– Ты ещё не знаешь, где оказался, как, впрочем, и все… никто не знает, где ты. Ведь тебя на самом деле не существует, тебя нет – ты потерял себя. Потерял, как теряют счастье в бесконечной череде серых будней. А кем становится человек, если у него нет даже себя?

– Пустотой… – неуверенно выдыхаю я слово.

– Но ведь даже у пустоты есть своё место, а у тебя нет… тебя нет…

Я удивлённо смотрю на то место, где должно быть её лицо.

– Так что же мне делать?

– Найди себя! Отыщи свои следы и, не теряя из виду, следуй за ними.

– Где же мне искать? С чего начинать свои поиски? Подскажи мне!

– Загляни внутрь себя, только там найдёшь ответ. Смотри по сторонам, замечай оттенки собственных чувств, желаний и мыслей – они приведут тебя к ответу. Найди себя! Ты должен сделать это, иначе будешь бесконечно блуждать между двумя мирами. Пока ты ни жив, ни мёртв, тебя не сможет принять ни один из миров: ты везде будешь чужим. Найди следы…

– Я не понимаю…

– Прошлое, настоящее и будущее, жизнь и смерть, иллюзия и реальность неразрывно сплелись, смешались, став единым целым. Теперь ты должен распутать их, собирая по крупинкам себя, чтобы в конце пути ответить на вопрос.

– Какой вопрос? – я всё ещё пытаюсь хоть что-то понять.

– Ищи следы… Найди себя… Ответь на вопрос…

Последние слова раздались, будто издалека. Казалось, голос терял последние силы. Я понял, что погружаюсь в темноту.

Во мраке были размешаны холод и спокойствие…

Часть 1. Я умер

Я умер?

Хм-м… Я – умер.

Я умер, и ничего в этом плохого нет. Просто так получилось…

Бывает так с некоторыми. И будет с каждым. Тут уж ничего не поделаешь. Нет, и в самом деле, ну что тут можно сделать, если умер?

Интересно, как это – умереть? А никак!

Просто ничего не чувствуешь, кроме холода и спокойствия.

Спокойствия…

Теперь я понимаю, почему бабушка так спокойно относилась к моим переживаниям и неудачам. Она всегда была спокойна, глядя на меня своими глубокими, умными глазами. Вернее будет сказать, глубокими, мудрыми глазами со множеством морщинок вокруг них. Смотрела, улыбалась и была спокойна. И мне вдруг тоже становилось спокойно. Видя её такую, бабушку, я всегда, всегда успокаивался. Вне зависимости от величины моей проблемы. Просто я понимал, точнее, даже чувствовал, глядя на бесчисленные морщинки и на спокойствие в глазах, что всё будет… ну, если не хорошо, то хотя бы так, как должно быть.

И я думал, именно потому что, она старенькая (а старенькая – значит, много прожила, много прочувствовала и поэтому многое может, по крайней мере, мне так казалось), бабушка знала, что вот так оно и будет – холод и спокойствие. Зачем тогда переживать?!

А почему холодно? Ведь я же умер! Мне, по идее, не должно быть холодно. И холод какой-то неестественный. Скорей, даже не холод, а зябкость. Если вообще есть такое слово – зябкость.

Так вот, я – зябну. Это когда кожа покрывается пупырышками, а тело начинает немного дрожать.

В отличие от холода, зябкость – это не неприятное чувство. Оно никакое. Холод – неприятен, зябкость – никакая. Всё понятно.

Но иногда зябкость бывает нужным чувством.

Например, когда просыпаешься рано-рано утром в детском лагере, где-нибудь возле моря, допустим в Анапе, а за окном – ноябрь. Так вот, просыпаешься, а в комнате стекло выбито. И ты под одеялом. Вспоминаешь вчерашний вечер, как пил невкусную водку, как ждал и боялся, но потом всё-таки решился, как с молоденькой воспитательницей танцевал, какая она близкая и тёплая. И хорошо так. И ты под одеялом, окно выбито, Анапа… ноябрь… И зябко, когда под одеялом. Нос из-под него высунешь – холодно. И обратно под одеяло, чтобы зябко было. А в туалет-то хочется…

Точно также и мне сейчас – зябко.

Я лежу на своей кровати, в своей квартире. Мёртвый, но сердце при этом колотится. Иногда мне начинает казаться, что… жалко, что оно бьётся. Хочется, чтобы замерло и больше не мешало наслаждаться смертью, не раздражало своими надоедливыми тук-туками. Чтоб сердце остановилось, и я мог спокойно, ни на что не отвлекаясь, себя оплакать.

