Витька-"придурок" и другие рассказы

Я не могу сказать, что стиль автора безупречен, но все эти рассказы – отнюдь не графомания! Автор – реальный писатель, никакой не начинающий и его рассказы – настоящая русская словесность в классическом духе, городская проза. Да, обычное, традиционное повествование, без вывертов и стремления к эпатажу, но автор пишет о том, что испытал и прочувствовал, и достоверность описываемого с лихвой перекрывает те или иные огрехи, о которых нет смысла говорить в коротком предисловии.

Советую автору не останавливаться и продолжать писать. Писать, как голова велит, в надежде, что написанное найдет своего читателя. Мне, как читателю, особенно запомнилась "Рыжуха". Неуверен, что монологи-рассказы от имени женщин, покажутся женщинам убедительными, впрочем, это у них надо спросить.

O`Санчес (Александр Чесноков)

Песни моего века

«Ты у меня одна …»

Её звали Лидка! Мы были одноклассниками, и в начальной школе я дергал ее за толстые золотистые косы, она же в ответ бросалась в меня чернильницами. Современные школьники даже не слышали, что это такое – чернильница, а в шестидесятые годы прошлого века ученики писали в тетрадках перьями, не гусиными, конечно, как Александр Сергеевич, ауже стальными. Перед уроком на каждую парту дежурные ставили чернильницу-непроливайку. Это только называлась она непроливайкой, в действительности же чернила были везде – и на партах, и на школьнойформе, на пионерском галстуке и, естественно, на руках и физиономиях школяров.

– Анна Прокофьевна, – жаловалась Лидка учительнице, – а Саша ругается. Он меня «гадиной» назвал!

Наказание было строгим. Учительница пересадила меня с «камчатки»на первую парту, прямо напротив своего стола, а рядом посадила её,«ябеду» и «гадину»! Хорошо, что это случилось перед летними каникулами, и во втором классе я снова вернулся в последний ряд.

По-новому я стал смотреть на Лидку классе в шестом. Ведь девочки взрослеют раньше мальчиков. Мы, пацаны, стали замечать, что одноклассницы постепенно превращаются из «гадких утят» в красивых «лебедушек»! На их телах, до этого гладких, стали проявляться разные неровности, на груди и пониже пояса, и рекордсменкой в этом превращении была Лидка. Пока мы, её одноклассники, только начали «оперяться» и еще продолжали играть в войну, она стала пользоваться успехом у старших. В седьмом классе я уже сам был бы не прочь сидеть сней за одной партой, но не знал, как это сделать. Решил воспользоваться старым, но слегка модифицированным приемом – стал при удобном случае к ней прижиматься, а однажды даже положил (как бы случайно) руку на её грудь. «Нахал» – возмутилась Лидка и отвесила мне смачную оплеуху. Учителям она на этот раз жаловаться не стала.

К восьмому классу она обрела почти окончательные свои формы.Говорят, что если хочешь знать, как будет выглядеть твоя невеста через двадцать лет, посмотри на ее мать. Лида и в 14 лет была копией своейматери. В ее фигуре было все – и пышная округлая попа, и талия, и груди третьего, а, возможно, и четвертого размера. Сзади её фигура напоминала формой гитару.

Да, гитара! Как раз в восьмом классе мы все поголовно стали учиться играть на шестиструнке. Это оказалось довольно просто – освоил три аккорда и бой – «восьмерку», и ты уже можешь исполнять под гитару весь небогатый репертуар. «Уа! Уа! Куда вы спешите гурьбой? Уа! Уа!Меня захватите с собой…», выпив самой дешевой «Яблочной» наливки (по 98 копеек), неистово голосили мы под гитару. Когда количество аккордов дошло до восьми-десяти, можно было исполнять и более серьезные вещи. Как раз в это время вышел на экраны фильм «Вертикаль»,и мы стали копировать голос Высоцкого. Не припомню уже, кто завез внаш поселок песню, которая всем очень понравилась. Начиналась онасловами: «Ты у меня одна…». Уже окончив школу и попав в Ленинград, яузнал, что автор этой песни – Юрий Визбор. А тогда мы с упоением,перевирая мотив и слова, пели: «Нету другой такой ни за какой рекой, нетза туманами, дальними странами…!»

