Мальчик из контейнера

Некоторых сопровождали родители. Один приехал с папой-генералом в авиационной форме, и все завидовали: успех, считали, ему обеспечен в любом случае. Кто-то в сторонке читал учебник, кто-то крутился волчком вокруг пальца, воткнутого в песок – тренировка вестибулярного аппарата.

После ВЛК в группе осталось девять человек из двадцати. Остался и Коля, совсем не надеясь на это. Остался и сын генерала, правда, его должны дополнительно проверить на кардиографе – какие-то не совсем нужные всплески на кардиограмме. Папа-генерал приносил сыну много творога с сахаром, и заставлял его весь съедать. Сын кривился и ел. Через четыре дня повторная кардиограмма была приемлемой.

Экзамены были не такие уж и строгие: наверное, ценились кадры с крепким здоровьем выше всего. Во всяком случае, отчисленных по неуспеваемости было совсем мало. Коля успешно сдал все экзамены, и результат: две пятерки, три четверки. Таких было немного. Проходили и с тройками. Правда, на предмете по профпригодности не обошлось без казуса. На множество вопросов Коля не знал, как отвечать, они казались какими-то детскими, наивными. Это непонимание сбивало с толку, затягивало время на ответ. Для преподавателя этот казус был не нов, тем не менее, несмотря на то, что Коля правильно ответил на все вопросы, он поставил ему «хорошо», а не «отлично». Категория два. И с кубиками справился, и с компасами проблем не было, что многих ставило в тупик, но категория два.

Два абитуриента из Белоруссии были суворовцами. Они экзамены не сдавали, кроме как по профпригодности и физподготовке. Держались обособленно, издали посматривая на окружение. Один был сыном генерала авиатора, второй – прапорщика. Коля заметил, что сын прапорщика резко отличался от сына генерала поведением. Он был скрупулезен во всем. Максимально исполнителен, но без малой даже доли угодничества. Чувствовалось, что вопрос быть не быть летчиком, для него был вопросом жизни и смерти. Второй, казалось, совсем не понимает той ответственности, что налагается на военного летчика – защитника Родины. Похоже, что папаше это прежде всего надо, а не сыну. «Вы с мамашей хотели видеть меня летчиком, я им стал. Любуйтесь! – говорил его вид. – А я бы с большим удовольствием занялся проектированием зданий, дворцов, мостов, тоннелей». Выполнял он команды офицеров нехотя, без огонька в глазах. «Сделал все, что вы хотели, чего вам еще от меня надо?»

После того как закончившие обучение дождались приказа о присвоении им воинского звания и назначении в воинские части и распрощались с училищем, их место в казармах заняли новички. Койка с чистыми простынями, тумбочка, умывальник, туалет, столовая с вкусно приготовленной пищей, с молоденькими официантками, четыре курсанта за столиком, форма одежды, курсантские погоны, большие аудитории – все это сразу ставило курсантов на ступень выше в жизни, чем было у них до училища.

В 6.00 подъем и – завертелось, закружилось в бешеном темпе общество зелененьких человечков. Ни минуты покоя! Присесть бы, покурить, послушать хоть какой-нибудь музычки, не до «Битлов» уж тут. «Рота, строиться!» «Равняйсь!» «Смирно!» «Бегом марш!» И так с шести до десяти. В 22.00 с командой «Отбой!» заканчиваются «издевательства» отцов-командиров над будущим авиации великой державы. Голова, не коснувшись подушки, уже спит, миг проходит – и звучит новая команда, зовущая на подвиг: «Рота! Подъем! Выходи строиться!»