Всё-таки редко когда приходится оплакивать себя. Не жалеть, а именно оплакивать. Жалеем мы часто себя. Мы уже привыкли к этому чувству. Для кого-то оно является всей жизнью, единственным смыслом и способом существовать.

Если бы я был жив, то сказал, что для меня это привычно – жалеть себя. А так как меня уже нет, то остаётся только – это БЫЛО привычно.

Сейчас же я буду оплакивать всего себя – душу, что мечется где-то очень далеко; тело, где пока ещё теплится жизнь (но это ненадолго); людей, когда-то важных для меня и составлявших смысл моей жизни…

Но теперь это всё позади, все ненужно, всё неважно…

Лежу на кровати, глаза закрыты. Так лучше, когда темно.

Открываю их – передо мной потолок.

И полумрак. Ведь прежде чем умереть, я задвинул шторы. Последнее, что я сделал в этой… ой, уже в прошлой жизни – это задвинул шторы. Чтобы было темнее. Ведь гибель приходит в темноте. Обязательно, где смерть, там темно. Так кем-то заведено.

Даже в детстве, ещё не зная, что это такое, ещё не столкнувшись с ней, мы догадываемся, что тьма – это и есть смерть. И боимся её.

Это знание приходит вместе с жизнью. Животное знание. Такое же, как и умение дышать, чувствовать, бояться.

И мы боимся её – темноты и того, что в ней заложено.

Поэтому, умирая, я решил, что шторы обязательно должны быть закрыты.

А сейчас мне всё равно. Я же не знал, а мог только догадываться, что мёртвому темнота не понадобится, её не будет. Не знал, что за гранью жизни есть только зябкость и спокойствие.

Но всё равно, когда темно – лучше. Ведь можно представить, что моя защита безгранична, её никто не пробьёт, и вместе с тем, никто не потревожит меня.

Когда же глаза открыты, я вижу потолок, и с этим сразу приходит понимание, что моя защита хрупка, как стена из бетона. Она заканчивается там, за окнами этой квартиры.

Там – мир живых.

Вокруг меня – кокон из железа и камня. Он окутал меня, защищая от жизни. Пока я внутри, мне ничего не грозит, я могу позволить себе быть мёртвым, надо мной ничто не властно. Даже время… Оно здесь не то чтобы остановилось – его просто нет. Умерло вместе со мной. И от этого ещё спокойнее.

Ведь не надо никуда спешить. Уже не надо…

Да и смерть никогда не спешит. Она просто есть.

Приходит всегда вовремя. Именно тогда, когда нужно.

Теперь я знаю, не смерти нужно, а самому покойнику. Каждый выбирает свой день и свой час сам, когда ему суждено уйти. Не бывает, что я хочу жить, но умер. Это не так. Я выбираю смерть и поэтому умираю. Выбираю: медленно или быстро, днём или ночью, рядом с близкими или в одиночестве…

А смерть… Она просто так не опаздывает. Она очень пунктуальна и серьёзно относится к своей работе. Ей всё равно, что думают об этом близкие люди умершего. Смерть слышит только голос самого человека, очень чутко улавливает решение, которое он принял. Затем просто хорошо выполняет молчаливую просьбу – «Я хочу умереть».

Ей безразличны деньги, сила, ум, счастье… Она просто трудяга.

«Смерть заказывали? Пожалуйста! Причем совершенно бесплатно и именно то, что Вы хотели».

Затем она берёт тебя за руку, оставляя уже ненужное тело позади, и ведёт в ТВОЙ НАСТОЯЩИЙ МИР, который ты же и создал.

Тёмное небо, затянутое грязными тучами, и касающиеся его холодные трубы-гиганты, без устали плюющиеся мутным дымом. И запах хлама… Может быть, ты создал этот мир, он твой и туда приведёт тебя за руку смерть?

Или слепяще-яркое солнце, фиеста с безудержным желанием танцевать – этот мир твой? Ты его творец?

Всю жизнь люди пытаются заглянуть внутрь себя, увидеть, что же у них там? Пустота? Гниль? Свежесть? Хаос? Мир ПО ТУ СТОРОНУ ЖИЗНИ помогает, наконец-то, это выяснить. Увидеть свою душу настоящей, не обманывая самого себя. Ты просто просыпаешься, открываешь глаза и видишь всё, что создал и что разрушил.

