В тихом омуте…

Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицу побежали слезы.

– Господи, это ты…

– Уже не я… – он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, – извини за антураж. Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далеко забралась.

– Что с тобой?

– Сорвал «джек-пот» в спортлото. 6 из 49. Разве не видно?

Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как у ребенка, тело.

– Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь.

Я взяла маленький рюкзачок Нимотси – в нем что-то звякнуло.

– Аккуратнее, – дернулся Нимотси.

– Господи, неужели ты стал колоться?

– Риторический вопрос. Ужели, милая, ужели. Лекарственные травы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешь возражать?..

В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожно сняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязные пальцы.

– Ты изменилась, – Нимотси, сощурившись, смотрел на меня. – Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо… Жаль, что не переспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится…

– Какой ты грязный…

– Грязный… Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. – Он вдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове – голова дернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны – он не сопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меня поразила его худоба.

– И худой…

– Не худой, а модель от Лагерфельда. – Нимотси провел рукой по торчащим ребрам. – Торс как гладильная доска. И жопа как две пачки махорки. Это сейчас носят в Европе.

Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своей наготы, ни безобразно исколотых рук – он вообще ничего не стеснялся, он был равнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял меня и заплакал.

– Прости…

– Стой смирно! – Я завернула его в махровую простыню и с трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.

– Прости меня, пожалуйста, – снова повторил он, – я во всем виноват…

– В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала – никогда бы не отпустила тебя.

Он вдруг ударил меня – с силой, которая казалась удивительной для этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным, беспощадным. У меня хлынула кровь из носа.

– Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?!

Нимотси тяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.

– Почему?! Почему ты отпустила меня?..

Я молча легла рядом с ним, крепко обняла – он все еще бил меня, но удары становились слабее.

– Что произошло? Что произошло за этот год?

– Не сейчас. Потом. Завтра.

Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело на него странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадык дернулся – так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет его тонкое горло.

Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.

Я пошла за ним – он уже сидел на кровати, забившись в самый угол.

– Не подходи ко мне! Я ненавижу кровь!.. Не подходи…

Кровь долго не останавливалась – я успела замочить его вещи, сразу же выпустившие из себя темно-коричневую грязь, и накапать в рюмку валерьянки.

Когда я вернулась в комнату, Нимотси все так же сидел в углу на кровати.

– Выпей, – твердо сказала я.

– Пошла ты на хер со своими совдеповскими средствами, – вдруг заорал он, – сама ее будешь пить, когда сдыхать будешь в доме ветеранов сцены!..

– Ну что с тобой? Успокойся… Успокойся, пожалуйста.

Плюнув на валерьянку, я села рядом с ним на кровати и обняла его. Нимотси сразу обмяк, вытянулся и прижался ко мне.

– Не уходи.

Я держала в руках его тело, баюкала его – бедный мой мальчик, бедный, бедный – когда-то так баюкал меня Иван, – что же случилось с тобой?..

– Все будет хорошо, – шептала я ему. – Все будет хорошо… Мы все равно спасем тебя, даже если ты будешь брыкаться, как мул. Нет ничего такого, чего нельзя было бы исправить… Мы живы – и это главное. Спи, мой хороший, мой родной… Ты дома – и все будет в порядке.

…Я проснулась одна – Нимотси рядом со мной не было. В коридоре, за входной дверью слышались всегдашние голоса. «Не иначе пошел колоться, чертовы наркотики; спокойно, Мышь…» Я вышла в коридор и замерла – Нимотси сидел под дверью, сжимая в руке нож – дурацкий тупой нож из итальянского столового набора.

– Господи, что ты?!

– Слышишь? – истеричным шепотом спросил Нимотси, завернутый в простыню. – Там, за дверью!

– Ну и что? Там все время кто-то колготится. Очень романтическое место. Выше только звезды и самоубийцы.

Нимотси вздрогнул.

– Это за мной.

– Ты с ума сошел.

– Говорю тебе – за мной… Но я не дамся. Если уж в Греции вывернулся… Где мои вещи?

– Я их замочила. Постираю утром. И купим тебе что-нибудь поприличнее. Чтобы не стыдно было показаться врачам-наркологам, они консервативные дядьки…

– Сука! – Он с ненавистью посмотрел на меня. – Сука! Кто тебя просил?! Зарежут как петуха, в простыне, голого… Не хочу, не хочу, не хочу… – Он тихонько завыл.

– Успокойся… Там наверняка бомжи какие-то. Водку пьют. Они всегда там водку пьют.

Я решительно отстранила его.

– Нет, это за мной. Они должны… Я точно знаю, что за мной…

Когда дверь открылась, Нимотси сжался в комок, выставив нож впереди себя.