На узбека жалко было смотреть. Ему, бедняге из жаркой страны, соотечественники посоветовали взять сапоги на три размера больше, чтобы можно было зимой, в холодной России, надеть верблюжьи носки и пару портянок, и спасти таким образом ноги. И вот эти сапоги, может быть, хорошие зимой, но летом, с одной портянкой даже не на занятиях по строевой подготовке, а просто при передвижении от казармы до столовой, от столовой до учебного корпуса, вытворяли чудеса. Они норовили свалиться с ног, болтались на маленькой тонкой ножке, шаг делали неуверенным и, самое страшное, натерли такие мозоли, что не обошлось без санчасти. Выручил всезнающий, мастер на все руки, старшина Тарских. Он же научил мыть полы со скребком, он же показал, а потом и требовал, мыть стекла окон так, что, казалось, их совсем нет в рамах. Он очень гордился умением делать стекла чистыми. Рассказывал, как давно-давно, в срочную еще, старшина роты дал задание ему, новобранцу, помыть окна, и он помыл так, что когда старшина их увидел, схватился за голову со словами: «Что ты, душегуб, наделал? Где мне взять здесь, в пустыне, столько стекол!» А разобравшись, объявил на вечерней проверке благодарность рядовому Тарских. Старшина Тарских выдал курсанту Турсун-Задэ новые сапоги нужного размера и спас его от безножья.

20 августа два взвода под командой капитана Кадета на крытых тентом «Уралах» запылили в сторону колхоза «Юбилейный» для оказания помощи в уборке перезревающих помидоров. «Армия и народ – едины! – сказал перед строем капитан Кадет. – Окажем народу посильную помощь! Работать с полной отдачей! Делать все добротно, как делали бы вы отцу родному или за деньги! По рабочим местам, разойдись!»

Помидоры – загляденье! Сочные, спелые, яркие! Коля таких помидоров раньше даже на рынке не видел, а тут их море! Наелись с охотки от души! Через два часа перекур. Сторож Евсеич, бодрый усатый старикан, с двумя курсантами принесли на большом брезенте груду огромных арбузов. Как тут было устоять от такого искушения! Ели, захлебываясь сладким, как мед, соком. На обед, который организовал колхоз, молодые загорелые девчата выставили на стол в эмалированных тазиках желто-янтарный виноград. После наваристого супа и пирожков с картошкой винограду в животе было маловато места, но нашлось. Уезжали в сумерках. Сам председатель приехал на проводы, долго благодарил и приглашал почаще приезжать, «не гнушаться трудовой деревенской жизни». Под занавес дед Евсеич, расчувствовавшись, устроил салют из двух стволов по одному разу. Сделал он это умело – никто не пострадал.

Прибыли на место постоянного базирования в полной темноте. Построились. Капитан Кадет проверил по списку – никого не потеряли. Ночь была беспокойной, перед туалетом толчея.

27 августа принимали Присягу. День сам по себе был, как и большинство, ярким, солнечным, а тут еще добавилось красок от многочисленных свидетелей торжества – родственников и близких друзей курсантов, с этого момента ставших истинными защитниками Родины, присягнувшим ей в этом. «…присягаю на верность Российской Федерации и ее народу. Клянусь соблюдать Конституцию и законы Российской Федерации, выполнять требования воинских уставов… Клянусь, находясь на военной службе, быть честным, добросовестным, достойно переносить связанные с ней трудности, мужественно, не щадя своей жизни, защищать народ и государственные интересы Российской Федерации. Клянусь не применять оружие против народа и законно избранных им органов власти…»

Торжественность и чувство гордости переполняли Колю. Правда, было немного обидно, что никто из близких, ни мама, ни Кира, ни Адель, не приехали на этот праздник, чтобы вместе с ним порадоваться этому важному событию. То там, то тут видны маленькие островки радости, в центре которых курсанты – источники праздника и радости. А он один в этом царстве всеобщего счастья.