Как-то в начале восьмого класса нас вместо занятий отправили собирать картошку на совхозном поле. В то время это было обычным делом. Пока ждали машину, которая должна была нас увезти с полей, развели костер из сухой ботвы и стали печь картошку. Мы часто это делали, если успевали , а в тот раз машина задержалась. Не то, чтобы мы были сильно голодны, но это же романтично и вкусно, да и вдобавок ко всему еще и погреться можно у костра. Был уже конец сентября, и вечерами становилось прохладно. Мы уселись кружком у огня на свои ведра и, обжигаясь, уплетали за обе щеки выковыренную из углей картошку.Рядом кто-то «мурлыкал» под гитару

– Спой, Саня, свою коронную, – стали упрашивать меня девочки.

« Ты у меня одна,

Словно в ночи – луна,

Словно в степи сосна,

Словно в году весна!»

Я пел и смотрел в глаза Лиды! Её губы, как и у всех, были измазаны сажей от горелой картофельной кожуры. Этот образ так и запечатлелся вмоей памяти на долгие годы. Показалось тогда, что она поняла: это к ней я обращался словами Визбора. Передав гитару другому, я втиснулся со своим ведром между Лидой и Валей. Мне казалось, что тепло идет не от костра, а от Лиды. Я чувствовал ее тепло, и мне даже показалось, что онасильнее прижалась ко мне. Мне хотелось, чтобы это длилось вечно, ноподъехавший грузовик ослепил яркими фарами нашу компанию, все похватали свои ведра и побежали занимать лучшие места в кузове.

С того памятного вечера я постоянно думал о Лиде и, наконец, решил действовать. Написал записку и подсунул на переменке в её учебник. Умане хватило написать: «Ты красивая, ты у меня одна, я люблю тебя…»! Яназначил ей свидание ночью, где-то на окраине поселка, в заброшенном саду. Естественно, она не пришла. Может, не нашла записку, а может,решила, что с дураками, вроде меня, нефиг связываться. Напраснопрождав около часа, я отправился к её дому. Жила она с родителями ибратом в «немецкой слободе».

Дело в том, что застройка в нашем поселке делилась на казенную и частную. Частные дома строили в основном немцы: привозили с Урала леси рубили основательные дома. Помнили еще их старики, как до войныжили в своих домах в республике немцев Поволжья. При доме были все удобства, хозяйственные постройки, колодец, амбары, коптильни иобязательно палисад с цветами. Все продумано, чистенько, аккуратненько, ну, как у немцев. Ordnung¹ , одним словом. Двор обносили высоким забором с воротами и калиткой, только палисад отделяли от дома редким забором из штакетника, наверное, чтобы с дороги был виденвыкрашенный фасад дома, окна с наличниками и кусты с цветами. Многобыло цветов у немцев.

Преодолев такое несерьезное препятствие, я пробрался к освещенным окнам Лидкиного дома. Не знаю, почему меня не учуяли собаки и не подняли лай? Может быть, и не было у них вовсе собаки. Мы все жили тогда открыто и просто, двери на замок никто в поселке не запирал, когдауходил из дому, разве что набрасывали щеколду, да вставляли в неёпалочку, чтобы сквозняком дверь не открыло и не зашла в хату скотина.

Рискуя быть замеченным, я прильнул всей своей глупой физиономией к оконному стеклу. Нормальному обзору мешали занавески с вышытымикрестиком готическими буквами и ангелочками, но кое-что в щелку междузанавесками я-таки увидел. Похоже, семейство уже готовилось ко сну, еёмать ходила по комнате в белой ночной рубашке, плотно облегающей богатое плотью тело. Она внимательно посмотрела в сторону окон и, повернув голову, что-то сказала в глубину комнаты. Слов я не расслышал,но сильно перепугался.