…На площадке сидели два жизнерадостных бомжа с рожами фиолетового цвета.

Я шуганула их, как шугают бродячих собак:

– А ну, пошли отсюда!

Бомжи безропотно удалились.

Я закрыла дверь и тихонько отобрала у обмякшего Нимотси нож.

– Вот видишь – в порядке.

– Ничего не в порядке! – Он отчаянно замотал головой.

– Идем отсюда. Ты же не можешь всю ночь сидеть в коридоре.

– А всю ночь в канализационной трубе – по шею в дерьмище?.. А в вентиляционном люке? А в одном ящике с вонючим турком, которого долбит лихорадка?.. Могу, могу… Я теперь все могу, Мышь…

– Ты влип в какую-то историю?

– Влип! – Лицо Нимотси исказила страшная гримаса, он судорожно вздохнул. – «Влип» – это не то слово. Ты помнишь Юленьку Косикину?

Конечно, я помнила Юленьку Косикину. Ослепительную красавицу Юленьку, глупейшее и добрейшее существо с актерского факультета. Иван называл ее «овцой». Юленьку можно было воспринимать только в горизонтали, но в горизонтали она была действительно божественна. За Юленькой считали своим долгом подволочиться все уважающие себя режиссеры и часть сценаристов, тоскующих в душе по славе Тонино Гуэрры. Уж кто-кто, а Юленька должна была устроить свою судьбу, подцепить какого-нибудь денежного серба-эмигранта или идиотски-жизнерадостного мормона из штата Юта.

– Помню. Еще бы! Она что, вышла замуж за грека?

– Она умерла.

– Ужасно. – Известие о смерти Юленьки не вызвало во мне никаких чувств, кроме легкого укола зависти – ну вот, еще кто-то решился умереть молодым.

– Точнее, ее убили. Ее убивали пять часов. Сначала исхлестали спину в кровавое месиво – знаешь, такими хлыстами, вымоченными в соли, со свинчаткой на концах. Ее прижигали сигаретами – десять, двадцать волдырей, и все вытянуты в одну линию, от шеи к животу, между грудями. А потом по этим линиям вспороли живот и слили туда сперму. Сперму пяти человек, которые насиловали ее все эти пять часов… Так ты помнишь Юленьку? Помнишь, да?!

Потрясенная, я молчала.

– Это ничего тебе не напоминает?

– Напоминает?

– И еще одна маленькая деталь – у нее была цепочка на щиколотке. Твой привет мне, ты всегда была очень щепетильна, ты никогда не забывала передавать мне привет…

Что-то страшное надвинулось на меня, отбросило к стене – так мы сидели друг против друга, поддерживаемые стенами.

– Я не понимаю…

– А чего тут понимать? Ее убивали пять часов, и все это время я снимал. Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом он обкололся… Я сам стоял за камерой – и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм, сука, эстетика, зашибись!..

Он забился головой о стену и страшно захохотал.

– Ты… Ты хочешь сказать, что…

– Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.

– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Я действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности, а не поверив, сразу успокоилась.

– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей… Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывали голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, я правда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда боженька, блин, прижмет меня, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…

Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у стены – раздавленную, оглушенную.

Это неправда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что это астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, что писала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от усердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.

– Ты врешь!..

На кухне послышался звон посуды – на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно – керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени… Что же ты делаешь, гад?!

– Иди сюда! – истерически заорал Нимотси. – Иди сюда, помоги мне…

…Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу – так же, как вчера вечером, на лестнице.

– Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. – Он беспомощно тыкал шприц в ногу.

Я с ужасом смотрела на него.

– Что глаза вылупила? – злобно спросил Нимотси. – Помоги лучше, ничего не получается – видишь?!

– Что нужно делать? – Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.

– Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.

– Никогда этого не делала.

– Не труднее, чем в задницу. Давай…

Он стянул шлею еще туже – но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.

Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.

– Ну?!

– Я не могу… Не могу найти.

– Давай! – Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну – тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую – как рыба под толщей льда.

Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое шприца.

Он откинулся на пол – тонким позвоночником на стекло, – вытянул руки и затих.

Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала собирать стекла.

– Мы найдем тебе нарколога. Хорошего…

– Мы? Кто это – «мы»? Наша затворница обросла сестрами во Христе?

«Сестрами» – как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный наркоман».

– Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть без меня?

– А я уже не буду без тебя, – его голос прозвучал странно весело.

– А если мы их больше не найдем, твои вены?

– Война – фигня, главное – маневры… Буду колоть себя в яйца, как на зоне.

– Ты и это знаешь?

– Я теперь все знаю.

