Тетради 2002—2005 годов

© Александр Петрушкин, 2018

ISBN 978-5-4490-5494-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Египет

 
– 1 —
Снега манна, первая в эти сорок,
нота ми – из посуды, упавшей в небо,
лужа ужалит воздух одной из веревок
водяных или он разобьет свое отраженье. Нелепо
не любить свою речь, но так приключилось и
я дорогу забыл, как черновик. Забыл,
 
 
– 2 —
но не город меня напугал – река
кряхтела под птичьей шубой: ах, ты – тля,
на твоем серебристом лобке – рука
замерзала до вылета из рукавов воробья
(опускаясь все глубже, в предел прирученной цели,
я не заметил, что камни свое отпели)
 
 
– 3 —
На колоде дубовой – пробковая голова
разлетелась в четыре от головной боли,
отпуская на волю мысли. Сталь не права,
но дышится легче, а на просвете – прозрачные сколы
мраморной вены и два слепых хиппаря
ищут под стать свою поводыря.
 
 
– 4 —
Хор калек не родит солиста, и я
думаю: это ветер соврал погоду
Питера для Урала. Хромой занял себя гладкописанием, а
я огляделся, сплюнул бумагу и дал ходу
до пустыни, в которой любая страна
отсуствует. Свобода – это, когда тебя посылают на —
 
 
– 5 —
ты идешь, куда хочешь. Напролом,
подобно снегу, хуярящему на зрачок,
в декабре, чье начало обратилось концом
слова, и просит милостыню торчок,
чтоб гранита иней позолотил бочок
его. Бабочка умерла, задев сачок,
 
 
– 6 —
но в желтом доме ее оплачет дурак —
переводной, как пули в обойме. Дрянь
заливает дрянь мне в глотку. Шлак
складывает беззвучия в полый мрак.
Оглянувшись наружу, мы видим дно,
потому и держим закрытым окно
 
 
– 7 —
до поры, когда порченая весна
хлестанет из поры, которой женщина дышит,
когда речь – для пропавшего в зренье – тесна.
Вещь – тем меньше, чем ближе
к нервам. Рвется все, что имеет плоть:
жизнь, стихи и обугленный рот.
 
 
– 8 —
Будем стоять на своей черной дыре,
выпившей море и отхаркнувшей назад
кровавые воды. Висельник и Назорей —
едины по матери и по отцу. Взгляд
бога похож на слепоту, так как
путы его определяют страх
 
 
– 9 —
перед детьми. А сегодня – опять судьба,
троллейбус и несчастливый билет.
Мы – по части прощенья – большие доки, да
никто не хочет прощенья. Уг (р/л) истый мент
достает из кармана часы – ему
ехать в полном вагоне, но – как всегда – одному.
 
 
– 10 —
Одиночество – это ключ от Египта. Я
не умел говорить, но бог прошел стороной:
то ли читать не умел, то ли увидел меня,
и порешил, и соткал деревянный покой
мне. До фени, что он бормотал —
я спал
 
 
– 11 —
у расколотой камнем речи и на печи,
тырил коврижки неба и калачи
земные. Воронка ширилась и звенели ключи,
плавилось время, которым летели грачи
в лишенное оси облако, сиречь – провал.
Я спросил: где Египет? – бог молчал.
 

Прялка

 
– 1-
или сроки ушили или мягкий живот не надрезан
или белый паук метит крошкой в угол девятый
или руки по локоть напились воды земляничной
или люди бегут в лошадей и не помнят свой запад
или тощая девка как дождь накренилась к закату
или прочная нить колебалась в прозрачной недолго
твой ребенок не спит потому что ясли нелепы
в замороченном доме похожем на ветхие соты
прошепчи оговор потому что ослепшее завтра
научило молчанью и слеплено чудно и тонко
так и карлик стоит на земле небукварной
и шатается тварь что не дышит полвека
на надрубленной рупии ногтя нетрезвые рыбы
бы рифмуют судьбой но стороннему слоги до бока
гарцевать на столах но такое было и правда
в локоток ударяет и пьет толоконные звоны
а не пальцы шуршат и не листья блажат спозаранку
петухи в полуночной корчме горячку фальшивят
 