Смерть лишь помогает найти в бесконечном коридоре судеб комнату с твоим именем на двери.

Она спутница, провожатый, Харон, не просящий за свои услуги ничего.

Её незачем бояться. Как она может причинить вред? Как?

Она?

Почему ОНА?

Почему смерть женского рода? Почему я говорю о смерти как о ней?

Потому что ко мне смерть явилась молодой девушкой. Без лица.

Я смотрел на неё, сидящую на моей кровати и терпеливо ждущую, пока я решусь протянуть ей руку.

Я заставил смерть ждать!

Я был её хозяином. Я владел ею. Ведь она была создана специально для меня. Как только моя смерть выполнит своё предназначение – исчезнет. Поэтому она меня не торопит – тоже хочет успеть пожить.

Смерть хочет жить! Ха-ха… Абсурд.

Но она слишком перфекционистка, чтобы противиться установленному порядку. Так что просто подождёт, пока я войду в дверь, на которой висит обычная табличка с моим именем. И растворится, выполнив свою работу «на отлично».

Эта леди, сидящая рядом, была мне симпатична. Я бы даже с ней поболтал. Ведь она единственная, кто пришёл разделить мое одиночество. Одиночество её создателя. Ведь только потому, что я захотел умереть, была создана она.

В душе у меня была пустота, и именно поэтому она пришла без лица. Она была отражением меня самого, моего незнания, кто я такой.

Будь у меня возможность умереть счастливым, я уверен, смерть имела бы облик самого близкого для меня человека, ушедшего раньше. Ведь что может быть приятнее, чем увидеть старого друга после столь долгой разлуки, что лицо его почти стёрлось из памяти?

Единственное, чего я не понимаю, почему до сих пор бьётся сердце?

После того, как я протянул ей руку, мы пошли по коридору. Очень длинному, широкому, светлому. Нас то и дело обгоняли парочки. Кого-то обгоняли мы. Кто-то из них был полупрозрачен, как тень с чуть заметными очертаниями, а кто-то был ярок, будто светился солнцем изнутри. Мужчины и женщины, дети и старики. Обнажённые, в лохмотьях, в строгих костюмах и клоунских нарядах. Бесконечно разные.

Неизменно оставалось одно – их сопровождала смерть. И сколько было людей, столько и образов смерти.

Ребёнок держит за руку здоровенного мужика. Тому пришлось изрядно наклониться, чтобы малыш мог держаться за руку. Они идут и увлечённо о чём-то болтают, смеются… Провожатым был ребёнок. Наверное, не так плохо, когда к тебе приходит голубоглазый карапуз и, улыбаясь, спрашивает: «Пойдём?».

Некоторые же существа, ведущие мрачных, испуганных или, чаще всего, просто уставших людей, были невероятны: вызывающие равнодушное омерзение или приступы пустой тошноты.

И я всему этому не удивлялся!

Это сейчас при воспоминаниях обо всех этих лицах и образах мне становится не по себе. А тогда я понимал, что всё идет нормально, всё так, как должно быть.

Наконец, мы подошли к нужной двери, к моему миру.

Я спросил безликую: «Сюда?».

Она качнула головой: «Да».

И тогда, протянув руку и, лишь слегка коснувшись ручки, отворил дверь.

…

После я очутился там же, где всё и началось – на моей кровати в моей квартире. В коконе, созданном мной самим.

Только я, зябкость, спокойствие и непонимание остались после моей смерти. Хотя нет… Не только. Со мной рядом на кровати лежал, воплощая всё, недавно произошедшее со мной, небольшой красный клубок.

Откуда он здесь? Наверное, я его захватил оттуда… Откуда не возвращаются. А может это подарок от неё… безликой.

Как-то в детстве я посмотрел один фильм. Хотя, скорее, не фильм, а сериал. Кажется, он назывался «Запретная зона» или «Сумеречная»… Короче, какая-то «зона». Одно время его показывали по телевизору и все: и взрослые, и дети – фанатели по нему, каждая серия являла собой новый, захватывающий фантастико-мистический сюжет, заставляющий ждать развязки, неотрывно таращась на экран.

И вот в одной из серий рассказывалось про мужчину, обладавшего волшебными часами.

