который потом вырывался на простор и разносился по всему городу.

Звук большого колокола привычно оглушал звонарей, а звуковые вибрации творили с ними настоящие чудеса, заставляя в унисон вибрировать каждую клеточку их тел. Эти вибрации на краткий миг заставляли звонарей увидеть окружающий мир очищенным от скверны, и их тела пели вслед за колоколом и просились в горний полет.

Перед тем, как начать звонить в колокола, звонари подходили к батюшке и получали у него благословение, а потом у охранника брали ключ от колокольни. Ключ был большой, под стать большому навесному амбарному замку, запиравшему двери колокольни. Ключ легко входил в ключевину, со щелканьем проворачивался, дужка замка выскакивала из проушин, и с протяжным скрипом отворялась дверь колокольни. В полутьме колокольни тусклым серебром блестели ступеньки металлической витой лестницы, истертые подошвами не одного поколения звонарей. Витки лестницы поднимали каждого, кто ступил на её ступени, все выше и выше, и к концу подъема приходилось опираться на дубовые перила, чтобы сделать последний рывок к колоколам.

Туп, туп, туп, – от стен колокольни отражался звук шагов звонарей, поднимающихся по лестнице, – туп, туп, туп. Звук шагов утраивался, поскольку по лестнице, гуськом друг за другом, поднимались трое звонарей. Первый звонил в малые колокола, шедший вторым – в средние колокола, шедший третьим – в большой колокол. Последний звонарь был самым высоким, худым, с короткой стрижкой волос выцветшего серого цвета, какой бывает у осенней, побитой морозом, травы. Он был убежденным атеистом, но судьба и нужда в заработке привели его на колокольню. Двое других звонарей едва дотягивали ему до плеча. Звонарь в средние колокола был вертлявым малым с наголо обритым черепом и лицом, похожим на печеное яблоко. Он, как сорока, обожал блестящие предметы, в мочке левого уха болтался крестик, пальцы были унизаны серебряными перстнями, и правая рука от запястья до локтевого сгиба была густо татуирована, он так же не верил в бога, но чтил денежки, поэтому и работал звонарём. Только звонарь в малые колокола, плотный рыжеватый мужчина с бородкой и усами, был по-настоящему богобоязненным, регулярно читал молитвы и старался жить, не нарушая церковных канонов. Он был главным в этой троице. Недавно сын с невесткой подарили ему внучку, и он старался им помочь, отдавая заработок, получаемый в соборе.

Звонари в малые и средние колокола была музыкантами. Звонарь в большой колокол был самоучкой. В детстве он ходил в музыкальную школу, но все забыл, однако хороший слух позволил ему научиться звонить в большой колокол и четко выдерживать целые ноты. Это давало возможность двум другим звонарям, ударами в средние и малые колокола, украсить колокольный звон различными ритмическими рисунками.

Большой колокол на звоннице был последним в ряду колоколов, и обычно его звонарь входил на звонницу первым. Однако в последнее время он изменил этому правилу и стал заходить последним, и надолго останавливался на площадке, которая делила пополам лестницу, якобы переводя дух. На самом деле ему стало казаться, что по первой половине лестницы поднимается он сам, а дальше дорога ему заказана, и вместо него вторую половину преодолевал кто-то другой, а он в виде незримого духа только присутствовал при этом подъеме. Поэтому, остановившись на площадке, звонарь ждал, когда пройдет томительное чувство раздвоенности, и потом поднимался на звонницу.

По звоннице вольготно гулял холодный октябрьский ветер, норовил забраться под одежду, и перед тем, как начать звонить, звонари закладывали уши ватой, плотно натягивали шапки, надевали перчатки и отвязывали веревки колокольных языков.

Звонарь в большой колокол, перед тем, как начать мерно раскачивать язык колокола, привычно целовал его край, губы ощущали стылый металл, и шептал: «не подведи, милый». После окончания колокольного звона, когда края колокола становились теплыми, звонарь опять-таки привычным жестом благодарно проводил по ним рукой, ощущая выпуклые латинские буквы по его окружности. Колокол ни разу подвел звонаря и выдавал сильный и гулкий звук, слышный по всему городу.

Этого звонаря, перед тем, как научили правильно бить в колокол, просветили, что при звоне полагалось молиться и читать пятидесятый псалом. Он пожал плечами и ответил, что атеист и не умеет молиться; на него махнули рукой и посоветовали при звоне просто вести отсчет.