 
– 2-
или время сбежало за молоком в продырявленной крынке
но пресветлые земли вьются на старинную прялку
и у женщины выхода два из которых мужчина
только третий а пива выпил и стало паскудно
или в двери кривой заскулила кривая дворняга
или жирные черви ползут на прокорм стертой луже
и не время ключом загреметь и запомнить
что проплыло под снегом весенним чудной закорючкой
да и та ли метель что скрутила нас самогоном
то ли снег потерял то ли зяблика крылья
пробиваются словно колосья в озимое плоти
а найдется ли тот что из лимба за это ответит
прошептала б молитву но безветренна нынче погода
с ночи было легко с ночи было легко и прозрачно
захрустела узлами река что твой Иордан или вздорное пойло
нам на гвозди забило язык чтобы выжить случилось
затвердевшею кровью учу деревенские сглазы
в поминальниках место оставим для почерков наших
 
 
– 3-
или между речей забываешь что воск укорочен
пребыванием нашим на тридцать седьмом километре
и страстная нас минула или прощенья не будет
или сбудется то что углем начертали на темени
или слишком темно – чтоб прозреть не нащупать причину
или мошки гулят слишком громко в хрупком пространстве
или мы зачинаем в могилах друзей искать гибель
или сгинула в тесте младенца татарская каста
но не в жарких канавах искать отраженья Венеций
прочитаешь навылет пергамент глупый мой птенчик
и нечетная дата нечаянно перья уколет
в белом городе – помнишь – что даже неплохо
или это холщовая сумка хороводы вмещает
или в городе N. ветви ломятся от подаяний
отъезжаем пока не случились постыдные корчи
или рыжая девка сбежала чтобы делать минеты
варварам или портвейн так над нами хохочет
так и гнезда растут и листают почву собаки
и лепечет дитя пока воин спешит в легионы
 
 
– 4-
или прялка упала и раскатилась на смехи
или падает дым из трубы и царапает стекла
или женщина в небо течет или мы на задворке
укоряем друг друга избыванием этой вселенной
или бьется посуда или пчела в сонный улей
или пуля пробила свой путь убежать от судьбы
или ночь или день или тело на фоне скульптуры
или терпкий абсент или в свете его терпеливая смерть
или сон в два рубля от вершка или хвост прищемили
или прах не догнали и плюнули прыгнули в рай
или вереск растопленный в солнце горит на изнанке
или наш вертухай не сумел подняться до нас
так и бегать с собой в темноте играючи в жмурки
в обалденном что нить колючая бога – поле
или лучше с оказией треснуть и с чертом
оказать на том тридесятом известном
или нитка рвалась и кромсала из пряжи
допотопные фантики иглы узлы и таблетки
 
 
– 5-
или руки чисты или крыша над нами обрякла
воробей залетел и нечистая влага свербит
нет ни толка ни прялки ни тьмы ни расплаты
ничего что бы скрыло черты на руке или взрыв
или пряжа из глины или аскольдово племя
или гарь на зубах или кукла на снежном сукне
и забот на два дня и работы на семинеделье
и проклюнется то что до хаоса в потной мошне
……………………………………………………….
 
 
– 6-
или так кощуны затаились до времени скорбного
или это в ладошки мои падал солнечный луч
а дитя все лепечет хлопочет над ниточкой
теребит – беспокойно вгрызаясь – материнскую грудь
………………………………………………………………
 
 
– 7-
или сроки ушили или мягкий живот не надрезан
или время сбежало за молоком в продырявленной крынке
или между речей забываешь что воск укорочен
или прялка упала и раскатилась на смехи
или руки чисты или крыша над нами обрякла
или так кощуны затаились до времени скорбного
или белый паук метит крошкой в угол девятый
но пресветлые земли вьются на старинную прялку
пребыванием нашим на тридцать седьмом километре
или падает дым из трубы и царапает стекла
воробей залетел и нечистая влага свербит
или это в ладошки мои падал солнечный луч
или руки по локоть напились воды земляничной
и у женщины выхода два из которых мужчина
и страстная нас минула или прощенья не будет
или женщина в небо течет или мы на задворке
нет ни толка ни прялки ни тьмы ни расплаты
а дитя все лепечет хлопочет над ниточкой
 

