Отдаю себе отчет в опасности затеи заняться мемуарами, но ни один литературный жанр не дает такого простора для самовыражения, объяснения читателю своего мнения о том или ином событии или человеке. Нынче многие пишут мемуары. Причина расцвета жанра в том, что в недавние времена труднее всего было доносить до читателя мысли искренние, от души, а легче всего – общепринятые банальности.

Свою задачу усматриваю не в том, чтобы представить свою персону в более выгодном свете, нежели заслуживаю. Что и говорить, не мягкий я, белый и пушистый. В мемуарах хочу объясниться, прежде всего, с самим собой. Принародно – во имя обогащения читателей кое-каким опытом и знаниями. Извлечь многое из-под спуда времени и предрассудков, предвзятости, тьмы низких истин. Записки субъективны, проблема своей правоты или неправоты не волнует меня, потому что на моих глазах изгои становились вдруг героями, а якобы великие люди – шелухой и даже подонками.

Мне приходилось встречаться, сталкиваться, быть приятелем, а иногда и дружить со многими известными и знаменитыми людьми. Поэтому взаимоотношения с ними – не только мое дело. Здесь моя точка или кочка зрения может что-то добавить к их портретам.

Один из самых сильных побудительных мотивов для написания мемуаров: никто толком не разобрался в том, как мы жили, что произошло с нами и со страной. Поэтому одну из своих задач вижу в том, чтобы записки стали одним из свидетельств, документом, зеркалом моего времени. Но при этом ежели рожа крива, то причем тут зеркало?

Первое воспоминание

У каждого человека есть самое первое воспоминание. Детское предсознание, как уверяют многие, просыпается еще в чреве матери, после рождения бурно заполняется впечатлениями подсознание и сознание. Маленький человек приблизительно до трех лет думает о себе в третьем лице. Помнится такой случай. Захожу к писателю Анатолию Кривоносову весь в цементной пыли – мы обустраивали только что полученные квартиры. В прихожей стоит Маша, девочка лет двух, и, глядя на заявившееся усатое и грязное чудовище, вслух успокаивает себя: «Маса, не бойся».

Но наступает момент, когда сознание становится в полном смысле сознанием существа, думающего о себе уже в первом лице. И как пограничный знак между предсознанием и сознанием – первое впечатление, которое запоминается на всю жизнь. Сильное или слабое, размытое или яркое.

Мое первое впечатление от мира, в который меня поселили, кошмарно. Дрожит земля, от взрывов больно в ушах, мать прижимает мою голову к себе. Мы в погребе, сложенном из старых железнодорожных шпал, на них песок в виде холма, и этот песок серыми беззвучными струйками льется на нас. Противно и страшно воют немецкие самолеты, заходящие на бомбежку. Этот ад продолжается невероятно долго, и я ору от нечеловеческого страха.

Наконец, земля перестает вздрагивать, гул самолетов удаляется. Мы еще сидим в погребе – а вдруг они вернутся или новые налетят? Я еще всхлипываю, меня всего вскидывает, рот непроизвольно хватает прокисший погребной воздух.

Наступает тишина – слышно лишь, как сухо шуршат, иссякая, песчаные струйки.

Мать поднимает крышку, вытаскивает меня на белый свет, восклицает:

– Слава богу, нашу хату не разбомбили!

Мы стоим на погребе. Окраина наша вся застлана белесым дымом, во рту сильно горчит. На станции что-то горит и взрывается. За железной дорогой, за лугом и за Донцом город окутан черными дымами так, что не видно горы Кремянец.

Где-то совсем недалеко заголосили женщины. Еще суше там затрещал огонь, пожирая остатки жилья. Мать запричитала, вспомнив о моих братьях и сестре, подхватила меня и побежала на шлях, то есть на дорогу, ведущую из Изюма в знаменитый некогда город Царев-Борисов.

И другие детские воспоминания не намного лучше.

В предрассветье памяти, еще в ее сумерках, сохраняется повторяющееся по утрам многоголосое «Ур-ра-а!», тонущее во взрывах и пулеметной стрельбе. На самом краешке моей памяти, может, в самом ее начале, идут в атаку красноармейцы, пытаясь отбить у немцев господствующую высоту – гору Кремянец. В древности она называлась Изюм-курганом и упоминается в «Слову о полку Игореве»: «О, Русская земле! Уже за шеломянем еси», – то есть уже за холмом.