Поэтому, начиная раскачивать язык колокола, он, чтобы войти в ритм, начинал вести отсчет. Один, два, три, пять, десять. При слове «десять» звонарь в последнее время стал ощущать, что за его спиной появлялся незнакомец, который помогал ему дергать веревку, привязанную к языку колокола. Он пытался обернуться, чтобы увидеть лицо незнакомца, который мгновенно прятал лицо. На незнакомце была солдатская шапка-ушанка, серая шинель и на руках трехпалые солдатские рукавицы. Так вдвоем, звонарь и незнакомец, продолжали синхронно раскачивать язык колокола. Вдвоем раскачивать язык большого колокола было значительно легче, они слаженно тянули веревку, и с каждым взмахом язык поднимался все выше, пока не задевал край колокола, и рождался низкий гулкий звук.

Звонарь начал звонить Благовест. Едва большой колокол подавал свой голос, как звонарь закрывал глаза, и перед его внутренним взором от колокола вместо звуков начинали отчаливать во все стороны большие белые лодки, острыми носами вспарывающие утреннюю тишину, словно неподвижную воду в озере, где внизу, под водой, в синей дымке качался город.

Вслед за Благовестом начинался Трезвон. В действие вступали другие звонари. Рыжий звонарь начинал дергать веревки малых колоколов. Дробный звон малых колоколов был подобен звуку падающих в воду больших зеленых яблок, словно мальчишки, обнесшие колхозный сад и спасавшиеся от гнавшегося за ними сторожа с берданкой, бросали их в озеро, по которому неслись большие белые лодки. Последним вступал звонарь с серьгой в ухе, который начинал бить синкопами в средние колокола. Звуки средних колоколов были подобны стае уток, что вслед за яблоками плюхнулись в холодные и чистые воды озера, и от них во все стороны кругами по воде расходились волны.

Колокольный звон плыл над городом, очищая от ночной скверны, и город начинал просыпаться, потягиваться, в темных окнах вспыхивал свет, и открывались двери подъездов, выпуская первых ранних пташек, устремившихся на работу.

После того, как звонари отзвонили заутренюю, город, подобно затопленному граду Молога¹, выплыл из темно-синих глубин утреннего озера в новый день, упершись крестами собора в высокое безоблачное небо, на котором был еле виден истаявший бледный полумесяц луны, и только одинокая утренняя звезда не сдавалась, по-прежнему блистая колючим светом.

После окончания колокольного звона звонари всегда очень медленно спускались по лестнице. Быстрый спуск с колокольни был подобен святотатству. Звонарям казалось, что они несли в вытянутых руках большие чаши, полные небесной благодати, которую ни в коем случае нельзя расплескать. Потом звонари будут улыбаться каждому встречному и щедрой рукой делиться с ними небесной благодатью. Звонарям будет радостно видеть, как лица прохожих очистятся от повседневной мелочных забот, станут просветленными, души – очистившимися от грехов, и в очах зажгутся божьи искры.

Последним со звонницы спускался звонарь в большой колокол, и ему казалось, что за ним упорно следует незнакомец, который не отпускал его до самой последней ступеньки лестницы. Однако он не мог обернуться и проверить свою догадку, боясь споткнуться, чтобы не пролить ни капли из чаши, наполненной до краев небесной благодатью, курящуюся голубым дымком.

Однако в этот день у звонаря в большой колокол все пошло наперекосяк. После того, как звонарей благословил священник, стали искать запропастившегося охранника, который куда-то ушел, и звонари начали нервничать, через пять минут должна была начаться служба, а они еще внизу, а не на звоннице. Через несколько минут томительного ожидания прибежал взопревший охранник, принесший ключ. Замок в этот раз почему-то заупрямился, не желая открываться, и звонарь в большой колокол содрал кожу на костяшках пальцев, пока его открывал. Потом был тяжелый забег по лестнице, счет шел на секунды, и звонари, запалённо дыша, вывалились на звонницу.

Звонарь в большой колокол, выскочив первым на помост, увидел на перилах, опоясывавших по периметру звонницу, журнал в желтой обложке и удивленно хмыкнул. Сюда, кроме звонарей никто не поднимался, и было странным, кто же здесь побывал и забыл эту журнал, который до сих пор не сдул ветер. Даже летом по звоннице гулял сильный ветер, а глубокой осенью порывы холодного ветра пробирали до костей. Журнал в желтой обложке манил звонаря к себе, и он услышал в ушах тихий шепот: «возьми и прочитай меня».

