Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Вывескам

Читайте железные книги!
Под флейту золо́ченой буквы
полезут копченые сиги
и золотокудрые брюквы.

А если веселостью песьей
закружат созвездия «Магги» —
бюро похоронных процессий
свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен,
загасит фонарные знаки,
влюбляйтесь под небом харчевен
в фаянсовых чайников маки!

Пролог

Вам ли понять,
почему я,
спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я,
быть может,
последний поэт.
Замечали вы —
качается
в каменных аллеях
полосатое лицо повешенной скуки,
а у мчащихся рек
на взмыленных шеях
мосты заломили железные руки.
Небо плачет

безудержно,
звонко;
а у облачка
гримаска на морщинке ротика,
как будто женщина ждала ребенка,
а бог ей кинул кривого идиотика.
Пухлыми пальцами в рыжих волосиках
солнце изласкало вас назойливостью овода —
в ваших душах выцелован раб.
Я, бесстрашный,
ненависть к дневным лучам понёс в веках;
с душой натянутой, как нервы про́вода,
я —
царь ламп!
Придите все ко мне,
кто рвал молчание,
кто выл
оттого, что петли полдней туги, —
я вам открою
словами
простыми, как мычанье,
наши новые души,
гудящие,
как фонарные дуги.
Я вам только головы пальцами трону,
и у вас

вырастут губы
для огромных поцелуев
и язык,
родной всем народам.
А я, прихрамывая душонкой,
уйду к моему трону
с дырами звезд по истертым сводам.
Лягу,
светлый,
в одеждах из лени
на мягкое ложе из настоящего навоза,
и тихим,
целующим шпал колени,
обнимет мне шею колесо паровоза.

Гейнеобразное

Молнию метнула глазами:
«Я видела —
с тобой другая.
Ты самый низкий,
ты подлый самый…» —
И пошла,
и пошла,
и пошла, ругая.
Я ученый малый, милая,
громыханья оставьте ваши.
Если молния меня не убила —
то гром мне
ей-богу не страшен.

Маруся отравилась

Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцент, должны называть его «Боб»…

«Комс. правда»

В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…

«Комс. правда»

Из тучки месяц вылез,
молоденький такой…
Маруська отравилась,
везут в прием-покой.
Понравился Маруське
один
          с недавних пор:
нафабренные усики,
расчесанный пробор.
Он был
               монтером Ваней,
но…
        в духе парижан,
себе
        присвоил званье:
«электротехник Жан».
Он говорил ей часто
одну и ту же речь:
– Ужасное мещанство —
невинность
                      зря
                             беречь. —
Сошлись и погуляли,
и хмурит
                 Жан
                          лицо, —
нашел он,
                   что
                          у Ляли
красивше бельецо.
Марусе разнесчастной
сказал, как джентльмен:
– Ужасное мещанство —

семейный
                   этот
                           плен. —
Он с ней
                расстался
                                   ровно
через пятнадцать дней,
за то,
          что лакированных
нет туфелек у ней.
На туфли
                   денег надо,
а денег
              нет и так…
Себе
         Маруся
                        яду
купила
              на пятак.
Короткой
                   жизни
                                точка.
– Смер-тель-ный
                                   я-яд
                                           испит…

В малиновом платочке
в гробу
             Маруся
                            спит.
Развылся ветер гадкий.
На вечер,
                  ветру в лад,
в ячейке
                  об упадке
поставили
                     доклад.

За женщиной

Раздвинув локтем тумана дрожжи,
цедил белила из черной фляжки
и, бросив в небо косые вожжи,
качался в тучах, седой и тяжкий.

В расплаве меди домов полуда,
дрожанья улиц едва хранимы,
дразнимы красным покровом блуда,
рогами в небо вонзались дымы.

Вулканы-бедра за льдами платий,
колосья грудей для жатвы спелы.
От тротуаров с ужимкой татьей
ревниво взвились тупые стрелы.

Вспугнув копытом молитвы высей,
арканом в небе поймали бога
и, ощипавши с улыбкой крысьей,
глумясь, тащили сквозь щель порога.

Восток заметил их в переулке,
гримасу неба отбросил выше
и, выдрав солнце из черной сумки,
ударил с злобой по ребрам крыши.

Послушайте!

Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет, чтобы они были?
Значит – кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.

Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит – это кому-нибудь нужно?
Значит – это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

Вместо оды

Мне б хотелось
                              вас
                                    воспеть
                                               во вдохновенной оде,
только ода
                     что-то не выходит.

Скольким идеалам
смерть на кухне
                               и под одеялом!

Моя знакомая —
                                  женщина как женщина,
оглохшая
                   от примусов пыхтения
                                                               и ухания,
баба советская,
                             в загсе ве́нчанная,
самая передовая
                                на общей кухне.
Хранит она
                      в складах лучших дат

замужество
                      с парнем среднего ростца;
еще не партиец,
                              но уже кандидат,
самый красивый
                                из местных письмоносцев.
Баба сердитая,
                            видно сразу,
потому что сожитель ейный
огромный синяк
                                в дополнение к глазу
приставил,
                     придя из питейной.
И шипит она,
                          выгнав мужа вон:
– Я
        ему
                покажу советский закон!
Вымою только
                             последнюю из посуд —
и прямо в милицию,
                                       прямо в суд… —
Домыла.
                Перед взятием
                                             последнего рубежа