Немцы засели там в октябре сорок первого и удерживали Кремянец до мая сорок второго года. За нашей окраиной, в сосновом лесу, находились позиции красноармейцев, и поэтому мы все это время жили на нейтральной полосе. Днем показываться во дворе, копаться в огороде было опасно. Огород да козы под постоянным присмотром среднего брата Виктора остались единственными нашими источниками существования.

Нас неизменно находили красноармейцы и выпроваживали из зоны боевых действий. Мать за ночь делала переходы, неся меня на руках, по тридцать километров. Однажды соседка, не выдержав напряжения, оставила своего мальчика, моего одногодка, в окопе. Мать ее возненавидела и до конца своей жизни относилась к ней с нескрываемым презрением. Как бы ни приходилось трудно, но меня мать всегда таскала с собой. Во время переходов из Изюма и обратно с нею случались приступы малярии. После войны и я болел ею, знаю, как лихорадка трясет и обессиливает.

Однажды мать возвращалась в хату чуть ли не засветло – пуля немецкого снайпера впилась в дверную коробку на какую-то долю секунды позже. Потом мать часто показывала гостям входное отверстие в дереве. Я хотел достать пулю, но она сидела очень глубоко. Ломали старую хату без меня, и я так и не смог выковырять из дверной коробки памятный для нашей семьи подарок «цивилизованной» Европы.

В памяти хранится и такой короткометражный фильм. Сижу среди узлов в кузове грузовика, взрослые суетятся, все время повторяют непонятное слово «эвакуация». Разумеется, нас вывозят не в Ташкент, кому мы нужны, а из зоны боевых действий в село Базы (ударение не торгашеское, на первом слоге, а казачье – на втором), которое было километрах в тридцати от Изюма. Было потому, что его потом затопили воды Краснооскольского водохранилища.

В Базах мучительно хотелось есть – все мое детство пронизано острым чувством голода, оставлявшего меня разве что во сне. Поэтому я еще тогда пришел к выводу, что если очень хочется есть, то надо спать. В Базах вывод получил развитие. Нашел я в зарослях краснотала настоящее куриное яйцо. Белое, крупное, таящее в себе бездну вкусноты. Представьте радость голодного звереныша, которому судьба подарила щедрый подарок. Однако мать, когда я прибежал к ней со своей находкой, сказала, что это чужое яйцо. Его снесла курица наших хозяев – престарелого дида Нестира, который время от времени подавал голос с печи: «Ляксандро Батькович, жизнь, говорят, получшала, табачок подэшэвшал?», и бабки, у которой едва хватало сил двигаться.

Слова матери показались мне величайшей несправедливостью. Старики уговаривали ее сварить мне яйцо, но она оставалась непреклонной.

Однако несправедливость не должна оставаться безнаказанной, и я пошел умирать. Если во сне не хочется есть, то можно ведь и не просыпаться. А такой способностью обладают лишь мертвые. Надо сказать, что после бомбежки я видел мертвую девочку – все вокруг кричали и плакали, а она лежала спокойная-преспокойная. И руки у нее были сложены на груди.

Вот и я, забравшись в кусты краснотала, лег, закрыл глаза и сложил руки на груди точь-в-точь, как у той девочки. Лежал я, лежал, но почему-то не умиралось. Пришлось придумать более действенный способ расставания с такой жизнью. Выбрался на дорогу и лег на теплый, пыльный песок в той же позиции. Машин не было. Если не надо, так они то и дело шастают, а когда надо – ни одной. Наконец послышалось гудение, а дальше, прошу великодушно прощения, цитирую по моему рассказу «В июне, посреди войны».

«Передний грузовик, обдав Саньку пылью и бензиновой гарью, останавливается. Слышны мужские голоса. Кто-то спрыгивает на землю, подходит к Саньке, трогает за лицо. Он вздрагивает и еще крепче сжимает веки.

– Он жив, товарищ майор, притворяется!

– Мальчик, открой глаза…

У Саньки нет уже терпения лежать с закрытыми глазами, он потихоньку приоткрывает веки. Вокруг стоят бойцы, командир склонился над ним и улыбается.

– Ты почему здесь лежишь? – спрашивает командир.

– Хочу умереть.

– Во сколопендра! Он хочет умереть! – смеется удивленно боец, который называл командира майором.

– Я хочу есть… – с обидой возражает ему Санька и больше ничего не может сказать.

…Мать стоит у печи, когда Санька с майором входят в хату.