– «Неужели заметила?

Хотел было уже бежать, но увидел, как из-за занавески не спеша вышла Лида, тоже в «ночнушке». Непривычно было видеть ее не в коричневом школьном платье с черным передником. Все её прелести были представлены на мое обозрение. Великолепная грудь с крупными соскамии большими коричневыми ореолами рвалась на свободу из кружевного пеньюара. Она, наверное, только закончила расчесываться, и волосы, разбросанные по плечам и спине, свисали до самого изгиба спины.

Я сразу же вспомнил, что буквально на днях мы «проходили» по немецкому языку стихотворение Гейне:

«Die schönste Jungfrau sitzet

Dort oben wunderbar;

Ihr goldnes Geschmeide blitzet,

Sie kämmt ihr goldenes Haar». ²

– Лорелея! Божественная Лорелея!

Больше ничего я разглядеть не успел, мать подошла к выключателю, и видение растворилось. Я стоял под темными окнами не в силах покинуть место, где был зачарован этой красотой.Пришел домой, погасил свет и долго не мог прийти в себя. Образ моей Лорелеи стоял перед глазами. Счастливый, я уснул только под утро.

В классе старался встретиться с ней взглядом, но она словно специально не смотрела в мою сторону. Меня это сильно мучило, но подойти и объясниться я не решился. Точнее, я даже не додумался до этого простого действия.

Вокруг Лидки всегда крутились многие, но вскоре у неё появился постоянный «ухажёр», и я потерял всякую надежду на взаимность. Страдал, конечно, молча наблюдая за тем, как после занятий её портфельнесет другой, более смелый и находчивый.

– Ну какой же я дурак! Почему не догадался предложить ей свою помощь, решать вместе задачки по математике, в которой она «плавала»?

Моя душевная рана постепенно зарастала, затягивалась, и только услышав в чьем-нибудь исполнении песню: «Ты у меня одна…», на менянакатывала грусть. Сам я, к удивлению окружающих, эту песню большене пел.

Когда мы закончили восьмилетку, родители отправили Лиду учиться в город , где жили какие-то родственники, а большинство из нашего класса, в том числе и я, доучивались в соседнем колхозе. Поселок основали немцы-колонисты с Украины, переселившиеся сюда по столыпинскойреформе. В отличие от «наших», бывших поволжских немцев – протестантов, эти были католиками. Кроме немцев, в поселке жили и сосланные в 1939–40 гг. поляки.

С понедельника по пятницу мы жили в интернате, а на выходные за нами приезжал совхозный автобус. По дороге все весело и радостногорланили популярные песни, в том числе и «Ты у меня одна…».

Правду говорят, время лечит, и к концу девятого класса слова этой песниперестали ассоциироваться у меня с Лидкой. К тому же я был снова платонически влюблен. Её звали Эмма. Тоже немка, и тоже фигуристая, как и Лидка.

Все мальчишки в интернате поголовно увлекались культуризмом. Каждый составлял себе комплекс упражнений. Никаких специальных снарядов у нас не было, все делали из подручных материалов. Старые утюги заменяли нам гантели, тракторные катки, надетые на кусок трубы, – штангу. После шести вечера учебники откладывались в сторону и наступало время тягать «железо». На вдохе – полное напряжение мышц, на выдохе – расслабление. Вдох-выдох, вдох-выдох! Одним из важных мотивов для занятий культуризмом было понравиться девочкам! На переменках мы все группировались у перекладины, которая стояла в широком коридоре школы, и изгалялись как могли. Девочки кучковались где-то рядом, о чем-то весело болтали, периодически бросая взгляды в сторону турника.

– Юра, а ну-ка склепку – подзадоривают ребята друг друга,заметив, что красавица Валя скосила глазки в нашу сторону.

– Давай, Санек, крутани-ка «солнышко», – орут кореша, увидев, что к группе девчонок присоединилась Эмма.