Побродив среди этих островков, попив лимонада, съев два мороженых, Коля присел на скамью на строевом плацу и задумался. Как была бы рада мама при виде его такого красивого и важного, думал он, представив себя в окружении мамы, Киры и Адель, особенно Адель. И есть чему радоваться: он самостоятельно, без папиной-маминой помощи добился своего! Из двадцати человек только восемь удостоились чести быть курсантами военного летного училища! Престижного училища, 26 выпускников которого – герои Советского Союза, 10 летчиков получили это высокое звание за испытание авиационной техники, 37 «Заслуженных военных летчиков СССР», 14 «Заслуженных летчиков-испытателей СССР». Летчики-испытатели! Это вообще мечта каждого летчика – быть испытателем новейших самолетов, летающих быстрее звука! «А вдруг я тоже буду знаменитым летчиком, мой портрет будет красоваться среди этих великих людей! Завтра напишу письмо, теперь уже можно. Теперь я точно знаю, что первый этап пройден успешно, а сколько этих этапов будет еще, представления не имею. Говорят старшекурсники, что по летной неуспеваемости тоже отчисляют. Прыжки с парашютом – наверное, тоже не яблоки воровать. Вдруг парашют не раскроется? У всех раскрывается и у меня раскроется, куда ему деваться. Таких случаев, чтобы парашют не раскрылся, старшекурсники не вспоминали. Может, чтобы заранее нас не пугать? Рассказывали, что двигатели глохли, и садились где попало, а про парашют не говорили. Адель, может, написать письмо после прыжков? Будет о чем рассказать, а теперь писать, что поступил как-то мелковато. Наверное, так и сделаю. А о том, что поступил, она узнает от Киры или мамы. Они ей обязательно позвонят. Адель, Адель, почему ты не как все! Неземная. Ты – загадка, которую никто не сможет разгадать, а я так и совсем не смогу. Прост я, поэтому хочу простоты и откровения от других. Ты, наверное, из другого мира, и мне лучше не нарушать твой мир. Плох он или хорош, но он твой. Может, время поменяет тебя, принизит до обычных людей, с их простыми житейскими запросами? И тогда ты найдешь свое счастье в этом простецком мире, где буду и я для тебя не лишним. Будут у нас дети, будут у меня самолеты, и ты будешь в маленьком далеком, заброшенном гарнизоне учить всех детей твоим любимым танцам. Но такое едва ли возможно. Тебе надо прежде взлететь близко к солнцу и опалить свои крылышки, упасть на камни, а потом долго лечить душу и тело. Я не желаю тебе такого, но я всего лишь человек…»

– Скучаешь? – услышал он и от неожиданности вздрогнул. Перед ним стоял сын генерала из Минска, курсант Любимов, Сашка.

– Да нет, просто сижу, – ответил Коля.

– К тебе не приехали, наверное, далеко ехать? – спросил Любимов.

– Не так далеко, как не на что ехать. Мама на пенсии, а сестренка не работает. Она тоже школу окончила.

– Близняшки?

– Она на год старше. Но пошли в школу в один год – так было маме удобней нас воспитывать.

– Больше никого нет?

– Племянник и племянница, в одной квартире живем. Он заканчивает в следующем году.

– Подождали бы и его, куда было спешить, – улыбнувшись, сказал Любимов.

– Как-то не подумали, – в тон ответил Коля.

– Мне некого было ждать, и меня некому тоже, – вздохнув, произнес Сашка. – Один как перст. Кстати, ты не знаешь, почему так говорят? Если перст – палец, то их десять. В крайнем случае, пять рядышком.

– Может, их отрубили? Оставили один, чтобы дорогу путнику показывать.

– Скорей всего, чтобы в носу ковыряться. Откуда ты?

– Из Липецка.

– Надо же, – удивился Сашка. – Мой родитель там переучивался на новый тип самолета, и мы с мамой ездили к нему.

– Давно это было?

– Лет десять назад. А что?

– Нет, ничего. Я просто так спросил. Отец летает?

– Поперли только так! – с подъемом в голосе произнес сын генерала, которого поперли из армии.

– Готового летчика поперли, а тебя вместо него планируют?

– Кто их поймет, что они планируют. Скорей всего, что ничего не планируют. Папашка советист – этим все сказано. Гэкачэпист, слыхал о таких? Враг номер один! Им же нужны свои слуги и защитники. Пенсия у него теперь такая, что без любимого кофе обходятся. Жили мы втроем на одну курицу в неделю! Вот так!

– А почему ты пошел им служить? – Коля, прищурясь, посмотрел на Любимова.

– Папаша настоял. Говорит, это ненадолго. Скоро смоет всю эту шелуху, и опять будет сильное государство, которое должна защищать хорошо обученная, высоконравственная армия.

– Так будет?

– Родитель надеется.

– А ты?

– Не очень.

– Ну, тогда бы «не ходил ты, Ванек, во солдаты»!