– Мамаша, ваш мальчик?

– Мой.

Майор, не опуская Саньку на пол, садится на скамью у порога, снимает фуражку.

– Нехорошо получается, мамаша. Мальчик лежит на дороге, а вы за ним не смотрите. Хочу умереть, говорит.

– Он у нас выдумщик, – оправдывается и в то же время хвастается мать. – Ему что-нибудь выдумать – все равно, что с горы покатиться…

Майор остается на постое у дида Нестира…»

Так уж получилось, что журнал «Огонек» опубликовал рассказ в 1973 году на Пасху. В дореволюционной литературе существовал своеобразный жанр пасхального рассказа, в котором в обязательном порядке фигурировали пасхальные яйца.

Но я хотел лишь рассказать о небольшом эпизоде большой войны. Маленькое существо приходит к логичному и оттого еще более жуткому выводу: лучше быть мертвым, чем жить такой жизнью. А яйцо – символ жизни, в нечеловеческих условиях существования становится причиной желания смерти.

Писатель Владимир Мирнев, когда мы с ним возвращались из Дома литераторов, сказал: «Ты сам не представляешь, что написал!» Конечно, автор знает о своем произведении куда меньше, нежели читатели. И тут нет никакой иронии – содержание произведения накладывается на личный опыт читателя, рождаются ассоциации, обостряются чувства. Возникает момент сотворчества – главная цель всякого подлинного искусства. Очеловечивающего сотворчества, и это следует подчеркнуть особо, ибо нынешние «цивилизаторы» о нем не имеют никакого представления.

Наша публика (увы, мы публика, на народ явно не тянем) поглощает или бассейны соплей из бесконечных телесериалов, или соучаствует ежедневно в массовых убийствах, дает кулаком в морду, бьет скошенным ковбойским каблуком по подбородку, проливает моря «крови», пусть и голливудской. Создается впечатление, что мы родились для того, чтобы взять в руки пистолет. Словно за нами не стоят гиганты духа и интеллекта. К сожалению, мы удаляемся от наших вершин – Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Достоевского, Чехова, Платонова… – все дальше и дальше. И они кажутся уже меньше, чем на самом деле есть. Вернемся мы назад, или же нас уведут «цивилизаторы» в свой примитивный, индивидуалистически-животный мир, где любое действие вызывает не работу ума и сердца, а будит лишь приобретенный инстинкт спускового крючка?

Поэтому я и не вижу существенной разницы между фашистами, уничтожавших нас физически, и фабриками по расчеловечиванию якобы методами искусства. Еще неизвестно, что страшнее: просто убить человека или убить в человеке человека и натравить его не себе подобных. И пример тому – зомбирование ненавистью ко всему русскому и к России молодого поколения Украины, бандерофашистский переворот в Киеве и бесчеловечная и жесточайшая карательная операция против населения Донбасса, не пожелавшего жить под пятой киевской хунты.

Я ведь писал и печатал рассказ с затаенной надеждой – вдруг кто-то вспомнит такой эпизод под Изюмом! «Огонек» тогда выходил миллионными тиражами – и ни одного отклика. Значит, и майор, и его бойцы погибли, когда Хрущев и Тимошенко убедили Ставку нанести удар на Харьков. На передовую гнали и только что мобилизованных, не обмундированных, не обученных, безоружных – против танковых армий Клейста и Клюге. Сотни тысяч наших солдат будут перемолоты в окружении, а потом немцы, как на прогулке, поигрывая на губных гармошках, двинутся на Сталинград. Хрущева всякие льстецы будут величать организатором победы в Сталинградской битве, в действительности же он стал «организатором» этой битвы. Не будь ее, война наверняка закончилась хотя бы на год раньше.

Мне рассказывали, как Хрущев оказался в Сталинграде. Из окружения он якобы бежал на самолете из села Мечебилово – там широченная, ровная и длинная улица. На церковь посадил пулеметчиков, чтобы прикрывали взлет самолета.

Прилетает в Москву. Является к Сталину. Сидят члены политбюро. Сталин, посасывая трубку, ходит взад-вперед, не обращая внимания на стоящего Хрущева, а потом спрашивает:

– Кто ви такой?

– Я – Хрущев.

– Кто ви такой, я спрашиваю?

– Я – Хрущев Никита Сергеевич, первый секретарь ЦК Компартии Украины…

– Нэт Украины! Ви просрали Украину, – Сталин приближается и выбивает ему трубку на лысину, что должно означать посыпание головы пеплом позора. Лысина скворчит, но Хрущев не смеет и шевельнуться.