Я подняла с пола черепок – с черепка на меня смотрел грустный раскосый глаз птицы.

– Ты разбил мой любимый чайник.

Никакого ответа.

– Вдребезги разбил, а я на него загадала.

– Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.

– Куда?

– Куда-куда… В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе? Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!

– Не хочу слушать твой бред! – Я закрыла уши, но это не помогло: его тихий голос все равно просачивался в меня.

– Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения – хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом… Рожи только наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: «Набираем девушек для работы официантками в лучших барах Европы», все лучше, чем сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим… Лучше, конечно, через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак… Две югославки были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше… Меня когда Володька Туманов с этими людьми сводил – говорил, просто обыкновенная порнуха… Здорово был упакован.

Вечный студент, Володька Туманов, был однокурсником Нимотси, потешным альфонсом при зажиточных киноведках из хороших московских семей. Он без конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц в жизни Нимотси.

– Никакое не действующее лицо, кондом рваный, «шестерка», гад! – бесцветным голосом сказал Нимотси. – Я сам, сам виноват… Не нужно было подписываться, не нужно было тебя втягивать… Но я не знал… Я не знал, я думал – подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное… Я скучал по кино, господи, как я скучал по кино… Я не знал, что так получится. А когда узнал – поздно было, охрана по периметру.

Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я осторожно перевернула его – он ткнулся лицом в пол.

– Мы отсняли только три фильма, по часу. Четвертый не закончили. Но трупов было море, и героину – тоже. Там все было для съемочной группы… И волчар, которые актерскую скотину забивали, и кока, и морфий, там иначе нельзя было выжить, либо в дурку, либо в петлю. Мужиков не убивали, только детей и девушек, про мужиков еще должны были снять – специальную серию, педрильскую… Один парень, просто мясник, так резал – зашибись, даже на камеру брызги попадали… Из Львова, кажется, – плевал он на героин, на вонючей ханке сидел, а потом и на это плюнул: кровь – самый крутой наркотик, его слова… Так вот – он говорил, что все это – для всяких высокопоставленных херов и богатеньких извращенцев, и распространяется по Европе чуть ли не с дипломатической почтой. Ч-черт, я думал… Пока еще думать мог, пока еще мозги в астрале не оставил – что они хотели это на широкую ногу поставить. Какой-то наш суперовый хер, русский, между прочим, за этой идеей стоял. Тебе-то самой нравится идейка, а? – вдруг хихикнул Нимотси.

– Разве что в качестве сюжета. Ты попал. Больное воображение теперь в цене, – мне надоело слушать его бредни.

– В качестве правды, – он забросил руку мне на шею, больно притянул к себе, – ты до сих пор не поняла, что это правда?

Я устала, мне не хотелось спорить.

– Хорошо, я поняла. Это – правда. Идем, я тебя в кровать уложу.

– А мне и здесь хорошо. Наш оператор еще на первой картине повесился, слабачком оказался. А я вот – ничего себе. Ты можешь мной гордиться. Потом они финна какого-то привезли, флегму долбаную – пис-сала, как-кала, пук-кала, вирвала, на х-хер! – он доснимал. Нас близко к актерам не подпускали, только его, он все тела проверял, чтобы масло хорошо лежало, чтобы красиво смотрелось, очень профессионально… А нас не подпускали, мы никого не могли предупредить и сказать ничего не могли. – Нимотси привычно заплакал, и тихие слезы вдруг страшно исказили его лицо, мгновенно постаревшее на десять лет. – Но я его спас. Спас этого мальчика… А даже если бы и смогли сказать – все равно никого бы не выпустили.

– Тебя же выпустили, – поймала я его и наконец-то перевела дух: все неправда, неправда, неправда!

– Они свернули производство, и все. Возле их сраных частных владений какие-то людишки шарашиться стали, и на рожах у них было написано, что – Интерпол.

– Так прямо и было написано?

– Нет… Это я потом вроде как узнал. Они всех убили, на всякий случай, для проформы. И львовского волчару тоже – туда ему и дорога, гаду, он Юленьку больше всех мучил… А меня один из охранников вывел, еще до того, как резня началась, грек, отличный парень, забыл, как зовут. Я его морфием снабжал, у него мать от рака умирала, а потом еще оказалось, что старший брат в Москве учился… Я у него пересидел, не знаю сколько, их допрашивали – всех, кто охранял, – люди из Интерпола, но они-то ничего не знали, на виллу их не пускали, жили рядом, в маленьком доме, и звукоизоляция была… Этот грек, забыл, как зовут, он меня в Румынию отправил, а там из Констанцы в Одессу… Но они все равно меня достанут, я один все знаю… Я один! Они меня найдут и убьют…

– Ну пока не нашли – идем спать. Утро вечера мудренее.