звонок
             по кухне
                              рассыпался, дребезжа.
Открыла.
                  Расцвели миллионы почек,
высохла
                по-весеннему
                                           слезная лужа…
– Его почерк!
письмо от мужа. —
Письмо раскаленное —
                                            не пишет,
                                                               а пышет,
«Вы моя душка,
                               и ангел
                                             вы.
Простите великодушно!
                                               Я буду тише
воды
         и ниже травы».
Рассиялся глаз,
                              оплывший набок.
Слово ласковое —
                                    мастер
                                                 дивных див.
И опять
                за примусами баба,

все поняв
                   и все простив.
А уже
           циркуля письмоносца
за новой юбкой
                              по улицам носятся;
раскручивая язык
                                   витиеватой лентой,
шепчет
              какой-то
                               охаживаемой Вере:
– Я за положительность
                                                и против инцидентов,
которые
                вредят
                             служебной карьере. —
Неделя покоя,
                           но больше
                                               никак
не прожить
                       без мата и синяка.
Неделя —
                    и снова счастья нету,
задрались,
                    едва в пивнушке по́были…

Вот оно —
                      семейное
                                       «перпетуум
мобиле».
И вновь
               разговоры,
                                    и суд, и «треть»
на много часов
                             и недель,
и нет решимости
                                 пересмотреть
семейственную канитель.

Я
   напыщенным словам
                                            всегдашний враг,
и, не растекаясь одами
                                            к восьмому марта,
я хочу,
             чтоб кончилась
                                           такая помесь драк,
пьянства,
                  лжи,
                          романтики
                                               и мата.

Что?

Крою
           пиво пенное, —
только что вам
                             с этого?!
Что даю взамен я?
Что вам посоветовать?
Хорошо
               и целоваться,
                                         и вино.
Но…
вино и поэзия,
                            и если
                                         ее
хоть раз
                по-настоящему
                                              испили рты,
ее
    не заменит
                         никакое питье,

никакие пива,
                           никакие спирты.
Помни
             ежедневно,
                                  что ты
                                              зодчий
и новых отношений
                                      и новых любовей, —
и станет
               ерундовым
                                     любовный эпизодчик
какой-нибудь Любы
                                        к любому Вове.
Можно и кепки,
                                можно и шляпы,
можно
             и перчатки надеть на лапы.
Но нет
             на свете
                            прекрасней одежи,
чем бронза мускулов
                                         и свежесть кожи.
И если
             подыметесь
                                    чисты́ и стройны́,

любую
             одежу
                         заказывайте Москвошвею,
и…
      лучшие
                     девушки
                                      нашей страны
сами
          бросятся
                           вам на шею.

Весна

В газетах
                 пишут
                             какие-то дяди,
что начал
                  любовно
                                   постукивать дятел.
Скоро
            вид Москвы
                                    скопируют с Ниццы,
цветы создадут
                             по весенним велениям.
Пишут,
              что уже
                             синицы
оглядывают гнезда
                                     с любовным вожделением.
Газеты пишут:
                            дни горячей,

налетели
                  отряды
                                передовых грачей.
И замечает
                      естествоиспытательское око,
что в березах
                         какая-то
                                          циркуляция соков.
А по-моему —
                             дело мрачное:
начинается
                      горячка дачная.
Плюнь,
              если рассказывает
                                                  какой-нибудь шут,
как дачные вечера
                                    милы,
                                                тихи́.
Опишу
хотя б,
             как на даче
                                   выделываю стихи.
Не растрачивая энергию
                                                средь ерундовых трат,

решаю твердо
                          писать с утра.
Но две девицы,
                             и тощи
                                           и рябы́,
заставили идти
                             искать грибы.
Хожу в лесу-с,
на каждой колючке
                                      распинаюсь, как Иисус.
Устав до того,
                           что не ступишь на́ ноги,
принес сыроежку
                                  и две поганки.
Принесши трофей,
еле отделываюсь
                                от упомянутых фей.
С бумажкой
                        лежу на траве я,
и строфы
                  спускаются,
                                         рифмами вея.
Только
              над рифмами стал сопеть,
                                                                 и —

меня переезжает
                                кто-то
                                             на велосипеде.
С балкона,
                    куда уселся, мыча,
сбежал
             во внутрь
                                от футбольного мяча.
Полторы строки намарал —
и пошел
                ловить комара.
Опрокинув чернильницу,
                                                  задув свечу,
подымаюсь,
                       прыгаю,
                                        чуть не лечу.
Поймал,
                и при свете
                                      мерцающих планет
рассматриваю —
                                 хвост малярийный
                                                                      или нет?
Уселся,
              но слово
                               замерло в горле.

На кухне крик:
                             – Самовар сперли! —
Адамом,
                во всей первородной красе,
бегу
        за жуликами
                                 по василькам и росе,
Отступаю
                   от пары
                                  бродячих дворняжек,
заинтересованных
                                    видом
                                                юных ляжек.
Сел
       в меланхолии.
В голову
                 ни строчки
                                      не лезет более.
Два.
Ложусь в идиллии.
К трем часам —
                                уснул едва,
а четверть четвертого
                                          уже разбудили.

На луже,
                 зажатой
                                 берегам в бока,
орет
        целуемая
                          лодочникова дочка…
«Славное море —
                                   священный Байкал,
Славный корабль —
                                        омулевая бочка».