Славянский сборник

Обратимся еще раз к Ломоносову; но, избегая длинных выписок, скажем просто, что г. Савельев-Ростиславич вместе с Ломоносовым в превеликом восторге от того, что славянское имя будто бы прославилось еще в начале VI столетия по Р. X.; что вместе с другими варварами славяне способствовали разрушению Римской империи; и что, по свидетельству Птоломея, Сармацию одержали превеликие вендские народы, которые были не кто другие, как наши предки – славяне…^{23} Положим, что все это и так; но чему же тут радоваться? Древность славян? – Но что она перед древностью китайцев? – молодость, просто молодость! Но если б славяне были древнее самих китайцев, что ж в этом? Современная нам китайская цивилизация смешна, уродлива, пошла; но как окаменелый памятник цивилизации, может быть, древнейшей, нежели цивилизация всех других исторических народов глубокой древности, она интересна, поучительна, достойна глубочайшего изучения. Что же осталось нам от древности славян, которые, положим, были уже страшными головорезами еще задолго до Птоломея? – ничего, ровно ничего! – Такая древность и не стоит ничего, – и юность Российской империи, существующей не более полутора столетия, в мильон раз лучше такой древности… Но что мы говорим! Какое тут сравнение, какая параллель! Разве можно сравнивать пустоту с содержанием, ничто со многим?..

Забавнее всего, что г. Савельев-Ростиславич, после выписки из Ломоносова, восклицает:

Итак, вот на чем хотел основать свою историческую критику Ломоносов. Сравнение тех времен с нынешними, естественное течение бытия человеческого, то есть естественность и логическая возможность событий, и наконец примеры прошедшего, после чего и филология составляет уже «не бессильное доказательство», но только тогда, когда опирается на свидетельство древних, согласна с истинными основаниями, извлекаемыми из рассмотрения времен уже чисто исторических, вполне известных. Какое безмерное расстояние от Байера (,) Миллера и самого Шлецера!^{24}

Именно – безмерное! Байер, Миллер и Шлецер могли и ошибаться, но они всегда понимали сами, что говорили, и их всегда можно понимать, даже иногда и не соглашаясь с ними…

Следить шаг за шагом за мыслями, или, лучше сказать, за мечтами, г. Савельева-Ростиславича нет возможности: это и скучно и бесполезно. Сверх того, мы ведь и взялись не опровергать его (это не стоило бы труда), а только показать и обнаружить нелепость славянофильского направления в науке, – направления, не заслуживающего никакого внимания ни в ученом, ни в литературном отношениях, но очень любопытного… в психологическом отношении… И потому будем указывать на особенно курьезные места в книге г. Савельева-Ростиславича.

Вот образчик ученого достоинства, литературной вежливости и гуманного образования г. Савельева-Ростиславича: разругав г. Полевого за то, что он в своем «Телеграфе» расхвалил сочинение г. Погодина «О происхождении Руси», и сказав, что г. Погодин, в благодарность за это, объявил г. Полевого человеком, не способным связать в порядке двух идей^{25}, – г. Савельев-Ростиславич так продолжает говорить о г. Полевом: «Сметливый журналист, ради потехи почтеннейшей публики, особенно из недоучившихся купеческих сынков, придумал особое название квасного патриотизма и под(т)чевал им всех несогласных с рейнскими идеями, перенесенными целиком в «Историю русского народа»«, и пр. (стр. LXXXV). Мы понимаем, что название квасного патриотизма, по известным причинам, должно крепко не нравиться г. Савельеву-Ростиславичу; но тем не менее остроумное название это, которого многие боятся пуще чумы, придумано не г. Полевым, а князем Вяземским, – и, по нашему мнению, изобрести название квасного патриотизма есть большая заслуга, нежели написать нелепую, хотя бы и ученую, книгу в 700 страниц. Мы помним, что г. Полевой, тогда еще не писавший квасных драм, комедий и водевилей, очень ловко и удачно умел пользоваться остроумным выражением князя Вяземского^{26}, но совсем не против только противников шлецеровского учения о варяго-руссах, а против всех тех непризванных и самозваных патриотов, которые мнимым патриотизмом прикрывают свою ограниченность и свое невежество и восстают против всякого успеха мысли и знания. Со стороны г. Полевого это заслуга, которая делает ему честь. Но г. Полевой принял мнение Шлецера о скандинавском происхождении, – и ему уже никак не оправдаться перед неумолямым к такому ужасному преступлению г. Савельевым-Ростиславичем. По мнению последнего, «История русского парода» не могла не быть дурною уже потому, что автор ее последовал Шлецеру, и г. Савельев-Ростиславич повторяет, кстати, плоскую, пошлую и старую остроту, что Нибур умер от прочтения посвященной ему «Истории русского народа», – остроту, которая так идет к такой ученой книге, каков «Славянский сборник»… Но ведь и Карамзин преимущественно держался мнения Шлецера, хотя и дал место в своей истории другому мнению: отчего же г. Савельев-Ростиславич находит хорошие качества в «Истории государства Российского»? – На это у него есть достаточная причина: на страницах CCVIII и CCIX-й мы узнаём от него самого, что он, г. Савельев, «решился посвятить все способности (чьи?) разработаняю (разработыванию?) отечественной истории, в память единственного нашего русского историографа, Николая Михайловича Карамзина, который прислал ему, новорожденному, бессмертный труд свой с надписью: маленькому тезке, может быть (,) также будущему историку…» Видите ли, что значит подарок вовремя и кстати: и Карамзина «История» сделалась бессмертною, несмотря на шлецеровские идеи, принятые ею за основание, и г. Савельев, маленький тезка великого писателя, сделался также историком… О великокутская наивность!..