На школьных вечерах я ждал, когда объявят «белый танец», и она пригласит меня. Пусть это будет Сальваторе Адамо. Как цепляет за сердцеэта грустная, но такая пронзительная и нежная песня:

« Tombe la neige

Tu ne viendras pas ce soir

Tombe la neige.

Et mon coeur s’habille de noir». ³

Эмму «увел» у меня из-под носа местный мальчуган. Он не стал ждать,когда она его пригласит на танец, а пригласил сам, но эту душевную«катастрофу» я пережил уже не так болезненно.

Летом я узнал, что «хорошая девочка Лида» будет учиться и жить вместе с нами в интернате, и не мог дождаться встречи со своей Лорелеей!Но увидел я совсем другую девочку. Вместо длинных золотистых волос – короткая модная стрижка, короткая юбка, глубокое декольте. Дешевая помада портила ее рот. Какая-то распущенность, раскрепощенность в ее поведении бросалась в глаза! Она гуляла напропалую с местными ребятами, «колхозниками», как мы их презрительно называли.

Её сразу же невзлюбил наш воспитатель по фамилии Штольц за то, что она часто неявлялась к отбою, или сбегала ночью на свидание через окно. В конце-концов он добился того, что Лидку выгнали из интерната, и последние месяцы перед выпуском она снимала жилье в поселке. Думаю, что для нее это было еще и удобнее: не надо считаться с этим гордецом⁴ и торопиться к отбою.

Окончив школу, я уехал в Ленинград, откуда меня призвали в армию. Уже получив повестку, я вернулся на несколько дней в родной поселок и неожиданно столкнулся с Лидкой. Мы с ней мило поболтали, вспомнили школьные годы и договорились вместе пойти в кино на вечерний сеанс.

Народу в зале было мало, мы выбрали места подальше и потемнее. Как только погас свет, я попытался её обнять.

– Не отвлекайся, смотри кино…

Какое кино? Я больше ни о чем не мог думать, во мне вмиг проснулись юношеские чувства. После сеанса мы «заблудились» на детской площадке, сидели в домике и целовались взасос. Только большего она мне так и не позволила. Она, опытная уже женщина, играла со мной, как кошка смышкой, точнее, как кошка с маленьким котенком. Я сильно на нее обиделся, назвал дурой и ушел.

А после армии жизнь затянула меня в свой водоворот: студентки, аспирантки, молодые, пожилые. Успел несколько раз жениться и развестись. Лидку вспоминал, конечно, когда натыкался на её фотографии в старых альбомах. Да, красивая была девочка, но не стала моей единственной. Перевернув страницу альбома, я тут же её забывал. Правда, с песней Визбора ассоциации были стойкие. Как там у Булгакова:

– Вспомнят тебя, вспомнят и меня.

Услышу песню «Ты у меня одна…», сразу вспоминаю хорошую девочку Лиду! Действительно, хорошую, без всяких кавычек. Такой и помнил её, свою Лорелею, увиденную той ночью в окне.

Лет десять, пожалуй, прошло, когда в очередной свой приезд на родину я узнал, что Лида отбывает срок за убийство в лагере. Подробностей добиться ни от кого я не смог, но говорили, что она вместе с любовником убила своегомужа. Где сидит, сколько дали? Первой реакцией было поехать, проведать, но у меня –трое детей, и «новая» жена явно меня не поймет. Жалко Лидку, конечно, стало. Мог ли я подумать тогда, когда дергал этого ангельского ребенка за косы, что так трагично сложится ее судьба?

И опять лет, пожалуй, через десять, в очередной свой приезд, я встретился с бывшей одноклассницей Валей. Ну, разговорились, начали вспоминать школьные годы, одноклассников. Слово за слово вспомнили и про Лидку.

– Где она, как? Давно освободилась? Где живет?

– Да Лидка живет недалеко, в соседнем поселке, – сообщила мне Валя, – давно уже освободилась.

– Вот бы съездить к ней, пообщаться: двадцать лет не виделись. Ты, наверное, помнишь, как я любил ее в юности сильно, как пытался за ней ухаживать, да она на меня внимания не обращала. Может, если сошлись бы мы с ней тогда, совсем по-другому жизнь её сложилась.