Что же в них было колдовского? А то, что раз в сутки, с двенадцати до часу ночи, они останавливали время и все, кроме владельца этих часов, замирали в неподвижности, повинуясь всесильным чарам. И за этот час хозяин времени мог делать всё, что ему заблагорассудится, не боясь быть разоблаченным.

Если задуматься, то что можно делать, обладая такими часами? В голову обычно приходит только что-то противозаконное. Вряд ли кто-нибудь додумался бы за этот час успеть накормить и одеть несчастных и обездоленных. Вот и герой фильма, не обладая развитым воображением, занимался грабежом ювелирных магазинчиков. Хотя мне–то обвинять его в скупости фантазии было негоже…

После просмотра этой истории я регулярно, обычно перед сном, начинал мечтать, будто у меня есть такие волшебные часики. Мне так хотелось останавливать время и делать всё, что захочу, всё, что в обыденной жизни я себе позволить не мог. В детском мозгу созревали вожделенные фантазии грабежа главного универмага моего города, мести лютым врагам и овладения одноклассницами в момент «волшебного часа».

Все эти иллюзии были так сладки и так желанны! Ведь в них умудрялось вмещаться всё, что я никак не мог позволить себе в настоящей жизни – денег не было, обидчикам сдачи дать не мог, да и среди девчонок особой популярностью не пользовался. Оставалось уповать только на волшебную палочку, а, точнее, на часы.

Мечтая в детстве о подобном чуде, я и не предполагал, что когда-нибудь ко мне в руки попадёт вещица, способная играть со временем, будто с домашним питомцем.

Я не знал, ЧТО ЭТО. Я не понимал, ЗАЧЕМ ОНО МНЕ ВООБЩЕ НУЖНО! Я вообще ничего не понимал. Но, глядя на небольшой красный клубок, я видел в нём силу и власть прошлого, с которыми мне нужно было научиться мириться и совладать.

Сила и власть…

Что с ними сейчас делать?

Для начала нужно разобраться, как этот клубок оказался у меня и зачем он здесь? ЧТО всё-таки произошло до того, как я очутился там же, где все и началось – на моей кровати, в моей квартире, в коконе, созданном мной?

Только я, зябкость, спокойствие, непонимание и… маленький красный клубок остались после моей смерти.

И, всё-таки, я умер?

Нет, я только что родился…

Часть 2. Психотерапевт

В прошлой жизни я работал психотерапевтом.

Каждое утро (естественно, кроме выходных) я совершал все необходимые ритуалы – застилание кровати, чистку зубов, умывание, бритьё, завтрак – в строгой последовательности. Это была привычка, и нарушить её я мог позволить себе только в выходные. С каждым пройденным этапом, ставя себе пунктик о выполнении, я как бы просыпался и, ободряя себя, говорил: «Так, начинается новый рабочий день. Очнись!». Выполнив все положенные обряды, уже свежий и полный сил, я отправлялся на работу.

До психиатрической больницы было около часа езды. Маршрут был всегда однообразен и до тошноты предсказуем. Сначала я втискивался в вечно переполненный троллейбус. Спустя минут 15, помятый со всех сторон и уже еле живой, выползал в центре города, на большой транспортной развилке, через которую проходили почти все маршруты. Следом пересаживался на автобус, идущий до самой окраины, и ещё более плотно забитый людьми. Поэтому достаточно часто приходилось сражаться, распихивая неугомонных бабулек с кошёлками и скалоподобных заводских трудяг, за место в транспорте и, следовательно, за своевременный приход на работу.

Поначалу, когда я только ступил на трудовую стезю, вечная толкучка и ругань пассажиров меня жутко забавляли. Ещё бы! Каждый день в час пик – бесплатные американские горки! Но спустя пару месяцев я стал замечать, что духота и скованность, за которую я плачу, а мне дают билетик, начинает меня раздражать. И единственное, о чём мог думать по дороге – это когда я, наконец-таки, выберусь из этого тесного Ада.

Ещё через некоторое время у меня начало возникать ощущение, стоило только открыть глаза и оглядеть окружающих меня людей, будто я единственный живой в царстве Аида. Пустые, безжизненные лица, по привычке обрекающие себя на движение к ненавистной работе, наступали со всех сторон – умершие ещё при жизни.

Ещё чуть-чуть – и подобные мысли перестали меня волновать. Видимо, я стал таким же. Но поездки всё равно меня утомляли.