Повинуясь этому шепоту, звонарь сделал первый шаг к перилам. Время остановилось, когда он сделал второй шаг, третий, стал бесконечно долго протягивать руку к журналу и коснулся его пальцами. Журнал, до этого спокойно лежавший на перилах, неожиданно заскользил по ним, и звонарь потянулся за журналом и вновь до него дотронулся. Едва он второй раз коснулся журнала, как тот, словно птица, вспорхнул над перилами и застыл в воздухе, а ветер стал быстро перебирать страницы, словно нетерпеливый читатель, торопящийся быстро его прочитать.

Звонарь попытался двумя руками ухватить журнал, но тот, словно дразня его, отлетел в сторону и продолжал парить в воздухе, а ветер по-прежнему перебирал его страницы. Он перегнулся над перилами и повторил попытку схватить журнал, однако журнальная книжка опять отлетела от него, а звонарь еще сильнее свесился над перилами, и журнал начал томительно долгий полет к земле. Звонарь почувствовал, как его ноги оторвались от помоста, еще миг, и он отправится вслед за журналом в гибельный полет к земле, чтобы там распластанной лягушкой улечься на брусчатку. Он хотел закричать, но ветер вбил в глотку его крик, хотел ухватиться за перила, но руки сорвались и бессильно болтались в воздухе. В такие критические моменты звонарю всегда казалось, что возможная смерть грозит не ему, а другому человеку, он просто наблюдатель, который через мгновение увидит, как ноги несчастного взлетят над перилами, а тело, кувыркаясь в воздухе, устремится в смертельный полет к земле.

Неожиданно звонарь почувствовал, как на него сзади кто-то навалился, почему-то он был уверен, это тот самый неизвестный в солдатской шапке-ушанке и шинели, что в последнее время появлялся за его спиной на звоннице, и между ними произошел странный диалог:

– Зачем тебе этот журнал?

– Чтобы узнать истину.

– Что за сокровенную истину ты ищешь?

– Как мне жить дальше.

– Все книги лживы, сокровенная истина есть только в одной, и она лежит внизу, на амвоне храма.

– Я не верю библии.

– Зря, вера – единственное, что спасает человека в трудную минуту, но так и быть, помогу тебе еще раз.

Замедлившееся во время разговора понеслось вскачь, и звонарь почувствовал, как сильные руки дернули его за ноги, и он сначала животом, а потом грудью проехал по перилам, и вдобавок подбородком стукнулся о них, прежде чем его тело кулем осело на помост звонницы. В последний миг, перед тем, как его сдернули с перил, он увидел, что сильный ветер, словно забавляясь, стал вырывать из журнала страницы, и они хороводом, как белые голуби, закружились вокруг него, а сам журнал начал неспешный полет к земле. Книги хорошо горят, но не погибают, подобно людям, падающим с высоты.

– Алекс, – и щеку звонаря обожгла сильная пощечина, которую отпустил рыжебородый звонарь, – ты – безмозглый осёл, в следующий раз, если захочешь выпасть со звонницы, сделай это без нас, уволь от такого неприятного зрелища.

Звонарь, чье имя только что произнесли вслух, поднял голову, губы рыжебородого звонаря продолжали двигаться и что-то говорить, но он не слышал, было понятно, что тот хочет сказать о его глупом поступке, и стал бесконечно долго подниматься на дрожавших от слабости ногах, а потом, сгорбившись, поплелся к большому колоколу. Когда он проходил мимо второго звонаря, тот не удержался и отпустил в его адрес шпильку:

– Вот до чего приводит глупая любовь к книгам. Хоть и говорят, что ученье свет, но по мне лучше подольше пожить и помереть неграмотным, чем лежать сломанной куклой под колокольней.

Этот звонарь книг не любил, и по его признанию, в юношеском возрасте прочитал всего одну книгу, сочиненную маркизом де Садом, – роман «Жюльетта» (маркиз, похотливый козел, заключенный за свои непотребства в самую знаменитую французскую тюрьму и в силу этого отлученный от прекрасного пола, изливал свои сексуальные фантазии на бумагу). Эту книгу ему посоветовал знакомый, распалив неокрепшее юношеское сознание любовными похождениями куртуазного восемнадцатого века. Что и говорить, успехи порока навсегда врезалась в память второго звонаря. Повзрослев, он цитатами из этой книги сражал наповал дебёлых рыночных торговок, слух которых никто не услаждал признаниями в любви в высоком штиле и никто не дарил им, несчастным, цветы порочного наслаждения.

