Если из многого взять понемножку…

Дизайнер обложки Лилия Чумовицкая

© Александр Чумовицкий, 2018

© Лилия Чумовицкая, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4490-5732-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия
чистосердечное признание

 
В мире есть много прекрасных сюжетов:
и у прозаиков, и у поэтов,
и у народных сказителей… – страсть
как же их хочется взять да украсть!
 
 
Если из многого взять понемножку
и не взаправду, а так, понарошку,
строчки смешать, то получится он —
не плагиат, а законный центон.
 
 
Или не строчки взять, а персонажей —
не насовсем даже, речь не о краже —
и отпустить их гулять в интертекст.
Сами вернутся, когда надоест.
 
 
Авторы и не заметят пропажу,
ну, а читатели весело скажут:
«Это не вор, это постмодернист —
хоть без таланта, но в помыслах чист».
 
 
Так, безусловно, не станешь поэтом,
но и никто не осудит за это.
 

И прозаиком таким способом тоже, само собой разумеется, не станешь.

Кстати, некоторые почему-то думают, что в прозе классический центон – то есть, такой, когда отсебятины не вставлено ни единого словечка, практически невозможен.

Но они заблуждаются. Если бы у нас сейчас была дискуссия, я бы доказал.

Берём, к примеру, один известный роман…

Теперь берём другой, не менее известный…

Вуаля! Лёгким движением курсора и клавиш из двух Степанов у нас получается один, несмотря на утверждение о том, что только все счастливые Степаны похожи друг на друга, а каждый несчастный Степан несчастен по-своему.

«…Всё смешалось в доме Облонских. На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.

Если бы Степе сказали бы так: «Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но я не встану».

Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой.

И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбка исчезла с его лица, он сморщил лоб, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

«Ах, ах, ах! Ааа!..» – замычал он, вспоминая все, что было.

Тут ему так ударило в голову, что он закрыл глаза и застонал… Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать у нее пирамидону, но все-таки сумел сообразить, что это глупости…».

Ну и, чтобы два раза туда не ходить, сразу – кульминационная сцена с катарсисом и очищающими душу слезами, как положено.

«Утихли истерические женские крики, взволнованные люди пробегали мимо, что-то восклицая. В расстроенный мозг вцепилось одно слово: «Аннушка».

Тут он затрясся от слез и начал вскрикивать:

– Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? … одно колесо пудов десять весит… А? Верите – раз! Голова – прочь! Правая нога – хрусть, пополам! Левая – хрусть, пополам! – И, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, стал содрогаться в рыданиях.

Алексей Александрович, увидав слезы Вронского, почувствовал прилив того душевного расстройства, которое производил в нем вид страданий других людей, и, отворачивая лицо, он, не дослушав его слов, поспешно пошел к двери.

– Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки!

Алексей Александрович подал ему руку, не удерживая слез, которые лились из его глаз».

Тот, кто, прочитав это, не счел себя оскорбленным в лучших чувствах, не закричал, швыряя эту книжку: «В печку её!», – может без опаски читать её и дальше. Даю честное слово, что там далеко не всё так цинично.

Да и настоящих, по всем правилам, центонов там совсем немного, прямо скажем. Ведь правила гораздо интереснее нарушать, чем соблюдать.

Зимнее

Февраль. Чернила. Слёзы. Слякоть…

И повторится всё, как встарь:

поэт в России должен плакать,

взглянув с утра на календарь.

 
Мело, мело, несло пургу
во все пределы.
Сидела птичка на лугу,
в снегу сидела.
И всё терялось в снежной мгле.
И снова, снова
к несчастной птице по земле
ползла корова.
Неотвратимая, как рок,
корова кралась.
Взлететь из-за скрещенья ног
не удавалось.
Босые пальцы на снегу
свело тревогой:
сейчас ухватит за ногУ!
Или за нОгу?
Не бойся, птица, всё пройдёт,
тужить нам рано.
До свадьбы рана заживет,
любая рана.
 

Весеннее
Баллада о внутреннем сурке Финдлее

 
С моим сурком вчерашний день
мы вышли со двора.
Сказал сурок, увидев тень:
«Весна пришла. Ура!»
 
 
– Еще февраль, не вышел срок!
«Ты враль!» – сказал сурок.
– Ступай домой и выспись впрок!
«Не ной!» – сказал сурок.
 
 
«Журчат ручьи, кричат скворцы…», —
твердил он, как урок.
«Грачи летят во все концы!», —
присочинил сурок.
 
 
Напомнил об апрельском пне…
И я сказал: – Ах, так?
За это не сурок ты мне —
мармот ты и байбак!
 