– Ну, ты идеалист, Санька! Была я у нее в гостях с месяц назад. У нее все разговоры только о выпивке да о грубом сексе! До «белочки» допилась, при мне чертикам ногти стригла.

В общем, отговорила меня Валентина, так и не поехал я в тот раз к Лиде. Может, и к лучшему. Позже уже узнал, что она умерла.

Так и осталась она в моей памяти той, «хорошей девочкой Лидой!» Моей Лорелеей! Ведь только памятью живет человек, доброй памятью!

«Ты у меня одна…», любовь первая, безответная, такой и останешься в моей памяти!

«Нету другой такой

Ни за какой рекой,

Ни за туманами,

Дальними странами.»

«Я в весеннем лесу пил березовый сок»

12 октября 2018 г. исполнилось сто лет со дня рождения Евгения Аграновича – автора популярной песни из кинофильма «Ошибка резидента». Услышал по радио эту новость и саму песню, и память моя своеобразно «отреагировала». Тут же нахлынули воспоминания.

«Halt! Es wird geschossen!»⁵ Кажется, под березой, к которой прибит щит с этой надписью, стоит колода с соком! Два часа ночи! До смены караула ещё пятьдесят минут!

– Этот Родичев, сука, еще и опоздает, – бормочу про себя, и, встав на колени, опускаю в колоду заспанную морду. Березовый сок льетсячерез край, тонкой струйкой течет по сухой траве дальше, за внешний периметр «колючки»!

Охраняю я парашютный склад, расположенный в лесу, недалеко от немецкой деревни Ретцов. До расположения части – шесть километров. Если быстрым шагом, то сорок минут, но мы шагом не ходим, только бегом. Попасть в этот караул не просто – первогодков в него неназначают, только «черпаков» да «дедов».  Я здесь оказался случайно – ефрейтор Зязин заболел, и взводный вписал мою фамилию в список за пять минут до развода. Ефрейтор Хорь от злости чуть дырку во мне не протер своими тупыми вологодскими зырками. Его-то назначили в наряд помощником дежурного по части, но, вишь ли, возмутило то, что «салаге»подфартило.

Да и хер-то с ним, он не в моем взводе, мой «дед» – ефрейтор Панько. Это ему я докладываю после вечерней поверки, сколько«дедушке» осталось дней до дембеля. Правда, ошибаюсь часто, и тогда Панько картинно возмущается:

– Ой! Изверг! Добавил «дедушке»⁶ два лишних дня службы! Держите меня семеро, или я его щас изничтожу! Но великодушно прощает, потому что в роте только мы двое можем на турнике «солнце» крутить.

По правде говоря, и Хорь, и Зязин, и Панько – не ефрейтора, а старшие разведчики, а я пока еще просто разведчик. Все мы «диверсанты», точнее, готовят из нас диверсантов на случай войны с НАТО. Каждое отделение – разведгруппа, только радиста из роты связи нашего же батальона придадут, ну и, в зависимости от задания, минера или ПТУРСника⁷ из отдельных рот. Это если надо не только разведать, чего прикажут, но и совершить налет и уничтожить, к примеру, ядерный фугас или пусковые установки Першингов» на старте! Слава Богу, не пришлось идти малой группой на ядерные фугасы. Пробегали два года по гэдээровским лесам, поиграли в войнушку, искали не ядерные фугасы, а «гандоны» – так наш старшина Макаров называл надувные макеты американских ракет, всяких там зурсхоков, серджентов и першингов.

Ну вот, напился сока, заодно и умылся, отлил предыдущий, и на душе легче стало. Меня, конечно же, засунули в самую тяжелую смену, с часа до трех ночи, когда невыносимо тянет ко сну. Деды-то спят по четыре часа до и после своей смены. В карауле всего четыре человека: начальник, он же и разводящий, и трое караульных. Начальник – мой сержант, ЖеняОкулов, а может Акулов, теперь уже и не помню, как правильно. Хорошийсержант, студент-вечерник, тоже меня уважает. Во всей роте только мы двое знаем, что такое производная и интеграл. У него со мной нет проблем, потому что я сразу запомнил все эти тактико-технические данные натовских танков, орудий и ракет, да минно-подрывное дело быстро освоил, и все нормативы по физической подготовке выполняю и перевыполняю.