– Отправляйтесь на фронт и остановите немцев. Не остановите – расстреляем.

Вот так, или примерно так, и стал он, а не Жуков с Василевским, организатором сталинградской победы.

А я в сорок шестом с таким же путешественником, как и сам, отправился через луг и Донец на Кремянец. Его тогда еще не разминировали. Пошли дальше, за гору – там меня поразили кучи костей вдоль дороги. Сейчас я понимаю: когда весной пахали, то выворачивали плугом кости и сносили их к обочине дороги. Немецкие они или русские, неважно – все человеческие кости белые.

Домой мы явились поздно вечером. Мать в мыслях меня уже похоронила, но на радостях отлупила лозиной как Сидорову козу.

Слободская означает Свободная

Будет неправильно, если не рассказать хотя бы через пятое на десятое о моей родине, которую я бы назвал, будь у меня склонность к пафосу, Terra Incognita по имени Свобода. Фактически всё в таком названии верно. Да, малоизвестная страна в пределах нынешних границ России и Украины. Связующая их страна, где рождаются субъекты вроде меня и мучаются всю жизнь вопросом «Разве можно отделить мою Украину от России моей?!» И неизменно приходят к выводу, что делить нельзя, хотя политики и разодрали на части триединый русский народ и триединую Русскую Землю.

Слово «Слобожанщина» каждый второй из нынешних русских или не слышал, или не ведает, что под ним следует понимать. «Слободская Украина» знакома девяти из десяти россиян, которые считают ею Харьковскую область. Мало кто знает, что на современном русском языке название означает «Свободная Украина», поскольку «слобода» в старину была приблизительно тем же, что нынче «свобода».

Чем больше живу, тем больше убеждаюсь, что Слобожанщина во многом terra incognita. Исторически включает в себя Белгородскую область, часть Курской, Воронежской, Ростовской областей России, Харьковскую область, Луганскую и Донецкую области, за исключением территории Войска Донского, часть Сумской области. Веками – пограничье Киевской Руси, а потом Московского государства. Почти Дикое Поле, пока не началась война Богдана Хмельницкого с поляками.

Московское государство разрешило селиться в пограничье беженцам с Правобережья Украины и называло их черкасами. Об украинцах и речи никто еще не вел, жители нынешней Украины называли себя русскими людьми, а москвичи именовались московитами. Потом поляки назвали окраину своего государства Украиной – если у Польши есть своя Украина, то негоже и московитам отставать от них, не иметь собственной Украины. Назвали места заселения беженцами-черкасами Слободской Украиной. Так что слово Украина – результат совместного ляшско-московитского производства. Вообще, в Московском государстве существовали и рязанские украйны, и новгородские и т. п. Переселение жителей Поднепровья, с обоих берегов Днепра, на жизнь в слободах, без повинностей, налогов и поборов, началось еще в XVI веке, а массовый характер приняло в годы антипольского восстания во главе с Богданом Хмельницким.

Однажды в ЦДЛ я схулиганил. Обсуждались книги молодых авторов, в том числе и мой «Сто пятый километр». Вышел к трибуне и представился участникам конференции: «Я родился в той части Украины, которая никогда не присоединялась к России, – здесь нарочито сделал паузу, чтобы было время подумать, мол, вот какой бандеровец выискался или нечто подобное, – но которая всегда входила в состав Российского государства». Дошутковался, как бы сказали слобожане, – в 1991 году «мою» часть отсоединили от России.

Переселенцам приходилось не только распахивать богатейшие степные, ковыльные просторы, но и становиться воинами – крымский хан то и дело безобразничал на Изюмском шляхе. Казачий образ жизни сформировал особый психологический тип женщины-слобожанки. Властная, распорядительная, домовитая и всё умеющая – такой ее сделала судьба жены казака, который чуть что – схватил пику-саблю, прыгнул на коня и умчался воевать. Вернется он или нет, да и какой вернется, а детей надо поднимать, хозяйство содержать. Надейся, казачка, только на себя…

Пока я не понимал этого, то, проезжая многие десятки раз от Изюма до Москвы и обратно, глядел в вагонное окно и задавался вопросом: «Ну почему в Курской области развалюхи-деревни, а в Белгородской – чистенькие домики, аккуратные палисадники, вылизанные поля. Ведь и там, и там чернозем?» Пока не осознал: в Курской области существовало крепостное право, там надеялись на барина, а Белгородчина – казачий край, тут надеялись только на себя. Вот так аукивается история через века.