Отделав г. Полевого, наш рыцарь Великого Кута принимается за г. Погодина. И поделом ему, г. Погодину: зачем он Шлецеру верит больше, чем гг. Венелину, Морошкину и Савельеву! Вот как он отделывает его, мимоходом не давая спуска и тезке своему Карамзину, несмотря на подарок:

Фантастическо-ученое построение древней русской истории, наперекор Несторовой летописи. Некогда в «Московском вестнике» г-н Погодин писал об «Истории государства Российского»: «Карамзин велик как художник-живописец, хотя его картины часто похожи на картины того славного итальянца, который героев всех времен одевал в платье своего времени; хотя в его Олегах и Святославах мы видим часто Ахиллесов и Агамемнонов расиновских. Как критик, Карамзин только что мог воспользоваться тем, что до него было сделано, особенно в древнейшей истории»: вот уж, право, излишняя снисходительность! Следовало сказать: Карамзин не умел воспользоваться открытиями Байера, что новгородцы суть кабардинцы, а бужане – татарские буджаки, или что Витичев на Днепре есть Витебск (на Двине); не умел воспользоваться и тем, что сделано для древнейшей истории Миллером, особенно касательно превращения царя Додона в скандинавского бога Одина. а Бовы-королевича в Бауса Оденовича; не умел воспользоваться и открытиями Струве, что Перун славянский именно есть скандинавский Тор; не умел воспользоваться и гипотезою Шлецера. что у нас на юге был особый азиятский народ, Rhos, неизвестная орда варваров, которые показались на западе и исчезли; шли с востока, но неизвестно откуда; названы россами, но неизвестно почему; прогнаны опять в свои пустыни не европейским просвещенном или храбростью, но случаем, только неизвестно куда; не умел воспользоваться гениальною мыслью рейнского патриотизма о внутреннем быте славян и значении русского славянского племени, забытого до IX века отцом человечества: не умел воспользоваться удивительно высокою мыслию об основании русского царства шайкою дерзких разбойников, жестоких шведских грабителей, призванных по неосторожности грубыми славянами в ландманы; не умел воспользоваться превосходными соображениями о том, как Елена перешла в католичество, потому что в Царь-граде все знакомые померли; наконец, следовало сказать: Карамзин не только не умел воспользоваться ни одною из этих ученых идей, но даже осмелился заметить, что Байер уважал сходство имен, недостойное замечание, и худо знал географию; что Миллер повторял датские сказки и что у Шлецера народы падают с неба и скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия… В самом деле, какой же ограниченный человек был Карамзин, не постигавший величия Байера, Миллера и Шлецера!.. Но послушаем Михаила Петровича: «Как философ, он имеет еще меньше достоинств, и ни на один философский вопрос не ответят мне из его «Истории». Апофегмы Карамзина в «Истории» суть большею частию общие места. Взгляд его на историю как науку неверный, и это ясно видно из предисловия». В чем состоит неверность взгляда Карамзина, несправедливость общих мест его «Истории» и какие философские вопросы занимали ум почтенного профессора, – любители истории не узнали, потому что и доныне еще не увидела свет божий обещанная профессором (1829) книга «Карамзин, собрание статей, относящихся до «Истории»«. Вместо ее Михаил Петрович начал упражняться в стихах и прозе: от профессора истории, так строго осудившего славное творение историографа, все русские ждали доказательств; но вместо разбора Карамзина в 1830 году явилась «Марфа Посадница новгородская», трагедия в 5 действиях, в стихах. Почтенный профессор хотел испытать свои силы в историческом роде, а именно: когда бессмертная Екатерина ввела при дворе русский язык, то за каждое иностранное слово, употребленное в разговоре, определялось в виде наказания – выучить 100 стихов из «Тилемахиды»; в наше время, при славном внуке Екатерины Великой, русская народность опять воскресает; но если бы, для введения в общество русского языка, введено было подобное же наказание, то где современная «Тилемахида»? Почтенный профессор истории чувствовал этот важный недостаток и – удачно восполнил его знаменитою «Марфою Посадницею», написанною такими стихами, какие уже не показывались со времен «Тилемахиды» Василья Кирилловича. – В 1832 году вышли «Повести Михаила Погодина» (в 3 частях), написанные почтенным автором в дидактическом роде: ловкий и остроумный профессор истории хотел представить очевидное доказательство, что у кого нет ни слога, ни воображения, ни глубины мысли, тому не должно писать повести. Убедив себя и читателей в этой великой истине, он решился опять испытать свои силы в стихах a la Trediakowsky и с этою целию написал драму «Петр Великий», которая доныне остается ненапечатанною, хотя отрывки и явились было к русским читателям: почтенный профессор истории убедился наконец на опыте, что пародия на стихи и на шекспировское создание из жизни бессмертного императора была бы только оскорблением памяти великого человека, и потому, как русский патриот, обрек свою драму на вечное забвение. В благодарность за это русские почитатели г. Погодина уже терпеливо стали ждать появления давно обещанного исторического творения. В 1835 году они с радостью прочли объявление, что вышла «История в лицах о Димитрии Самозванце, сочинение М. Погодина», но почтенный профессор истории на этот раз вздумал пошутить: под именем «Истории в лицах» он попотчевал своих читателей опять драмой, только в прозе. Это сочинение, кажется, написано автором с благою целию – решительно и окончательно убедить всех своих друзей и почитателей в совершенной неспособности писать драму, даже в прозе. Успешно достигнув этой цели, почтенный автор принялся отделывать «Историю», как философ.