Сразу после отбоя я подтягивался, делал подъем переворотом и шел спать. Моего же сверстника, «Чижа», «черпаки» Нелюбин и Шарапов заставляли висеть на перекладине до полуночи. Когда нас после карантина распределили по взводам, наш лейтенант устроил что-то вроде знакомства, приставал с душевными вопросами, типа кто мама с папой, чем увлекаешься, каким видом спорта занимался на гражданке. Вот Леша Чижиков и сказал взводному, что имеет разряд по гребле, за что сразу же получил прозвище «Гребец». Шарапову с Нелюбиным особенно нравилось, когда Леша с моей помощью ложился животом на перекладинуи, застряв в таком положении, дрыгал ногами.

– Давай, «Чиж», греби, греби, – ржали «черпаки», лежа на своих кроватях.

– Не подходи, не трогай, – пресекали они мои попытки помочь бедному Лёше перевалить свое неуклюжее волосатое тело через перекладину.

– Все, отпускайте «Гребца», – подает голос наш «замок»⁸, – завтра еще на стрельбище бежать, пусть выспится.

Колоды под березами стоят по всему периметру склада. Их днем ставят солдаты из парашютной команды. Вот, сейчас дойду до угла, присяду в тени на бревнышко, да покурю, не таясь. А кого бояться: ночью же никого на складе нет, поэтому можно и не шибко-то соблюдать устав гарнизонной и караульной службы.

Так и сделал, не спеша выкурил «гуцульскую» , посмотрел на часы. Ну вот, пятнадцать минут прошло, можно пройти к следующей колоде у скамейки из бревен и чурбаков, сооруженной предыдущими поколениями караульных, точнее, не караульных, а часовых. Когда ты напосту, ты – часовой, а, когда разводящий скажет: «С поста шагом марш», ты уже караульный, а тот, кто заступил – часовой! Но в этом карауле никто такой ерундой не занимается. Вот придет Родичев, даст мне пинка под зад, значит, он теперь часовой, а я – караульный. Пулей полечу в теплое помещение жарить хлеб на раскаленной чугунной печке! Спать сразу не удастся, только прикорнуть, когда начальник и караульный заступающей смены заснут. Отцы-командиры нам долдонят, что устав «написан кровью»! Мол, были случаи, когда караульное помещение «вырезали», брали в заложники разводящего и снимали со всех постов часовых. Потому якобы и ввели такую процедуру, что, когда разводящийсо сменой подходит к границе поста, часовой должен кричать:

– Стой, кто идет?

На это разводящий должен ответить:

– Идет разводящий со сменой!

– Разводящий ко мне, остальные на месте, – требует часовой и выставляет грозно вперед дуло автомата. Бывали случаи, когда подходили с разводящим подставные и «снимали» часового. А так, стой, стрелять буду, и автомат с предохранителя. А патрон уже в патроннике, остается только на курок нажать, и пошла очередь!

А на наш богом заброшенный караул в социалистической Германии кто нападет? Был, правда, курьезный случай, забрел из гаштедта в Ретцове пьяный немец. Нелюбин, как и положено, прокричал на русском и на немецком «Halt! Ich werde schissen!»(Стой, стрелять буду!) Так комрад сразу протрезвел, да от страха в штаны наложил. Еле отмылся потом бедняга, а Нелюбину благодарность и отпуск на Родину!