В конце концов, решение было найдено – я купил себе маленький МП3 плеер, служивший своего рода защитным костюмом, позволяющим за счёт музыки и размышлений отгораживаться от всего этого дорожного хаоса. Музыка захватывала мысли и позволяла погрузиться глубоко в себя. Туда, где я уже успешен, богат и езжу на своей машине, а не в воняющем смесью перегара, пота и дешёвого одеколона автобусе. Чувствуя в очередной раз, как «прелести» дороги вызывают подкатывающие к горлу ощущения тошноты, я брался за моего спасителя – чудо современной техники. С наушниками и музыкой дорога до больницы переносилась легче.

Лечебница находилась почти на самой окраине города: там, где начинались сосновые леса и жило мало людей.

Вопреки общепринятому мнению, территория психушки ничем не отличалась от обычного медгородка – с десяток двухэтажных зданий из белого кирпича, высокие сосны и ухоженные клумбы с цветами.

Большинство людей, приходящих сюда, чтобы получить справку «На учёте не состоит», необходимую при приёме на работу и получении водительских прав, чаще всего остаются разочарованными. Обычно, взяв с собой для пущей храбрости кого-нибудь из друзей, люди, ступившие на территорию дома скорби, боятся картин, нарисованных их воспалённой (вследствие чрезмерного просмотра голливудской белиберды) фантазией. Но они не оправдываются: ни тебе гигантов с выпученными от безумия глазами, ни буйнопомешанных, дружно шагающих в смирительных рубашках и при первом удобном случае кидающихся на тебя, бешено вопя и брызгая слюной, перемешанной с пеной.

Максимум, что появившиеся на территории могут увидеть – это мирно подметающих и так уже чистый асфальт людей в однообразных серо-бесцветных рубашках, просящих закурить у каждого прохожего, да лица, торчащие из-за зарешеченных окон и бубнящие что-то себе под нос.

Хотя, может, я просто уже к этому привык и не обращаю внимания, а для кого-то такой поход оборачивается полным кораблем впечатлений.

Моё отделение находилось в первом корпусе, что ближе всех к воротам.

Весь первый этаж занимало 15-ое детское отделение, где я, собственно, и работал. Сверху соседствовало 16-е платное, где лечили от лёгких неврозов и нервных срывов. Пациентов 16-го отделения можно было всегда встретить оккупирующими лавочки возле общего подъезда и дружно пускающими клубы сигаретного дыма, создавая подобие тумана.

Сейчас, по прошествии стольких лет, я могу ответить на вопрос, который задавал себе после увольнения достаточно долго: «За те годы, что проработал психотерапевтом в больнице, я больше приобрёл или потерял?»

Ответ: «Я не знаю!».

Я не знаю, чего было больше: взлётов или падений, успехов или неудач? Не знаю, правильно ли я сделал, что оказался там.

Раньше бы я сильно парился, изводил себя, задавая вопрос «А что если?». Короче, занимался тем, что, в общем, называется «эмоционально-моральная мастурбация». Бесконечный перебор всевозможных вариантов исхода и анализ, анализ, анализ… Крыша может съехать!

Благо, теперь этого нет благодаря отцу. Он мне когда-то сказал:

– Любое решение, которое ты примешь, будет единственно правильным и верным.

– Почему? – я совсем тогда не понял этого утверждения.

– А потому, что ты не знаешь, как бы было, сделай ты другой выбор, – ответил папа и принял выражение лица мудрого аксакала. Я тогда всё равно ничего не понял: ведь мне было лет 10—11.

Фраза же запомнилась, несмотря на кажущуюся бессмысленность и сложность, и стала одним из жизненных кредо. Жаль только, что для отца сказанное им ничего не значило.

Поэтому, зная, что я поступаю правильно, ничего не остаётся делать, как быть благодарным за опыт.

В то время в моей совсем ещё детской голове помещались огромные весы, на которых я постоянно взвешивал тщательно отобранный и отсортированный товар – правильные или вредные поступки, слова, встречи…

Теперь этого нет.

Я знаю, что работа в психушке многому меня научила и так же много безвозвратно отняла.

Как говорил один очень известный писатель: «Однажды мы оказываемся в точке, где нам хорошо, где мы счастливы. И вместе с тем постигаем, что цена нынешнего состояния – все проклятые неудачи, вся невыносимая боль, все побеждённые страхи. Если бы не проблемы-преграды, мы бы остались там, где были. Они помогают нам расти, заставляя двигаться вперёд, не позволяя стоять на месте, ожидая, когда счастье само, растолкав горе, ворвётся в нашу жизнь. Нам же остается сказать, когда приходим к счастью: «Спасибо, что были в нашей жизни! Спасибо, страх! Спасибо, боль! Спасибо, печаль!».