– Я и не хотел. Им, родителям, по слабохарактерности уступил. Я хотел стать архитектором. Изобрел бы свой Нотр-Дам и почивал на лаврах. Через тысячу лет туристам бы рассказывали, что построен сей чудо-храм по проекту великого зодчего по имени Александр сын Валентинов, а фамилия его Любимов. Вот так. Теперь же, если не зароюсь носом в землю, отслужу свое и пойду сторожем на стоянку автомобилей – больше никуда таких не берут, и буду в красивой летной куртке бродить по территории гаражей и материться на нерадивых гаражников или как их там. А у тебя как получилось, что ты ударился в воздухоплавание?

– У меня папа тоже был летчик. Разбился.

– Вот видишь! – Сашка помотал головой. – Бьются они, сталинские соколы! Ты-то хоть знаешь, почему падают летательные аппараты?

– Н-ну…

– Ладно, не мычи. Открою секрет. Потому что они тяжелее воздуха.

Коля шутки не понял и воскликнул:

– Да они же все такие!

– Потому и могут все биться! – утвердил закон падения летательных аппаратов на землю Любимов и предложил пройтись до буфета, пропустить одну-две чарки лимонада.

У ларька была очередь из желающих утолить жажду, охладиться мороженым, перекусить бутербродом. За стойкой буфета молодая краснощекая дивчина, у нее такая же помощница, они в постоянном движении, от этого их аж пот пробрал. Глаза хоть и усталые, а блестят озорно.

– Нам по бутерброду с черной икрой, – сказал Сашка буфетчице, когда подошла их очередь. Такой заказ удивил буфетчицу.

– У нас нет икры, – сказала она, расширив зрачки.

– Всю съели уже? – допытывался Сашка.

– Ее совсем не было. Откуда вы взяли?

– Ну, тогда баночку кабачковой, – пошел на уступки Сашка.

– И кабачковой нет!

– Да, чего только у нас нет! – констатировал факт Сашка. – Два мороженых и две бутылки лимонада.

Коля и Сашка с этой встречи, несмотря на разницу во взглядах на профессию летчика и на жизнь вообще, сошлись и были часто друг подле друга.

Вечером, возвращаясь после кино, куда они ходили с Гришей, Кира вынула из почтового ящика письмо и припустила бегом, через ступеньку, домой.

– Мама! – закричала она от порога, – от Коли письмо!

Валентина Ивановна побледнела. Казалось, с чего бы бледнеть: письмо ждали давно, ждали всяких сообщений, и хороших, и не очень – дело-то непростое, поступить в летное училище. Вышли в коридор и Лиза с Толей, прибежала Васюта с распущенной косой.

– Читай! – вдохнув-выдохнув, распорядилась Валентина Ивановна.

– О, какое длиннющее! – воскликнула Кира, вскрыв конверт.

– Читай, что у него там? – торопила Валентина Ивановна.

– «Здравствуйте, дорогие мама, Кира, Лиза, Толя, Васюта! Сразу сообщаю, что я поступил в училище, вчера принимали Присягу, теперь я настоящий солдат…

– Как – солдат? – не понял Толя. – Он же курсант?

– Да это так он, – махнула рукой Лиза. – Что теперь он, как и все военнослужащие, имеет права и обязанности.

– Читай дальше, – кивнула Валентина Ивановна.

– …теперь имею право ходить в караул и вообще иметь оружие. Мне здесь все нравится. Кормят хорошо. За столиком нас четверо, обслуживают официантки. Занимаемся в хорошо оборудованных аудиториях, преподают предметы полковники и подполковники. К полетам приступим через год, сначала будем летать на Л-29, это тот же реактивный самолет, но учебный. На нем можно и воевать. Учиться не тяжело, я все хорошо усваиваю. Ребята все хорошие. Дружу с сыном генерала. Генерал тоже летчик, но сейчас он на пенсии, хотя по возрасту и не пенсионер. Живут они в Минске. В феврале, после сессии, будет отпуск. Приеду, тогда все подробно расскажу. Как вы живете? Как здоровье у мамы? Ей не надо беспокоиться понапрасну. Все будет хорошо. Наверное, денег у вас маловато, сейчас все так дорого. И я не могу пока вам ничем помочь. Вот окончу училище, тогда, конечно, будет нам легче. Толе, если он не передумал поступать в училище, надо проверить свое здоровье, и если есть какие-то отклонения, то избавиться от них. Тут у нас один курсант перед поступлением за год сделал операцию, грыжа у него была. Больше всего отсеивают по здоровью. Есть еще один экзамен по профпригодности. Тоже могут зарубить.