 

Пока издавался «Московский вестник», М. П. Погодин умел приобресть себе хорошую известность, как знаток русской и всеобщей истории, несколькими умными и дельными критическими заметками на разные исторические сочинения; участие, которое принимал в издании журнала Юрий Иванович Венелин, оказалось в самых благотворных следствиях относительно развития мыслительности у Михаила Петровича. Но, по мере ослабления этого влияния, скандинавомания приобретала большую и большую силу над почтенным автором «Марфы» и «Истории в лицах», наконец возобладала им совершенно, и чем далее шел он, тем глубже погружался в тинистое болото диких мыслей и странных выражений.

Все это, или почти это, было уже сказано о г. Погодине в странной брошюре: «Современные исторические труды в России: М. Т. Каченовского, М. П. Погодина, Н. Г. Устрялова…» и пр., о которой читатели наши могут справиться в 5-й книжке «Отечественных записок» нынешнего года, в отделе «Библиографической хроники», стр. 31–32^{27}. Во всех этих нападках на г. Погодина есть своя доля правды; но они здесь неуместны и производят на читателя неприятное впечатление: читатель видит, что г. Погодина бранят совсем не за те факты, которые выставляют на вид, а за то, что он разделяет мнение Шлецера. Это возмутительно! Можно не соглашаться с мнением другого, можно и даже должно опровергать его; но кому бы то ни было ставить в преступление мнение об ученом предмете и преследовать за него ненавистью и ругательством, это ни на что не похоже! Отделав a la Attila (ведь Аттила был тоже славянин?)^{28} всех байериан, миллериан и шлецериан, г. Савельев раздает венцы мученичества, славы и величия всем историческим критикам в славянофильском духе, преимущественно нее – Венелину, г. Морошкину и самому себе, г. Савельеву-Ростиславичу!..