После постельных утех с очередной торговкой, второй звонарь, любил усесться как турецкий падишах на ложе любви и милостиво позволял кормить себя вкусной домашней стряпней. При случае рыночные торговки дрались за него, а победительнице дружно завидовали, когда сладкоголосый ухажер-звонарь на время поселялся у неё.

Алекс отвязал веревку и стал раскачивать язык большого колокола. Язык колокола нехотя повиновался взмахам его рук и несколько раз долетал до края колокола, но никак не мог его коснуться. Он увеличил амплитуду колебаний, и язык, наконец, задел о край колокола, но звук получился смазанным, тусклым, и он бездарно провалил Благовест, торопливо отбил три удара, не выдерживая необходимые паузы для затухания звука. Сегодняшний звон ему не удался, благородные вибрации не насытили тело умиротворяющей радостью, и после окончания звона рыжий звонарь ему ворчливо отругал его, и в плохом настроении он ссыпался вниз по лестнице.

После колокольни Алекс хотел сразу пойти на трамвайную остановку, но его остановила высокая и худая молодая женщина, вся в сером одеянии, которая недавно прибилась к собору и побиралась на паперти. Ее почему-то звали на церковный лад Татиана, у неё в прошлом была какая-то горестная история, и Бог смилостивился над ней, позволив разуму покинуть ее, и теперь она скиталась, от одной церкви к другой.

– Возьми, – тихий голос был едва слышен, а в тонких перстах были страницы из злополучного журнала в желтой обложке. – Ты их искал и едва не убился, только не верь им, это не твоя история. Свою историю ты еще должен написать.

Оторопевший Алекс взял протянутые страницы, а Татиана, перекрестившись, пошла к собору. Ее скромная серая одежда было похоже на рубище горделивой королевы, которая, потерпев поражение, вслед за ним потеряла разум, но не стать и походку. Походка Татианы завораживала, а за взгляд огромных серо-голубых глаз можно было положить к ее ногам не только свою жизнь, но и честь и полмира в придачу. Однако для безумной королевы чья-то жизнь, честь и полмира в придачу, – было никчемной мелочью, недостойной внимания, и она продолжила идти по жизни, неся свой нелегкий крест.

– Зачем ты мне их дала, – только и успел ей вслед оторопело пробормотать Алекс.

Татиана неожиданно остановилась, повернулась и внимательно посмотрела на него огромными серо-голубыми глазами. В них была такая любовь и сочувствие к нему, жалкому в своих мелочных проблемах, что Алекс мгновенно пожалел, что не встретил на своем жизненном пути эту женщину, верную, любящую, что боготворила бы его как отца своих детей.

– Журнал на кладбище, – Татиана поправила выбившийся из-под платка прядь светлых волос, – там и ищи. Только в журнале другая история. Я повторяю, напиши свою книгу. Уверена, у тебя получится.

Алекс недоуменно застыл столбом. Он ничего не понял из слов Татианы о другой истории и мучительно соображал, откуда этой безумной известно, что он пытается писать, поскольку никому об этом не рассказывал. В себя Алекса привел сигнал мобильника, означавший, что опаздывает на работу. Надо было спешить, но он решил разыскать этот злосчастный журнал, из-за которого чуть не упал с колокольни.

Он торопливо прошел на старое кладбище, примыкавшее к собору. Кладбище за то время, когда в стране радикально несколько раз менялась власть, было частично снесено и закатано в асфальт, и сейчас осталось с десяток могил, под которыми упокоились прежние настоятели собора. У нынешнего настоятеля собора руки еще не дошли до кладбища, и оно представляло собой убогое зрелище, заросшее высохшей травой, с покосившимися крестами и расколотыми гробницами.

Алекс не любил ходить по кладбищам, почему-то на погосте ему всегда казалось, что ищет и никак не может найти свою могилу. Потом он плохо спал по ночам, и каждый раз ему снился один и тот же сон в трех частях. В первой части он находил свою могилу, но вместо того, чтобы ей поклониться, попирал ногами. Во второй – начинал разрывать могилу, прекрасно осознавая, что кроме полусгнивших досок, тряпья, костей и черепа с отросшими и свалявшимися волосами в ней ничего не найдет, но упорно продолжал рыть дальше, пока истертые об глину пальцы не касались крышки гроба. В третьей части сна, поднатужившись, срывал крышку, и тяжелый смрад гниения с головой накрывал его, тошнота подкатывала к горлу, и он отшатывался от могилы.