– Как зарубить? Кого зарубить? – тут уж не поняла Валентина Ивановна.

– Это жаргон у них такой! – махнула рукой Лиза.

– Я тебе привезу задания по этому предмету, потренируешься. Надо набрать на вторую категорию, не меньше. Лучше всего первая, но это сложно. А третья и четвертая – не проходят. Сдают физподготовку. Некоторые не проходят. Мало таких, но есть. Подтянуться надо десять раз, подъем с переворотом, уголок. Пробежать три километра не больше 14 минут, сто метров за 15 секунд. Еще барокамера. Скажу тебе, вещь не очень приятная. У кого насморк или нос не в порядке, тот не выдерживает. Поднимают на 5000 метров, а потом опускают. Это как в самолете при взлете и посадке. Не пропускают, у кого были сотрясения или сильные травмы головы.

Пишу вам на самоподготовке, другого времени не бывает. Гоняют нас как сусликов, все рассчитано по минутам. Подъем в шесть, отбой в десять. Занятия целый день. Ходим в наряд. Здесь теплее, чем у нас. Толе надо сейчас уже готовиться к поступлению. Важные предметы: математика, физика, русский язык. На математике и физике построено воздухоплавание, а русским надо хорошо владеть, чтобы не быть безграмотным.

Вот пока так. Пишите. Обо мне не беспокойтесь. Целую вас всех. До свидания!»

– Ну, все понял? – устремила свой взгляд на сына Лиза. – Оказывается, не так это просто – стать летчиком, как ты считаешь! Надо хорошо потрудиться! Лень-матушку по боку и за книги! Понял? Или не будем связываться с этой авиацией? Лучше сидеть и слушать музыку, да?

– Почему ты решила, что я не занимаюсь? – огрызнулся сын.

– Да не я так решила, а твои преподаватели. Весь дневник в трепаках, вроде заниматься тебе не дают дома изверги-родители.

– Подумаешь, три тройки за четверть. У других больше и ничего.

– Вот и будешь среди других болтаться, как не пойми что в проруби! – От возмущения щеки Лизы покрылись красно-белыми пятнами. – Нормальные дети берут пример с хороших детей, а ненормальные сами пример для таких же идиотов!

Вмешалась Валентина Ивановна.

– Ладно, хватит тут распаляться и сводить счеты, – сказала она спокойным ровным голосом. – Понятно, что везде надо приложить усилие, чтобы добиться успеха. Каждый человек – кузнец своего счастья. Коля – ответственный мальчик, получил по заслугам. Его никто не заставлял, он сам сидел ночами над учебниками – вот и результат.

– Коля… мальчик! Везунчик твой Коля-мальчик! Сколько ты с ним возилась, не получилось бы, что плюнет на тебя твой мальчик, когда оперится. Может, еще и предъявит тебе кучу обвинений! – вырвалось негодование дочери.

– Что ты несешь какую-то несуразицу! В чем он может меня упрекнуть?

– Хотя бы в том, что не было у него модняцких джинсов, мотоцикл ты ему не купила, магнитола не японская.

– Он одевался не хуже других, питался как мы все, по дому делал все сам без напоминаний и просьб. Не понимаю, почему он должен упрекать меня в чем-то?

– Погоди, еще не вечер, узнаешь! Только потом не удивляйся.

– Кира, – повернулась Валентина Ивановна к Кире, – я что-то не так делаю? Я вас плохо воспитываю? Требую невозможное?

Выражение лица у Валентины Ивановны было горестным, как у человека, который вдруг узнал горькую правду, и она повергла его в шок.