История любого края представляет собой слоеный пирог. История Слобожанщины в этом смысле – пышный торт, составленный из множества слоев. Первые люди в этих краях появились еще в межледниковый период 30–35 тысяч лет тому назад. Одну культуру сменяла другая, пока в VII–III вв. до нашей эры пространство не заняли легендарные скифы – их загадочные погребальные курганы рассеяны по всей Слобожанщине.

Веками край являлся местом миграций всевозможных народов, преимущественно тюркских. Вначале гунны, затем Аварский каганат, потом Хазарский каганат, послуживший причиной появления здесь ираноязычных племен. На рубеже эр начинают проявлять себя праславяне, опять одну культуру сменяет другая, но теперь славянские, пока к VII веку не стали создаваться крупные племенные союзы славян, в том числе северянский, господствовавший на территории будущей Слобожанщины. Они создали Древнерусское государство с Киевом в качестве столицы. Киевский князь Святослав, разгромив «неразумных хазар», утвердил господство славянского племени на этих землях. Но хазар сменили кипчаки, татаро-монголы, печенеги, половцы – каких только племен не видела будущая Слобожанщина!

Не могу не рассказать об одном удивительном человеке. В Курской казенной палате служил надворный советник Николай Викентьевич Сибилев, примерно равный подполковнику по воинскому званию. Вышел на пенсию по зрению, прочитал в одном охотничьем журнале, что в Донце в районе Изюма водится редкий серебристый карась. И надворный советник задумал поудить загадочного карася. Приехал в Изюм да так влюбился в его природу, что остался в нем и пригласил туда же свою зазнобу – учительницу Софью Одинцову.

В течение нескольких лет открыл свыше 300 стоянок древнего человека, издал четыре выпуска «Древностей Изюмщины», организовал Изюмский краеведческий музей, стал известным археологом мирового масштаба. В тридцатых годах он неосторожно вывесил объявление на дверях музея с просьбой приносить и показывать предметы старинного крестьянского и дворянского быта. «Так вот что пытается сохранить наш ученый! Не желает ли он реставрировать помещичий строй?» – задался в статье-доносе местный начальник партшколы. Пришлось Сибилеву уезжать в Святогорск, точнее в поселок Банное, ставший городом Славяногорском, а потом вновь Святогорском. Он в 22 километрах от Изюма, но уже Донецкая, тогда Сталинская, область. Организовал и там музей, продолжал полевые изыскания в качестве научного сотрудника Украинского института археологии.

После начала войны Сибилев бросился в Изюм спасать ценнейшие фонды, а его едва не обвинили в паникерстве. Что-то удалось спрятать в Изюме, до сих пор неизвестно где, часть вывезти в Уфу. Я собирал материал о Сибилеве, чтобы написать роман, до сих пор, каюсь, не написал, но по архивным документам в Харькове и в Выдубецком монастыре, где располагался Украинский музей археологии, знаю, сколько пришлось вынести подвижнику.

Немцы искали Сибилева на Украине. Он был авторитетным ученым, автором статей о «Слове о полку Игореве», об остготах в Северном Причерноморье. Немцы хотели заставить ученого подтвердить исконную принадлежность им этих земель. По моим сведениям, встреча с немецким археологом Миллером состоялась в оккупированном Изюме, встреча ученых, не политиков и не врагов. Сибилев в Уфе рассказывал в госпиталях раненым о том, что они защищают, открывал по своей привычке стоянки древнего человека на реке Белой и умер, мягко выражаясь, от недоедания в 1944 году.

Ему не хватило всего одного полевого исследования, как писал он, чтобы доказать точное место битвы князя Игоря с половцами. Размышляя над собранными материалами, беседуя долгими вечерами с Владимиром Чивилихиным во времена создания им знаменитой «Памяти», я задумался над личностью легендарного половчанина Овлура.

Почему помог Игорю бежать из плена? Предал своих? А если это не предательство, тогда – что? А не помощь это ближнему своему, единоверцу? Склоняюсь к такой версии. Оснований больше чем достаточно.