Вот в части – уже серьезный караул, семь постов! Пока разводящий со сменой все посты обойдет, да вернется в караулку, уже и отдыхать некогда, следующую смену пора будить. Я помню, был у меня такой случай в карауле! Нет, не снимали нас вороги, но стрельба была. А стрельба в карауле, тем более необоснованная – хуже не бывает прокола. Начальником был мой взводный, а я замом и разводящим одновременно. Сразу не задался караул: ночью проверяющий приходил, нашел кучу нарушений. Ладно бы только печати на складах с кальсонами оказались нарушенными, так один часовой курил на посту, другой вообще забрался на вышку и заснул. Короче, взводный уже в предчувствии, что завтра комбат ему «шею намылит», говорит мне:

– Да! Все, что можно, в этом карауле было, только стрельбы не случилось!

Не успел он договорить, как раздается очередь в караульном помещении. Мы туда, дверь открываем, сидит бледный Казачёнок, не молодой уже солдатик, год отслужил, а в полу – пять пулевых отверстий. Баловались, гавнюки, пока ждали смены караула. Казачёнок автомат с предохранителя снял, передернул затвор, а палец на спусковом держал, очередь и пошла. Благо хоть не целился ни в кого, ствол вниз был направлен, без трупов обошлось.

Ну, это так, лирическое отступление, хотя настоящая лирика впереди. Я-то родился и вырос в казахстанских степях, где березок-то отродясь небыло, откуда мне было знать вкус березового сока. Мне бы пропел кто: «Я в осеннем лесу пил березовый сок», – я бы и не понял, что так бывает только, если ты его, забродивший, с собой в бутылке принесешь. И не знал до армии, что береза «плачет» весной! Только в Германии его впервые и попробовал, вернее, вволю напился. На втором году службы уже сам начальником караула ходил. В те годы как раз еще одна песня появилась, в которой были слова: «И Родина щедро поила меня Березовым соком, березовым соком!»

Такой вот получился парадокс. То ли Родина меня поила соком, то ли то, чем она меня поила, был вовсе не сок, а портвейн? Или Германия стала моей второй Родиной? Забавно, не правда ли?

Я и черники-то вволю наелся в ГДР. Мы ведь все время, кроме политзанятий, в лесах проводили. Бегали, как мустанги, по азимуту или искали ракеты на старте. Кто в армии служил, тот знает, что там везде – нормативы! Одеваться – норматив, раздеваться – тоже! Разобрать автомат – норматив, собрать тоже. Подтягиваться, бегать – везде надо в норматив уложиться. Ну вот, прибегаешь весь в мыле на пункт сбора, естественно, опаздываешь, в норматив не уложился. Сержант подходит, командует:

– Рот открыл!

Смотрит, а язык и зубы черные от ягоды!

– Газы! – командует сержант, а это означает, что ты должен быстро (опять же, уложившись в норматив) натянуть на морду резиновую маску.

– Бегом марш!

А до расположения части не меньше трех километров. Формально это не было издевательством: сержант всегда может «отбрехаться», сказать, что отрабатывал с подчиненным приемы преодоления газовой атаки. Но, как говорил товарищ Ленин (правильные вещи иногда говорил):

– По форме – правильно, по существу – издевательство!

Но солдат – существо смекалистое: или клапан перевернет, чтобы дышать наружным воздухом, а выдыхать в фильтр, или вообще его вырвет, но последнее чревато лишним кругом. Только и без клапана дышать в противогазе – не сахар и не мед, тем более в жару, когда липкая от пота резина стягивает морду лица. Благо в Германии морозов сильных не бывает, а в Союзе, рассказывали другие, в сорокаградусный мороз заставляли сержанты натягивать на свою «моську» это чудо резиноделательной отрасли.

Мудры были, все-таки, те караульные, что соорудили здесь скамейку. Удобное для наблюдения место: у тебя все, как на ладони, а тебя никто невидит. Вот в караулке открылась дверь, и в проеме показалась нелепая фигура в шинели. Никак Родичев тащится? Что это он, «с дуба рухнул», еще время смены не подошло?

– Стой, кто идет? – для форсу кричу в темноту.

А в ответ – тишина! А вдруг это не Родичев? С другой стороны, кто еще из караулки может выйти? Диверсант?

– Стой, стрелять буду! Halt! Ich werde schissen, – истерично визжу я!