– Что ты, мамочка! – обняла Кира Валентину Ивановну за плечи, которые опустились беспомощно. – Все хорошо у нас! Мы с Колей часто говорили, как нам здорово повезло, что мы с тобой живем. Мы даже поклялись никогда не оставлять тебя. Вдруг что-то случится, мы не бросим тебя, не сдадим ни в какое даже самое престижное заведение. Успокойся!

Валентина Ивановна не могла говорить, горло ей перехватил спазм. В голове вихрилось: «Они клялись… не оставлять меня. А я их иногда журила… Может, не всегда была так нежна, как родная мать… Я больше их жалела, чем любила».

– Мамочке есть с кем остаться! – по слогам отчеканила Лиза и закрылась в своей комнате.

Валентина Ивановна крепко прижала к груди Киру.

– Как можно простое усложнить до невозможного, – вымолвила она. – Ты-то хоть не будь такой!

Кира тут же позвонила Адель.

– Коля поступил в училище! – радостно выкрикнула она в трубку. – Письмо сейчас получили. В феврале каникулярный отпуск у него, обещает приехать, если ничто не помешает.

– Как я рада за него! – взвизгнула в трубку Адель. – Молодец, Кока-кола! Поздравь его от меня! Хотя, что я говорю! Дай мне его адрес, сама ему напишу!

Адель попутно сообщила Кире новость: послезавтра она уезжает в Москву, будет искать театр «или что-то на него похожее», где согласятся взять ее в любом качестве: танцовщицы, артистки, студентки, уборщицы, билетерши. В интернате нельзя больше оставаться, и так держали месяц, спасибо им. И деваться некуда: нет денег, нет работы.

– Были предложения денежные, но они не для меня, – сказала Адель.

Кире до слез стало жаль подружку. «Будь у меня квартира или деньги, – думала она, – я бы взяла ее к себе; не пропасть бы девчонке в этой сволочной жизни».

– Ты одна поедешь? – спросила Кира.

– Одна, – скучным голосом произнесла Адель.

– В Москве у тебя кто-то есть из знакомых, у кого бы ты могла остановиться?

– Никого.

– Милая Аделька, – всплакнула Кира, – не уезжай одна! Побудь еще тут, выясни со своим поступлением, с жильем. Хочешь, я попрошу маму, чтобы ты у нас пожила, пока не устроишься? Коли нет, кровать освободилась. А? Она разрешит, думаю.

Адель долго не отвечала, потом в трубке глухо прозвучало:

– Нет, Кира, жребий брошен! Все мосты к отступлению сожжены! Поеду! Не я первая, не я последняя. Бог не выдаст, свинья не съест!

Сошлись на том, что Адель напишет Кире сразу же, как только понадобится помощь. Валентина Ивановна за ужином заметила дурное настроение у Киры, решила, что это следствие перепалки при чтении письма, и не стала заводить об этом разговор. Перед сном, по обыкновению, зашла в комнату к Кире, чтобы пожелать ей доброй ночи, и та ей все рассказала об Адель.

– Бедная девочка! – всполошилась Валентина Ивановна. – Куда она, беззащитная, ее же каждый может обидеть! Зови ее к нам! Пускай не выдумывает с отъездом. Сколько их с испорченной судьбой мотается по белу свету! Звони сейчас же! Пусть завтра приезжает к нам!

Адель от предложения переехать отказалась наотрез. Сначала Кире показалось, что она обдумывает предложение, а потом услышала шмыганье носом и твердый голос: – Я еду! Спасибо маме Вале за все! Как вам с Колей повезло… Берегите друг друга.

После обеда курсанты ждали, как Бога, письмоносца. Ждали весточки из прошлого мира, который все еще держал их в своих цепких руках. Скучали по мамам, сестренкам и братишкам, по бабушкам и дедушкам, по подружкам, конечно же, как без них быть. Ночами снились они так явственно, что порой проснувшись, курсант задумывался: а сон ли это был?

Коля не надеялся получить письмо, считал, что времени прошло мало с того момента, как он написал домой. И был очень удивлен, когда письмоносец (уважаемый человек в курсантской среде) выкрикнул при раздаче писем его фамилию.