Известно, что Владимир Мономах, разгромив половцев в 1111 году на речке Сальнице, которая протекала всего в километре – двух от Изюм-кургана, устремился в глубь половецких земель. Неподалеку от кургана стояли половецкие города Балин, Сугров и Шарукань. Должно быть, там жили торки – по их имени долго назывались торские соленые озера в нынешнем Славянском районе Донецкой области. Да и Славянск раньше именовался Тором.

Подошел Мономах с дружиной к Шаруканю, а ворота – настежь, и повалил из них народ с молитвенными песнопениями и христианскими хоругвями. Разумеется, никакой бойни между единоверцами не произошло.

Откуда у половцев христиане? Здесь нас ожидает еще одна загадка – пещеры Святогорского монастыря, нынче Свято-Успенской Святогорской Лавры. Как считают святые отцы, история монастыря уходит в глубь веков. «Одна из существующих версий связывает происхождение обители с византийскими иноками, бежавшими от преследования императорской власти в период иконоборческой ереси. Часть монашествующих нашла приют в Крыму, а часть из них, поднимаясь по водным артериям Дона и его притока Северского Донца, основали на их берегах многие пещерные монастыри, сохранившиеся до наших дней», – высказывают они предположение. Считается также, что часть иноков Киево-Печерской лавры после разрушения Киева Батыем ушла в Святые Горы. Можно приводить нескончаемое количество самых восторженных откликов виднейших людей нашей культуры о необыкновенной красоте Святых Гор, но лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Несомненно, в пещерах поселились монахи из Афонских монастырей. Такой вывод можно сделать из особенностей погребения усопшей братии – спустя три года помещения их костей в пещерных нишах. Афонские монахи называли себя святогорцами, многие из них обитали на родине в пещерах, не исключено, что в честь Святой горы Афон они назвали меловые горы над Малым Танаисом, то есть Северским Донцом, также Святыми. Поэтому можно предположить, что появление здесь первых монахов можно отнести ко второй половине VIII века, когда активный иконоборец, византийский император Константин V Копроним (741–775) преследовал монашествующих и те устремились на северные берега Понта Эвксинского.

Оказавшись среди половцев-нехристей, они не могли не обращать их в христианство. Поэтому Овлура, судя по всему, при крещении нарекли Лавром или Лаврентием, и никого он не предавал, помогал не врагу, а брату во Христе, который бежал в древний город Донец.

Как-то я наткнулся в Интернете на работу академика Б. А. Рыбакова «Русские земли по карте Идриси 1154 года». Как пишет Рыбаков, Абу-Абд-Аллах Мохаммед Идриси (1099–1166) родился в Сеуте (Африка), в семье мавританского владетеля Малаги из рода Хаммудитов. Образование он получил в знаменитой Кордовской школе; много странствовал по Европе, посетил Францию и Англию, путешествовал по Малой Азии. В середине XII в. Идриси был придворным сицилийского короля Рожера II и составил для него карту тогдашнего мира.

Меня заинтересовало, что река Северский Донец на карте Идриси называется Русия, что она впадает в море возле города Русия, предположительно нынешней Керчи. Что Русия не впадает в Дон, поскольку он – совсем другая река. Наверное, географическая неточность, хотя, возможно, в древности у этих степных рек были отдельные русла – вдоль Донца и сейчас существует неисчислимое количество стариц. В верховьях Русии, по мнению Идриси, существовала страна каменных крепостей Нивария, воинственный народ которой никогда не расставался с оружием.

«Размещение городов на карте 1154 г. и группировка их в верховьях рек соответствуют действительной топографии каменных крепостей салтово-маяцкого типа: три города связаны со средним протоком (в котором можно видеть Донец), два – с западными (Уды, Мож), а один расположен на крайнем восточном притоке. Большинство каменных городищ группируется вокруг Донца (Нежеголь, Салтов, Гомольша, Мохнач), часть на правых притоках (Кабаново, Донец) и далеко на отлете, на восток от основной области, уже за Осколом, на Тихой Сосне – городища Ольшанское и Маяцкое», – пишет Рыбаков, высказывая также предположение, что легендарные города Балин, Сугров, Шарукань и реальное Хорошево могли входить в число шести каменных крепостей Ниварии, которая, по его мнению, была на самом деле Сиварией, впоследствии дала название племени северян и название Северскому Донцу.