Красивые слова и очень мудрые, но для меня бесполезные. Потому что я способен сказать «спасибо» только тогда, когда достигну заветной цели, земли обетованной. А, двигаясь к ней, я, как и все, проклинаю, ненавижу, жалею…

Все богатство моего отделения добывалось тяжким трудом заведующей, имевшей врождённый талант находить и добиваться необходимого у людей, желающих очистить душу благотворительностью. Техника, тренажёры, игрушки, вкусности – всё это поставлялось в отделение с завидной регулярностью и рвением со стороны любителей детских болезней. Всегда найдутся люди, жалеющие больных детей и сирот и желающие наградить их за болезнь или сиротливость всеми земными благами.

Просто сталкиваясь с благотворительностью, я понял, что, во многих случаях, кроме удовольствия от материальных благ, она ещё и воспитывает в человеке психологию нахлебника, знающего, что за неудачи, горе и обездоленность тебя будут кормить, поить и одевать. Тебе же для этого ничего не надо делать, кроме как быть несчастным.

Только в последнее время зарубежные спасители поняли это. И, вместо традиционного обеспечения «рыбой», они учат умению обращаться с удочкой, в общем, добывать улов самому. Но, к сожалению, не все. Сейчас также находятся много желающих «помочь» и «наградить» – англичанки пенсионного возраста, стремящиеся поскорей смыться от гомонящей толпы маленьких почтичеловеков; молоденькие итальянки, говорящие только о предстоящем вечере в баре, а также немцы, американцы и даже немного французов (видимо, у них и своих регулярно болеющих хватает).

Короче, все были довольны: заведующая – тем, что находила себе в вечных поисках занятие и смысл творческой жизни; иностранцы – тем же и ещё спасенной душой.

Правда, заведующая периодически «ломалась» (ноги, руки, почки) и укладывалась на «ремонт» на неопределённые сроки. Но она, видимо, не сильно-то была и против.

Пока она находилась в отлёжке, почти все её материальная добыча дружно ломались весёлой ребятней с молчаливого согласия равнодушного персонала. И с очередным выходом на предстартовую позицию, после выздоровления, она тяжко вздыхала и, засучив рукава белого медицинского халата, принималась в очередной раз катить тяжёлый камень, подражая уставшему Сизифу, в гору, ею же самой и воздвигнутую. Никому её жалко не было: ведь человек сам себя развлекал, придумывая себе занятие.

Разновидностей помощи нашей бедной стране было много. В том числе и обучение местных, с позволения сказать, «специалистов» хитростям и тонкостям работы с несчастными и обездоленными. Но такие тренинги-семинары, к сожалению, проводились редко. «К сожалению» – потому что от них была хоть какая-то более-менее ощутимая польза. А «редко» – потому что затраты на обеспечение семинаров были значительными, а пользу разглядеть достаточно сложно – пощупать нельзя, понюхать тоже, да и лизнуть – навряд ли. Легче купить телевизор, подарить детишкам, сфотографировать улыбчивых детдомовцев на его фоне и привезти фото в свою далёкую от наших бед страну – «Мол, щупайте на здоровье, дорогие деньговладельцы!». После обучения аборигенов иностранные спасители приезжают к себе и сообщают, что обучили уму-разуму. Эффект совсем другой: ведь в мозги не заглянешь и не увидишь, кто чему научился и какую практическую пользу принёс по приезде на место службы.

Я, кстати, думаю: «И слава Богу, что мысленное содержимое черепной коробки другого до сих пор недоступно». Иностранцы бы удивились, узнав, что, как минимум 80% их денег, вкладываемых в обучение специалистов, работающих с детьми, уходит впустую. Потому что около 8 человек из 10, приходящих на тренинги – это профессиональные тусовщики, появляющиеся на подобных мероприятиях исключительно ради веселья и разнообразия, а никак не для повышения профессионализма и расширения горизонта. Общение, фуршеты, чаепития – вот что мило сердцу их.

Что же касается остальных 20-ти процентов, то сюда входят люди вправду толковые. В смысле, люди, желающие познавать новое и развиваться: ведь работа с детьми – их творчество и любимое дело.