Примета

 
Потрогав пустоту чувствуешь радость узнавания – это
непослушное слово закатилось под скрип кровати:
к пяти – надо встать, умыться, прочитать молитву,
почесать кафель
 
 
ванной соленой водой, услышать как дышат соседи,
звери, жидкость, ползающая под твоей кожей —
если ты окрикнешь меня в это время – я вряд ли услышу
(но может – позже),
 
 
в смысле – никогда, что и есть самое точное время.
Прочитав книгу – вспомнить ли содержанье необходимо?
или ловить проституток на бульваре, вокзале, с пригоревшей кожей
ожидать любви или автомобиля…
 
 
Позовешь, окрикнешь, прошепчешь, смолчишь, что неважно:
окончательный результат связок – твое молчанье…
оградись от человека голосом – вот и вся святость
или ее обещанье.
 

«где искать там где пыль побросала на пол…»

 
где искать там где пыль побросала на пол
свертки душ серебристо скользит поднебесный осколок
все что не было стало необычайно светло
и стоишь или держишь помятый кометою полог
никогда вдруг настало и смотрит с усмешкой на дно
то понятное названо после рождается скрипом
только крысы сутяжат нам время и смотришь в окно
будто снова родился и пасмурный свет оказался к лицу
и не ангелы нас сберегут а бродяжка и квас
чертохвостит и плачет опять верхотурская небыль
мы читаем опять о себе для себя по губам
или едем опять не туда и сосем сухой стебель
 

«непохоже что выжить возможно…»

 
непохоже что выжить возможно
и надо – в коротком
не расколешь губы и узла
только если о ветхом
ты раз скажешь
как будто опадшая троя
просыпается в снежной
невнятице пошлых историй
мы уходим но пепел
глаза прорастает навылет
даже смерти здесь нет
только речь из отсутствия неба
 

Числа

затворишься путником или сгоришь на бойне

 

кровля пропустит воды сквозь сито кроме

этого протают чертики сквозь бумагу

кто напишет слово траве кто-то для камня сагу

не оглядывайся куда ни повернешься запад

из всех ветров выбирая первый

наизрочь вербное на пятое и из мрака

вытки глаза горизонт яйца нервы

 
– 1-
Ты не приходишь. В этом – отгадка сцены
пустой, что червяк в башмаке с трещиной в сердцевине —
взглянешь в дырку, увидишь небо, обрывки пены
пивной, память о нашем эллинстве, в которой сгинем.
Если искать, то линию, а лучше – точку,
смятые наволочки, сброшенные, как старая кожа, на пол,
тапочки, вбитые в поле гвозди или хотя бы заточку,
или тело свое, чтоб отдать его пескам, как рапорт.
Не пройдет и недели, как небо от скуки взвоет,
изваяния оживут, от сиртаки
в лечебнице скроешься – медсестра уколет
и вот – уже июнь, на могиле – раки
и юнцы празднуют твою кончину.
(отдаю им честь, как щель и земля – клину)
 
 
– 2-
Просыпаюсь около океана. Пишу дневник.
Божок на блокноте разлил чернила. Отсутствует собеседник.
Холод. Суббота и вторник расколоты гильотиной
родника. Кружева, дорогая я позабыл на стекле,
отшлифованном приливной волной.
Дорога приключилась длинной,
книга – незаконченной. Это шанс
протянуть время, как нить сквозь сено,
схавать воз хлеба, ладошку любви
отражения к оригиналу. Я последний
табак скручиваю в газету. Позови
меня к себе и я закурю. В грязи
засыпаю калачиком и бормочу: не уступай стези,
нет ни доброй воды, ни соленой, ни скверной.
 