 
А, ну-ка, быстро марш в кровать,
поговорим весной!
И сам отправился поспать,
а мой сурок со мной.
 

Летнее
(Слова – так себе, зато музыка очень хорошая – Оскара Фельцмана)

 
Вышла Татьяна на берег Дуная,
бросила мячик в волну
и заревела. Зачем? Я не знаю:
мячик же не утонул!
 
 
Мячик в реке увидала собака
со своего бережка.
Вслед ей суровый Герасим не плакал,
разве что всхлипнул слегка.
 
 
Дальше видна нам такая картина:
вечером, в дождь и грозу
плюхнулась с берега к ним Катерина,
наспех смахнувши слезу.
 
 
Мячик, Муму и Кабанова Катя
плыли недолго втроём,
спьяну рыдая, подбросил им: «Нате!», —
Стенька княжну в водоём.
 
 
Плачет Полоний: «Куда же ты, дочка?»
Тише, Полоний, не плачь!
Крепко вцепилась Офелия в бочку —
бочка надежней, чем мяч.
 
 
Славный корабль омулёвая бочка!
В бочке – царевич Гвидон.
Здесь ради рифмы поставим мы точку,
Хоть не последним был он.
 
 
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
…… … … … … … … ……
 
 
Столько их бестолку падало в реки,
столько бежало к прудам…
Так что тебе я, Татьяна, вовеки
мячика в руки не дам!
 

Осеннее

 
Летят перелетные птицы
в осенней дали голубой,
там девушка, песнь распевая,
сидит на вершине крутой:
 
 
«Не знаю, что стало со мною,
печалью душа смущена —
не нужно мне солнце чужое,
чужая земля не нужна.
 
 
Далеко-далеко, за морем,
стоит золотая стена,
а я остаюся с тобою,
родная моя сторона.
 
 
В стене той заветная дверца,
за дверцей большая страна.
Не нужен мне берег турецкий
и Африка мне не нужна!»
 
 
И кос ее золото вьется,
и чешет их гребнем она.
Вставай, вставай, кудрявая,
На встречу дня!
 

Отмороженный малютка

«…или, например, у Н. Некрасова: «Малыш уж отморозил пальцы, ему и больно и смешно…«» (из рецензии на сайте proza.ru)

Вечер был, сверкали звёзды.

На дворе трещал мороз…

По двору, хоть было поздно,

мальчик в санках Жучку вёз.

Вышел из лесу Некрасов,

посинел и весь дрожал.

Он назвал малютку Власом

и к себе в стишок забрал.

Плачет дома мать-старушка

и грозит ему в окно:

«Вот ужо приедет Пушкин —

нас рассудит, всё одно!»

 
Вечер был, и не на шутку
на дворе трещал мороз.
Шёл по улице малютка
и тащил с дровами воз.
 
 
«Ну, а где ж твоя савраска,
почему одна вожжа?»
«Умерла!» – сказал он басом,
посинел и задрожал.
 
 
Плакал он, как вырубали
лес, а следом и отца
зарубил жестокий барин,
бросил в дровни мертвеца.
 
 
Вдоль дороги стынут ёлки,
Наш сиротка весь продрог,
утащили тятю волки
прямо с похоронных дрог.
 
 
Много вынес этот мальчик,
мёрз и мок, плутал в лесу,
даже заморозил пальчик.
ковыряя им в носу.
 
 
Сёк его десятник жадный,
голод-царь его морил,
но широкий и громадный
путь малютка проторил.
 
 
Милый плут! Малютка этот
уморительно был мал…
Под уздцы рванул поэта
и быстрее зашагал.
 
 
Так сказал поэту мальчик:
«Вместе нам судьба теперь.
Как помянет кто мой пальчик —
сразу вспомнит о тебе!»
 

Вор он
Очень вольное переложение Эдгара По 
на музыку Алексея Иващенко
и Георгия Васильева (дуэт ИВАСИ)

 
Как-то в полночь, в час угрюмый
полон был я страстной думы:
«Приходи ко мне, Глафира,
ненароком, невзначай.
Мы с тобой за самоваром
не потратим время даром,
самовар исходит паром,
будем пить горячий чай.
Приноси кусочек сыра —
в доме нету, выручай!
Ведь без сыра – что за чай!»
 
 
Ясно помню ожиданье,
самовара раздуванье,
в самоваре – очертанья
тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета,
как я тщетно ждал ответа
на страданье без привета,
на вопрос о ней, о ней —
о Глафире, что блистала
ярче всех земных огней.
И о сыре, что при ней.
 