В этот момент он всегда просыпался и вскакивал, весь мокрый, сердце кузнечным молотом бешено лупило по ребрам, и нестерпимо начинала болеть голова. Он вставал в поисках таблетки снотворного и стакана с холодным чаем. Мертвая луна заглядывала в окно, заливая комнату холодным серебристым светом, одеяло на постели было скомкано, наволочка подушки неприятно пахла потом, а простыня длинным светлым языком, напоминая петлю висельника, свешивалась на пол.

Алекс, вступив на осколок старого кладбища, и, позабыв о журнале, стал бесцельно бродить по нему и читать сохранившиеся надписи, пытаясь разобрать причудливую вязь церковнославянских букв. Чем больше он разглядывал уцелевшие кресты и надгробия, тем больше у него крепла уверенность, что сумеет найти на этом старом кладбище свою давно утерянную могилу, и на следующем надгробии наверняка будет высечено именно его имя.

Ему вдруг показалось, что сейчас кто-то подбежит к нему со спины, тюкнет по темечку, и он рассыплется на множество мелких ледяных кусочков, и тотчас ощутил, как обух топора убивца коснулся его темени. Алекс почему-то был уверен, это тот самый, в солдатской шапке-ушанке и шинели, который, теперь был уверен, решил занять его место в этой жизни. Черт возьми, его жизнь не такая сладкая, но так было жалко её до слез, глупую и никчемную, но одну единственную и неповторимую. Обух с треском стал проламывать кости свода черепа, он хотел закричать, чтобы оповестить равнодушный мир, что уходит из него, может, хоть кто-то и всплакнет о нём, пока еще живом, и мутнеющим взглядом увидел, какое счастье, к нему неожиданно пришло спасение, среди ржавой прошлогодней травы валялась желтая книжка со звонницы.

За спиной обиженно засопели, послышался звук шагов, он осмелился обернуться, чтобы мельком увидеть удалявшуюся понурую фигуру в солдатской шинели и шапке, с топором в опущенной руке. Он облегченно вздохнул, ему повезло, дыхание смерти только опалило его, но не сожгло, поднял книжку и стер грязь с обложки. Это оказался журнал «Край городов»², перевернул страницу и прочитал название повести «Долгая дорога»³. Он умел читать книги по диагонали и ухватывать их смысл, хотя и теряя детали повествования, которые потом восполнял, читая книгу повторно.

Пролистав журнал, Алекс на мгновение задумался, вспомнив странный диалог, который то – ли приключился, то – ли почудился ему, когда балансировал на перилах звонницы. Странная книжка лежала на перилах, совсем небожественная повесть, и не было в ней той истины, которую он искал, это был грустный детектив о долгой дороге, которая никогда не приведет к храму. У Алекса была такая особенность, когда, прочитав какое-нибудь произведение, любил сочинять продолжение к ним и обязательно включал себя в новые сюжетные линии. Здесь же сразу почувствовал, что у него ничего не получится, клеймо «зечки» навсегда прилипло к главной героине повести, со временем её фигура потеряла девичью стройность, погрузнела и оплыла, черты лица огрубели, и она к месту и не к месту смеялась неприятным лающим смехом. Алекс как наяву представил, что случайно встретился с ней, когда она, родив непонятно от кого дочку, попыталась подработать на панели. Она пристала к нему на улице и пьяным голосом предложила: «мужчина, не хотите отдохнуть?», и зашлась неприятным смехом. Алекс, ничего не говоря, только ускорил шаг и обернулся, когда отошел почти на квартал. Ему навсегда врезалась в память фигура одинокой женщины под фонарем. Хорошенькая девушка с непростой судьбой исчезла, оставшись только на страницах повести. Больше не стоило её жалеть и сочинять продолжение повести.

Если кого и следовало пожалеть, так это христианство, время её могущества и безоговорочного диктата осталось в прошлом, и теперь на территории церкви можно было встретить совсем небожественные книги, в том числе и детективы. Ведь если разобраться, детективы – это игры дьявола с людьми, которых искушает Люцифер. Он положил журнал на разбитое надгробие, сквозь которое пробивались острые пики высохшей травы.

Non ego. Ego non revertetur⁴.