– Ты что, салабон, охренел? Служба медом показалась? Захотел в следующий наряд в посудомойку? Три раза в день по четыре тысячи тарелок намыть?

– А чё ты молчишь? Вдруг нарушитель?

– Придурок! Кому нужен этот сарай?

– Тем более, трех еще нет!

– Хорь позвонил, сказал, что дежурный по части сюда едет, хочет врасплох нас застать! Вот ведь еще один придурок! Да что с него взять, у нашего замполита – одна извилина и та прямая! Давай, шуруй в караулку, надо полы помыть к его приезду, не дедушка же будет рогом упираться.

Стало понятно, почему он раньше времени приперся. Ему лучше пятнадцать минут на свежем воздухе погулять, чем встать раком и«опуститься» до мытья полов. Интересно, а вот если, действительно, придется на ядерный фугас идти, как он будет себя вести в дозоре, когда нас двое? Тоже скажет:

– Давай, салабон, вперед, а «дедушка» здесь в тенечке полежит.

А «салабон» то может и ножичком больно поковырять, и получится,как в песне Высоцкого:

«А что ему, кругом пятьсот,

И кто кого переживет,

Тот и докажет, кто был прав,

Когда припрут!»

Хотя, вероятность вернуться живым, когда до линии фронта 500 километров, и у выжившего невелика. Стрелять в тылу врага нет смысла, сразу засекут. Нас даже натаскивали, что если напорешься в лесу на ребенка или женщину, надо их «ликвидировать», не то вернутся в село и скажут, что какие-то дяденьки с автоматами в лесу прячутся. Все, тут хоть какой пояс по карате имеешь, а против батальона военной полиции не попрешь!

К счастью, не пришлось мне в жизни никого убивать! Бог миловал!

Не успел я протереть полы, прополоскать тряпку, как раздался сигнал автомобиля у ворот! Быстро схватил автомат и пропустил машину на территорию склада. Тут же выскочил заспанный Акулов (или Окулов), доложил по форме. Все-таки не прав Родичев: у замполита нашего не одна извилина, а как минимум две! Читать, писать умеет, проверил документы, пошел с Женькой на пост, убедился в целостности всех печатей на складе, нашел мусор за печкой, велел убрать, да проверил по описи все, что должно быть в караульном помещении. Оказалось, что вместо бачка для питьевой воды с краном в наличии аналогичный, но без оного. И кружки одной недосчитался.

– Как же вы проверяли, когда принимали караул?

– Виноваты, товарищ старший лейтенант, – бойко ответил Женька.

А что толку с дураком спорить.

– Завтра утром доложу комбату – промычал замполит и уехал.

Представляю, как его завтра комбат отматерит при всех офицерах, когда он будет ему эту фигню докладывать. Мужику за сорок, а он все еще старший лейтенант: долго в прапорщиках ходил. Как затянет свою лабуду на политзанятиях:

– Социализьм, коммунизьм… Наше социалистическое отечество… Интернациональный долг… Братство по оружию… Коварные планы империализьма… Немецкий реваншизьм…

Когда закрывал за ним ворота, уже и светать стало. Приперся Родичев с поста, и я лег спать. Это только называется, что ты спишь два часа. Какой сон на жестком топчане в обмундировании, сапогах и шинели? Хорошо, что хоть автомат в пирамиде. Полчаса промучился, пока заснул, да за полчаса до выхода Родичев разбудил: Хорь завтрак привез на дежурной машине. Слышно, как Акулов заходится смехом, слушая свежие анекдотыпро замполита. Отчебучил ночью: «накрыл» ребят из кухонного наряда, когда те картошку жарили.

– Захожу в подсобку, а у них там шипит…, – еле сдерживая хохот копирует голос замполита Хорь.

Быстренько съел шрапнель, запил чаем, а сахар взял с собой. Засыплю в ту самую кружку, недостачу которой замполит обнаружил, и с соком выпью. «Родина», конечно, щедро поит, но сахарку жалеет. Всё больше норовит нашу жизнь подсолить!