 
– 3-
Конечная остановка. Транспорт стоит в очереди за людьми.
О ветре здесь говорят шепотом или молчат в траве.
Скоро – обедня, гроза, ропот сводня, сходня, ребенок,
хлев, крошки в высушенной бороде,
а если спросят, где я, отвечай в манде,
в том смысле, что только что выбрался из пеленок.
Эта жара прошибает дырку во лбу не хуже синицы, из черепной коробки
стремящейся вылететь к воздуху. Из подзорной трубы
взгляд падает на перекресток, как на руки акушерки.
Предпочитаю дождь из всех видов борьбы,
уход – любой из свобод, расстоянье – постельной порке.
Белый июнь меня доканает: числа с 1 до 0, а иных здесь нет.
На что это похоже? На трещину в скорлупе. На выстрел
нас обходит город. Я лежу на газоне, похожем на крест. Я устал от истин.
 
 
– 4-
Птенчик мой, этой стране непосильны люди:
на въезде оставляем отпечатки пальцев, бумагу
и шепот. Услышав, как фараон просвистит «фью», ты
должна превратиться в покрывало или кактус.
Бутылка всегда дрейфует в Саргассы. Меняя стили
ты доживешь до Праги и прачки с Пражской
наполнят твое молчанье. Когда прошили
тебя этой почвой навылет, то обделили каской.
Соленые вещи на подоконнике. Черная кошка в подъезде.
На базаре – судный день. Разговоров на полгорода.
Хазары и обыватели закрывают лавочку (в этом месте
положено чихнуть, но нет повода) —
в ребристой тишине ты слушаешь полет овода.
Не бойся. Не лети. Эта чашка расколота.
 
 
– 5-
Снулая рыба приподнимает плавник,
как знамя победы пепла над морщиной течения в океане.
Практик ишет булочную. Идеалист – через крик —
возвещает мир, что его он разлил. В стакане,
как зрачок проплывает осколок неба —
в нашем окружении мутно, пасмурно – такова V
воздуха над горизонтом. Отломи хлеба
и выпей птичьей крови. История
мира приблизилась снова к старту из падали,
осторожный свет, как слепой, ощупывает сердце комнаты,
в том смысле, что человека, который спит там, где его спрятали
за скрипом пыльные предметы. Из гимна ты
когда-нибудь вырастешь. Спартанец Спарты
бежит – потому что корни его любви сотканы из ее пустоты.
 
 
– 6-
Будешь в наших землях – не буди воробьев,
не заходи в руины, не говори о дождях.
Предсказателей повыбила судьба из плотно сшитых рядов
людских и жены наши девятый год на сносях.
Сбудешься как тропа – в любой из последущих жизней
тебя попирают колеса, стопы, колени, когти,
алчущие прибыть к своей равнодушной отчизне,
чье скопление стен вхоже в лохмотья аорты
путника, издали бредущего в суть вещей —
не загоняй любовь в замкнутую бутылку
родины. Если чужбина избавит тебя от прыщей —
не приезжай, не присылай на юбилей открытку.
Назови меня по имени. Выпей портвейн.
Нарвись на финку.
 
 
– 7-
Куда бы не шел – всегда возвращаешься.
В векторе перемещенья – оправданье любой точке.
Талая кровь освободит – если отчаешься
найти тропу к позднему сыну или ранней дочке.
Потеряешь себя в темноте – не ищи – на фига тебе тело!
если не с кем его разделить в этом белом
свете лампы стоватной, альбиносой летучей мышью
присосавшейся к потолку. Каждой нише
нацарапано имя ее. Погреми ключами
или соленой, как речь з/к, кожей, пожми плечами.
Загорелая роса на дверной ручке. Паспорт
вспоминает, как тебя окликали. Автостопом —
за сутки – проезжаешь полстраны, за борт
выкидывая – с окурками – память остолопам
из попутной харчевни.
(ночная трасса, которую не минуют скопом)
 
 
– 8-
Сумма чужих углов – это твоя судьба:
только вскипнешь «дурдом!» – стены – инеем – «да!».
Лучше же промолчать, призрев на сухой траве
ответ на вопрос «где ты?» – в кратком, что смерть, «нигде…»
(то есть всегда ни там, где речь твою слышу я).
То – как комод – кряхтя, то – как птенец – гуля,
меж четырех углов есть пятый, который – ты,
шорох, острый сосок и некой тени черты.
Лучше участь слепца: голос, тепло. Снег
падает вслед за людьми и ангелами, чей бег
остановим пивной, выросшей на пути
их. И если сетей этих не обойти,
вслушайся в тик часов – твой ли несносный бог
здесь проторчал свой век, с бесенком вживленным в бок?..
 