Интересно, что до Великой Отечественной войны на горе Кремянец была найдена стела, на которой была арабская надпись: «Велел сделать это Али-Ад-дин, сын Джемаль-Аддина, сына Али, Тараси, в день 11 шавваля из месяцев 734 г.», то есть по нынешнему летоисчислению 5 июня 1334 года. Велел сделать крепость. Стела в годы войны пропала, но ученые успели ввести ее в научный оборот. Для каких целей была возведена на древнем Изюм-кургане крепость выходцем из казахстанского города Тараза и подданным золотоордынского хана Узбека, сейчас исследуют ученые.

Короче говоря, история слобожан, как у мидян, – темна и непонятна.

Слобожанщина – загадка на загадке. Возьмем так называемый Большой Белгородский полк, своего рода казачий корпус. Его сформировали из казаков-черкас, которые не понаслышке знали, что такое ляхи, которые отдали в аренду евреям-арендаторам православные храмы, чтобы стравить православных и иудеев.

Большой полк направили в помощь Богдану Хмельницкому после поражения его войска под Берестечком в конце июня 1651 года. Кстати, старшинство Изюмского полка считается с 27 июня того же года. Вряд ли случайно – именно после поражения под Берестечком Большой Белгородский полк влился в ряды казачьего войска и принял участие в войне против Польши и Литвы, в войне, считающейся освободительной, но и не менее религиозной. Полк играл своеобразную роль ограниченного контингента русских войск, начал военные действия за три года до Переяславской рады 1654 года, которая стала фактом воссоединения Украины с Россией, а закончил их в 1657 году – в год смерти Богдана Хмельницкого. В его составе воевали ахтырские, изюмские, острогожские, сумские и харьковские казаки, давшие название пяти слободским полкам.

Гораздо больше повезло слобожанскому периоду, а потом и советским семи десятилетиям нашей terra incognita. Есть фундаментальные работы Д. Багалея, Филарета (Гумилевского). Слобожанщина в философском плане нашла выражение в творчестве Г. Сковороды, а всё остальное – в прекрасных украинских и русских песнях. Сейчас появилось множество исторических изысканий, авторы которых не докапываются до истины, не смотрят правде в глаза, а подпирают подбором фактов свои политиканские предпочтения.

К моему величайшему стыду, я только в старости узнал историю одной из самых почитаемых православных святынь – Песчанской иконы Божией Матери. Сколько сотен раз за всю свою жизнь я проезжал мимо церкви на Песках (это окраина Изюма), но ни разу Всевышний не позволил мне подумать, что именно здесь находится великая икона! Значит, слишком долго пребывал в безбожниках, недостоин был осознать значение для судеб Отечества и всю силу чудотворного образа.

Вот вкратце история святыни. Незадолго до своей кончины (1754) великий русский святитель, епископ Белгородский Иоасаф отправился в объезд своей епархии, а накануне видел сон: в одной из церквей на куче мусора увидел икону Богоматери с младенцем со светлым сиянием, от нее исходящим. «Смотри, что сделали с ликом Моим служители сего храма. Образ Мой назначен для страны сей источником благодати, а они повергли его в сор», – услышал он ее глас.

В Изюме епископ посетил Воскресенскую церковь и обнаружил там икону из своего сна – она служила в притворе перегородкой, за которую ссыпали уголь для кадила. Святитель велел поставить икону в большой киот и три дня, утром и вечером, молился перед образом.

Воскресенская церковь стояла на нынешней Замостянской улице, на левом берегу Донца, воды которого каждую весну заливали церковь. Поэтому в 1792 году ее перенесли на более высокое место – на Пески (ударение на первом слоге). Она пользовалась особым почитанием прихожан, а в 1800 году икона явила чудо. У местного учителя Стефана Гелевского одним за другим умирали дети. Когда заболел последний сын Петр, родители дали обещание отслужить молебен перед образом Божией Матери на Песках. По дороге в Вознесенский храм сын умер. Мать хотела вернуться назад, но отец настоял на исполнении обета, и родители обратились к Божией Матери стать их утешительницей в горе. Когда в третий раз зазвучал кондак «О Всепетая Мати…», ребенок так вскрикнул, что поверг в ужас всех присутствующих, а отец с матерью упали без чувств.

Весть о чуде быстро распространилась, в Изюм стали прибывать множество богомольцев, и священник не успевал отправлять молебны. В 1830 году в Изюме разразилась холера. Жители с иконой обошли все дома, и эпидемия внезапно прекратилась. Почитание в России Песчанской иконы было столь велико, что в 1861 году по пути из Святых гор в Петербург император Александр II и его супруга посетили Вознесенскую церковь и поклонились чудотворному образу.