Почерк Киры. От письма повеяло близким, родным, желанным. Захотелось хоть на миг оказаться там, где самые близкие на свете ему люди.

Сестра писала, что у них все хорошо, все живы-здоровы, что постоянно вспоминают о нем, очень соскучились и ждут с нетерпением в отпуск. В конце письма сообщила об отъезде Адель в Москву, и что его адрес у нее есть, она обещала написать ему.

Коля подошел к огромному окну и, отрешившись от всего настоящего, переселился в мир воспоминаний. По запотевшему стеклу бежали ручейки воды. За окном мелкий моросящий, въедливый дождь; деревья черные, унылые; небо серое, тяжелое.

«Адель, вот и случилось то, чего больше всего я боялся. Была маленькая надежда, что ты останешься в нашем городе, но не сбылась. Да и как ей было сбыться, если ты витала в облаках! Тебе не только опуститься на простецкую землю, но и взглянуть на нее с высоты было или некогда, или неинтересно. И что теперь с тобой будет? О себе не говорю, я все переживу, все перенесу, а что тебя ждет? Век всеобщей любви друг к другу закончился внезапно, наступил век зубастых хищников. Мы застряли в промежутке со своей любовью и чувственностью, нас ждут у края пропасти только хищники, ждут и ухмыляются. Дадим им руку – вытянут, возьмут в свою свору, не дадим – ногой спихнут в ущелье. Я защищен армией. Защитнику требуется защита? Парадокс, но это так. Каждый в команде защитников и подзащитный, и защитник. В этом союзе крепость армии и сила ее. Наверное, правильно рассуждаю. А что Адель? С кем и чем она встретится? Прежде всего, с хамством и несправедливостью. Этого добра теперь с избытком! Как уберечь ее, как спасти? Что я могу сделать, чем помочь? Жениться? Сейчас? Хуже не придумаешь! Жить на пятнадцать рублей моего содержания? Пока поживет у моей мамы, а как окончу училище, все изменится сразу же. А если не окончу? Хуже того, если вдруг что-то… Если так думать, то лучше сразу застрелиться и не мучиться. Хоть бы обошлось все…»

– Погодка, скажу тебе, не радует, – услышал он знакомый голос за спиной. – Что пишут? Я тоже от предков получил. Отец просит не принимать скороспелых опрометчивых решений, уверяет, что мир образумится. Наивный мой генерал, как дитя малое. Привык верить всем, потому что сам никого не обманывал. Тут же невооруженным глазом видно, как рвут страну на части. Все! В том числе и те, что учили других быть преданными государству, народу! Где они, защитники чистоты партии? Всесильная, непобедимая, самая передовая – где она?

– И где она? – переспросил Коля, не совсем понимающий тонкости интриг в высших эшелонах власти.

– Кто где! Большинство переобулось и заняло тепленькие местечки, а те, что верят всем и всему, я говорю о массах, те в… сам понимаешь, где.

– А твой генерал где?

– Мой генерал, надо отдать ему должное, зарубил себе одно: «Родина – прежде всего!» «Думай о Родине, потом о себе!» По-моему, он о себе вообще не думает. Хотелось бы его в чем-то упрекнуть, а не могу. Язык не поворачивается. Ну, такой он, не как другие, гибкие. И что делать, не знаю! Служить, как он, чтобы потом жить без кофе, не хочется. Пойти вразрез его желаниям – жалко старика.

– Сколько ему лет?

– Пятьдесят два.

– Он старик?!

– Представь себе, старик. И мы с тобой, если доживем до его лет, тоже будем стариками. Армия, брат, зря не кормит. Рубль даст Родина, на сотню жизни твоей заберет. Так повелось, и ничто это не изменит. Конечно, если служить, а не выслуживаться. Батя приходил со службы, особенно после полетов, как выжатый лимон, это по молодости еще. А потом, постарше когда стал, когда подчиненных приобрел на свою голову, то возвращался черным от нервотрепки. Маманя старалась тому, молодому уставшему, хоть чем-то угодить, поднять дух армии в одном лице, а черного вообще не трогала. Даже не говорила. Знала, что ему надо самому в себе победить противника. Он кряхтел, бубнил под нос что-то, двигал ногой стулья, возмущался, что никогда не находит своих вещей там, где их оставил – сумасшедший дом какой-то! Мама находила потерянную вещь, как правило, она лежала на видном месте, молча подавала ему. Батя начинал отходить, очеловечиваться, но как-то виновато. Скоро после этого, он, если это не было военной тайной, рассказывал ей историю, так возмутившую его. Этих историй было бесчисленное множество. От портянок, которые не вовремя выдали солдату, до безопасности полетов полка, а потом дивизии, воздушной армии. Отдельные морщины и складки у рта откладывали катастрофы. Кстати, ты знаешь, чем отличается катастрофа от аварии?