 
– 9-
Сколько бы ты не играл – всегда победят крести:
застрявший в дупле короед помешает из древа воскреснуть.
Попав в пятно света, бутылка расширит себя до лужи.
Застегни свой глухой ворот, чтоб не случилось хуже,
чтоб не случилось свары или пера под ребра.
Чтобы меж Аз и Ять не развернулась торба —
не издавай ни звука, не колеби тростинку,
прикусывай не спеша слова острую льдинку,
отворожись от бога, отговорись поговоркой,
взирай на Чикман и Косьву спокойно. Не будет горько
если эта отчизна сгорит в своих переменах.
Если не сгинешь в пойле – наградой получишь тремор,
морщины, манную жижу, покойников многоголосье,
или – травинкой в спину и из глазниц – колосья.
 
 
– 10-
Спросят: какое число? – отвечай: много.
Умея только до двух – все, что выше,
называю несуразно. Два века гудела погода,
чтобы сойти на блеф или что-то тише.
Мы искали смысл, чтоб потерять. Свистеть
нас учили раки и книги. Из мертвых женщин
ближе всех – та, что вдалеке. Просей
нас сквозь время свое и соски огрубеют. Меньше
руки бога – только жирный его трахарь Цезарь.
Наши дети забудут нас, поиграв в могилы.
Ни хирург, ни ветврач не спасут. Только чахлый писарь
сосчитает нас перед тем, как покинуть. «Милый,
разучись дышать…» – слышу я,
подчиняя звезду отливу.
 

«Пребывая в том месте…»

 
Пребывая в том месте,
где кровь истекает и спит,
обнимая дыханье твое,
и смеется во сне,
если птица взлетает,
пугая невинную пыль,
принимая участие
в тихоголосой резне,
 
 
мы разломим на сытные
ломти свою тишину,
разминая со снегом —
меж пальцев согретую – глину.
Пребывая в том месте,
где проходящие тьму
остановятся, чтобы стоять,
наблюдая свою Хиросиму,
 
 
дым поднимется выше, чем
было возможно. Сейчас
начинался Февраль, и навряд
ли мы вспомним об этом,
когда кончится двадцать восьмой
и прокаркает всем свысока,
отлетая в свой рай, как мы в нем
засыпали валетом
 
 
на диване ребристом,
дыхание – камешком вниз
упадет и не вспомнит того, как
его отпускали
от себя тяжело, и как плыли
от места паденья круги,
и как мы – сквозь спираль —
от себя первый вдох отдаляли.
 

«Между ночью и тенью разница в точке зренья…»

 
Между ночью и тенью разница в точке зренья
Одна вызревает в другой и боясь забвенья
Накрывает праматерь поминая всуе матерь
Придержи слова чтоб от громкости не завернулась скатерть
Потерпи нам осталось не так уж много
Все китайцы ушли и теперь так нема дорога
Почитай на досуге сущеглупую книгу
Поверти как магический куб в пальцах фигу
Ни хрена себе скажешь и будешь права это редька
Мы бываем в себе и в шизо но редко
Нам подарят когда-нибудь поллитровку
Извини я опять тебе не оставил зобку
Никотином кружусь и ангелом юродивым
Между ночью и тенью я опять приключился милым
 

Письмо бамбуковой палочкой на 28 июня 2002 года

Ольге Исаевой

 
Желание вернуть себя снегу ослабевает. Холод
развешивает к рождеству птиц и дохлых собак на заборах.
Нащупав лицо темноты, вспоминаю: двадцать восьмого
непрожитый год, обветшав нами, на прорехи посмотрит строго.
Даже если наши острова больше времени или воли,
контурам их не лишить нас боли
птичьей, судороги зрачков или губ прозрачных
на пластике стаканов, оставленных в злачных.
 