Может быть, случайно, а, может, благодаря доброй воле судьбы и особой её благосклонности, называемой верным решением, такие люди, поступая в универ, на удивление бойко интересуются выбранной профессией и изучаемыми предметами. К тому же они не страшатся тратить деньги (чаще всего свои) на приобретение книг, дополнительные тренинги и наработку практического опыта.

Таких людей, как ни грустно признать, подавляющее меньшинство.

Чем это могло быть вызвано, абсолютно не представляю, но могу предположить.

Во-первых, благодаря исторически сложившемуся убеждению, что работа должна быть тяжким бременем и нравиться никак не должна. Прямо как в христианских традициях: «Потом и кровью будете зарабатывать хлеб свой».

Во-вторых, из-за явной инфантильности моих современников – не знают, чего от жизни можно хотеть, куда идти и как чего-либо добиваться. А если даже и знают, вовремя в этом разобрались, то не умеют противостоять чрезмерно активным и «лучшезнающим» родителям, желающим видеть дочь нынче модным психологом и совершенно не пытающимся понять её нелепую идею стать учительницей физкультуры.

Наверное, из-за этих наиглупейших, но вполне естественных причин молодые люди выбирают путь от противного и бредут по жизни с низко опущенной головой и вечно кислым выражением лица, не умея да и не желая что-либо менять в тошнотворном, но вполне устоявшемся мирке: то ли из-за страха перемен, то ли просто из убеждения, что «уже поздно».

Результаты налицо: талантливые актёры работают стоматологами, маэстро продаж копаются в сводах законов, а вполне вероятный нобелевский лауреат по физике хамит пьяным пассажирам, по ошибке зашедшим в его вагон.

Так вот, когда заведующая отправила меня на четырехдневный тренинг, где английский социальный работник, леди пожилых лет, должна была учить нас премудростям работы с трудными подростками, я обрадовался, так как до сих пор с надеждой относил себя к тем самым двадцати процентам.

В творчески активное меньшинство, которое выделилось в первые 15 минут занятия, также, на мой придирчивый взгляд, попала молодая женщина – Татьяна, со дня на день собиравшаяся стать счастливой мамой. С большим красиво округлым животом и ярко выраженной харизмой, она каждый день тренинга неизменно приходила минута в минуту, плавно громоздилась на стул рядом со мной. К тому же, была она интересной собеседницей и человеком, имеющим своё, вполне даже конкретное, мнение. Несомненно, с моей стороны это вызывало тактичный интерес и уважение. Наверное, именно поэтому все 4 дня я держался неподалёку от неё и, когда для очередного упражнения или игры круг разбивался на тройки, четвёрки или же пятёрки, мы всегда оказывались рядом.

Упражнения, в основном, носили характер психолого-коррекционных игр и были направлены на сближение, развитие сплочённости, расслабление и так далее. В общем, то, что мы должны были проделывать с подростками, опробовали сначала на себе.

Оказавшись в очередной раз вместе с Таней в подгруппе, мы делились своими мыслями, чувствами, воспоминаниями. И, что самое главное, я рядом с ней чувствовал себя свободно и раскрывался без страха и утайки.

В то время я был в состоянии мимолётного увлечения, чувствовал себя воздушно-беззаботным, поэтому прошлое казалось красочным и вполне сносным, что я, естественно, не подвергая сомнениям, преподносил другим. Идеальные родители, верные друзья, вечная любовь и только – вот что встречалось на моём пути.

Пока я всё это рассказывал, Таня с интересом смотрела на меня и ждала, пока закончу. Когда же я замолчал, она задала мне один, всего один вопрос, ставшим впоследствии чем-то глобально важным. Она спросила:

– Если у тебя было всё так идеально, как ты говоришь, – медленно, растягивая слова, произнесла она, будто читая что-то в моих глазах, – почему же ты тогда стал психотерапевтом?

И я задумался, желая, легко отмахнувшись, пробубнеть что-нибудь…

Но вместо этого прислушавшись к себе, я понял: что-то тяжёлое и вязкое схватило меня за горло и тянет вниз, увлекая за собой…

Вопрос, заданный на том семинаре Таней, стал пусковым механизмом. Он что-то переменил внутри, открыв глаза на то, что я так яростно старался забыть. Мне кажется, что именно в тот самый момент, как она произнесла слова, сложившиеся в один из главных вопросов жизни, мой, невидимый доселе, комочек плотно скрученных нитей начал превращаться в реальность.

Прошлое ожило, поглощая меня.

А внутри…