– Ну, когда самолет падает и разбивается… Так, наверное? – Тут и Коля задумался над этой разницей, хотя раньше, когда по телеку передавали о происшествиях, все было понятно.

– Ты ответил на первую часть вопроса правильно, а есть еще продолжение. Слушай. Если разбился самолет и погиб хоть один из членов экипажа, то это катастрофа. А если самолет в драбадан, но все живы, то это…

– Авария?

– Молодец! Но и это не все.

– Что еще?

– Может быть и такое, когда кто-то после, казалось бы, аварии вдруг взял и помер, как теперь считать это происшествие?

– Катастрофой?

– Не всегда! – Сашка так увлекся этой темой, что незаметно превратился в какого-то наставника-педагога. – Не всегда! – повторил с поднятым пальцем. – Все дело в проклятых сутках. Десять суток протянул летчик – авария, не дотянул несколько часов – катастрофа.

– Ну, и что с того, катастрофа это или авария? В чем разница? Чего тут часы и минуты высчитывать? – Коля был искренне удивлен, что малозначащей вещи уделяется такое внимание.

– Потому что аварии, катастрофы, предпосылки к летному происшествию – это результат работы всего полка или армии. За катастрофы могут попросить командира освободить стул; за аварии и предпосылки – пожурить, подсказать, поучить. Вот так!

– Ну, брат! – с восхищением воскликнул Коля, – ты уже готовый командир!

– А то! – вскинул подбородок Сашка.

21 сентября день выдался солнечным, ясным. Курсантам скучно было сидеть в классах, тянуло на простор, на свежий воздух. С непривычки сидеть девяносто минут с малым перерывом было страшной мукой. До субботы и воскресенья, до увольнения – целая неделя. Только вторник. Начало дня. Преподаватель у доски пишет формулы, смотрит на них долго, а потом ровным монотонным голосом объясняет написанное. Хочется понять и запомнить, а не получается. Вдруг появляется кто-то из школьных друзей и подруг. Ты с ними, и тебе хорошо, весело.

«Подъемная сила крыла зависит, как видим из формулы, от коэффициента подъемной силы це-игрек, плотности воздуха – ро, квадрата скорости движения и, конечно же, от площади крыла – эс, – бубнит подполковник. – Це-игрек, в свою очередь, зависит от угла… Выглядит поляра так…»

«Адель… Где она, эта дурочка? Как ей, бедняжке, одной среди чужих? Хорошо, если подружка окажется рядом хорошая, а не какая-нибудь, каких сейчас полно. Доверчивая, взбалмошная, не знает ничего, кроме своих танцев. Не пишет, хоть адрес есть. Значит, хвалиться нечем…»

Обед проходил в каком-то непонятном ощущении чего-то тягостного, чего раньше не было. Тишины было много и молчания. «Странно, – думал Коля, – все как всегда, и в то же время что-то не так!»

На самоподготовке подошел Сашка. Посмотрел по сторонам, и тихо сказал:

– В Москве что-то похожее на бунт или революцию. Танки на площадях и улицах, по Дому Советов стреляют из пушек.

Коля долго смотрел на Сашку, так долго, что тот возмутился.

– Что стоишь, как каменная баба с острова Пасхи! Свои по своим стреляют из пушек!

– Зачем?

– Перед сезоном охоты тренируются, – Сашка убийственным взглядом уперся в Колю. Тот по-прежнему не был похож на человека с быстрой мыслью. – Я ведь тоже не Эйнштейн, но не до такой же степени!