 
Я пишу из своей глухоты по прозванью Челяба,
утекает ладонь в темноту из соседского храпа.
Милая Пятница, имена летят на юг, как клочья пены,
обратившиеся в птиц над волной у ссадины земли. Стены
моей хижины обнимает вода, лохматясь
от ежедневного прочтения аборигенами и грубого пальца
северо-восточного, расписанного молниями под индейца,
ветра. Про остальное – неинтересно
 
 
говорить с собой. Всегда выживет лишь молчанье,
пауза между букв – это ли не обещанье
возведения Вавилонской Новой
шашни со смертью своей. К покрову
оледенеет слог. Ожидание дольше смысла:
то шиза всколыхнула, то в козе молоко прокисло.
Подышав на ладонь пустотелой и карей синицы,
накалякай письмо и – бутылочной почтой из Вологды, Ниццы,
 
 
Копенгагена, Мехико, катарсиса, паранои,
любого из Ч. Нарисую ноль и
 
 
зачеркну крестом. Еще один год из дыма
моего очага вылетает голубкой к Богу или Рима
инфаркту. Разные вещи – впиши в эклогу —
полувнятицу, вздор. Мои недосдохшие пальцы
свяжут из пустоты пустоту, уравняв наши шансы
в обретении засухи снежной. Облака выткут нити
побережье забинтовать пургой. И куда бы от прыти
задеваться ребенку, юнцу с бестолковых окраин
языка, если линия со всех сторон! Постоянен
 
 
угол взгляда при столкновенье со страхом встречи
себе подобного в полой пустыне. Резче
квадрат черной дыры, съедающей все предметы
иероглифа, клинопись календаря. Омерты —
закон превыше нас, потому что ДО – он.
Спи, моя Пятница, завтра – четверг и кокон
кожный поджарит краткая вечность. Быть бы проще:
сгорать и дышать длиннее – писать короче.
 

Агорафобия

 
Гнусная страна расставляет птенцов по местам.
Маленький фюрер греет руки в ширинке. «Я – сам»
прежде, чем взять окончательный взлет с железной руки,
верещит воробей, и с тем отлетает. Крюки
вбиты заранее в потолок, кукле – гвозди – в глаза,
любовники – светом – в постель. У дрозда —
снова – подкидыши, снова – простор и тоска,
когда простор запоет – оторопь от голоска
его, дрожь в коленях, и выпь – у глазка
в каменный вещмешок – дневует – его волоска
не надорвать голосом – только собой. Звезда
опустилась – замерзшим в сосульке младенцем – на провода.
 

«Каждой женщине свойственно плакать – пока она есть …»

 
Каждой женщине свойственно плакать – пока она есть —
контрабандой разрывов пасхальных хлопушек, петард.
Нам невнятица станет спасеньем, в котором п…ц —
тоже выход (ремарка. улыбка). Тошнотный полуночный Сартр,
не дыши и не двигайся – черный китай и великий могол
починают движенье, гнилыми зубами бутылку открыв —
починяющий примус сантехник все сделает, в пол
устремляя своей Хуанхе желтоцветный разлив.
Так разносит портвейн свои вести, так плачут чтоб жить,
так калечат тепло, так стоят одноного, глазеют с балкона на бога,
собираются тряпки и тело, которое шить,
не найти, не соткать за три месяца и (+) полгода.
Каждой свойственно что-то. Мужчины бухать
не устали и едут четвертый свой, в темном трамвае,
опускаясь все выше, а бог… он всегда вдалеке
и от севера нашего тень сквозь восток убывает
 

Непечатное

 
отмечая свои тридцать лет замечаешь – немного
изменились порядки домашних ряды и уже не до блядок
и уже осторожно щупаешь связки дыханьем
чтобы завтра хрипеть повторяя старательно чайник
и корябаешь черствый язык и коверкаешь небо
и не видишь вблизи никого обретя дальнозоркость
все что раньше чудилось с каждым днем исчезает нелепо
все быстрей и уже наплевать на чернильную плоскую гордость
отпуска наши скоро закончатся – мы выйдем следом
запотеют ладошки и иней на голые пятки
ляжет все хорошо это смерть прорастает в нас жизнью
с каждым новым рожденьем детишек и играет со временем в прятки