 
Я хочу напиться чаю,
к самовару подбегаю:
«Приходи скорей, Глафира,
малость рядышком побудь», —
ожидая этой встречи,
повторял я целый вечер.
И когда собрался в чашку
кипятка себе плеснуть,
стук внезапный в двери дома
мне почудился чуть-чуть —
Вот и к чаю что-нибудь!
 
 
Но едва лишь дверь открыл я,
вдруг, расправив гордо крылья,
перья черные взъероша
и выпячивая грудь,
вовсе даже не Глафира,
а ворона, хоть и с сыром,
в дом влетела и присела
на минутку отдохнуть.
Позабыв мне даже клювом
в знак приветствия кивнуть.
Или сыра дать куснуть.
 
 
Взгромоздясь на бюст Паллады,
что стоял у двери рядом,
этим сыром собралась она
уж было закусить —
то ли поздно пообедать,
то ль позавтракать так рано.
И тогда на всякий случай
я решил ее спросить:
«Уж не ты ль – моя Глафира,
без которой мне не жить,
чаю с сыром не попить?»
 
 
Но во всё воронье горло
каркнула ворона гордо
мне в ответ одно лишь слово,
только слово: «Невермор!».
Сыр из клюва тут же выпал,
я схватил его – и выпил
чашку чаю с этим сыром.
Каркнула ворона: «Вор!» —
и с тех пор такого сыра
не встречал я невермор…
Очень вкусный был рокфор!
 

Руна пятьдесят первая, тайная

Руну эту мне Лонгфелло

пел в тавернах Калевалы,

Гайавата наливал нам,

сам весёлый и хмельной.

Пили горькую из кружки,

за здоровье той старушки

Лоухи и этих лохов,

что рыдали над волной…

 
Над седой равниной моря
ветер тучи собирает
и кораблик подгоняет
на надутых парусах —
это парни из Суоми
у соседей спёрли Сампо —
ту, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца
и из молока коровы
и из ячменя крупинки… —
там еще есть компоненты,
но перечислять их долго,
надо плыть домой скорей.
 
 
Между тучами и морем,
реет Лоухи-колдунья,
редкозубая старуха,
к бедрам крылья прикрепив.
Им летит она вдогонку,
то бедром волны касаясь,
то стрелой взмывая к тучам, —
не освоилась ещё.
 
 
Настигает бабка финнов,
Сампо с палубы хватает
и за борт её бросает —
ту, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца
и из молока коровы… —
в набежавшую волну.
 
 
Сам могучий Ильмаринен
испугался и заплакал:
«Вот утонет, что я создал
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца —
и так далее по списку,
и тогда у Калевалы
будет очень много бед».
Вяйнямёйнен тоже плачет:
«Утонула в море Сампо —
та, что сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой…
В общем, страшный нам урон».
 
 
Тут отважный Лемминкяйнен
говорит слова сквозь слёзы:
«Знаю я, друзья, героя,
что поможет нам в беде —
изведёт старуху злую
и со дна достанет Сампо —
ту, что сделал Ильмаринен… —
дальше знаете вы сами.
Про него мне рассказали
руны в очень странной книжке.
Он живёт неподалёку —
там, где наши рыболовы,
словно пасынки природы,
раньше невод свой бросали,
где чернели наши избы,
как приют убого…“ – „Хватит! —
тут промолвил Ильмаринен. —
Лемминкяйнен, ты увлёкся!
Ближе к делу говори!»
 
 
«Буду краток, извините, —
согласился Лемминкяйнен,
просморкался, слёзы вытер
и по делу так сказал:
– Есть у этого героя
из старинной русской сказки,
как у бога-громовержца,
удивительный топор —
этим колуном он даже
прорубил окно в Европу,
а потом старух немало
злых и жадных погубил.
Порешит и нашу Лоухи,
а топор закинет в море —
тот топор умеет плавать,
значит, и нырнуть сумеет,
чтобы Сампо отыскать,
ту, что сделал Ильмаринен…»
«Знаем, знаем! – закричали
остальные персонажи. —
Все мы тоже пели руну
про чугуевский топор!»
 
 
Перестали финны плакать,
а над ними в туче Лоухи,
веселится и хохочет,
будто кто её щекочет,
что-то сверху им кричит.
В этом крике финны слышат:
«Как же я от вас устала
чёрной молнией метаться
взад-вперёд, туда-сюда!
 
 
Прежде чем к специалисту
плыть, мозгами-то раскиньте!
Сампо сделал Ильмаринен
из пушинки лебединой,
из кусочка веретенца,
и из молока коровы,
и из ячменя крупинки…
Верно? Но такое Сампо
не утонет никогда!»