– Ни хера не мудренее, в том-то вся и печаль. А если не найдут… Нет, найдут, они ловкие ребята! Я и сам скоро сдохну… Скоро сдохну, я чувствую… Мне кайф нужен, хотя бы два раза в сутки, тогда я продержусь… Хотя бы два раза… Всего лишь два раза, Мышь…

– Вставай, ты замерзнешь здесь, голый, на полу…

– Хорошо, хорошо… Но ты тоже иди со мной. Не оставляй меня, ладно? Я к тебе приехал, у меня больше никого нет, а сам я быть не могу, не могу… – Он снова затрясся.

– Ну успокойся! Я здесь, я никуда не делась. Завтра приедет один человек. И мы решим, что делать.

– Какой на фиг человек? Только ты и я, ты и я!..

– Хорошо, пусть ты и я.

– У тебя есть деньги?

– Если тебе нужно купить наркотик – я не знаю, где его достать, я правда не знаю…

– Я знаю, но дело не в этом. Нужны баксы – все, что есть. У тебя ведь есть, да? Мы уедем завтра. Сначала куда-нибудь на восток, за Урал, подальше… Потом – на Чукотку, оттуда можно свалить в Штаты через Аляску или остаться в Канаде. Конечно, остаться в Канаде, там леса, территория зашибись. Хочу подохнуть где-нибудь в приличном месте.

– Никуда я не поеду. И тебя не пущу. Тебя лечить надо, друг мой Нимотси, вот бы Иван на тебя посмотрел…

Он снова ударил меня, очень уж легко у него это получалось.

– Дура! Тебя все равно достанут, даже наверняка – если не те, то эти.

– Господи, я-то тут при чем? Писала сценарии на заказ, и все.

– Ага, а потом по этим сценариям людей пачками на тот свет отправляли. Целку-то из себя не надо строить, не в яслях «Теремок». Ты что, сможешь доказать, что ничего не знала?

– Кому доказывать? Интерполу из твоего больного воображения? И вообще, – я страшно устала, я хотела спать, – если ты так трясся за свою шкуру, то почему не остался в просвещенной Европе, не пошел, подняв лапки, в какую-нибудь полицию?

– И что бы я сказал? Их убивали, а я смотрел? Смотрел и не жужжал?

– Ну тогда просто натурализовался в какой-нибудь Голландии под личиной грека-киприота. Там наркотики легализованы, так что вообще никаких проблем, их даже бесплатно выдают, чтобы раньше времени не загнулись такие конченые типы, как ты.

– Конченый тип, конечно… Европа маленькая, вся на ладони, просматривается, как только что отремонтированная кухня без мебели… Там не спрятаться. – Он страдал манией преследования. Ясно: целый букет психических заболеваний, бедный мой Нимотси, представляю, как бы цинично смеялся Иван. Для Веньки это был бы только повод для сюжета, не самого лучшего – маленькая предательница…

– Тогда почему Канада? Отправляйся в Колумбию куда-нибудь, поближе к джунглям и Медельинскому картелю, милое дело.

– Не добраться… Я не доберусь, сдохну. Мне всего ничего осталось.

Мне надоело слушать его бред.

– Ну если тебе всего ничего осталось – тогда пусть эти твои «они» найдут тебя, и никакой трагедии, какая разница – месяцем раньше, месяцем позже.

– Не хочу умирать, не хочу, – заскулил он.

– Что ж ты так цепляешься за жизнь, если не можешь жить? – Я наконец-то оторвалась от Нимотси и вышла из кухни, насквозь пропитанная его бредовым отчаянием.

– Я не хочу умирать, потому что там будут они, – бросил мне в спину Нимотси трезвым спокойным голосом. – Там, куда все попадают после смерти. Там будут они, все, кого убили. И мне нечего будет сказать им. Нечего. И вот этого я боюсь больше всего…

Он пришел в комнату, голый и тихий, лег рядом со мной, прижался ко мне, как ребенок, – так крепко, так отчаянно крепко, что я чуть не заплакала.

И почувствовала, что напряжение вдруг отпустило его наконец-то; и, как бабочка из куколки, вылупился тот, прежний Нимотси, который целовал меня в аэропорту и которого я никогда не забывала.

– Все хорошо, все хорошо, – шептала я ему.

– Только ты не засыпай, пока я не засну. Я устал быть один, я все время был один, а теперь больше не хочу, не хочу.

В конце концов он уснул, а я еще долго рассматривала его изможденное лицо в свете начинающегося утра.

– Пожалуйста, я прошу, пожалуйста, – бессвязно шептал он во сне, а я клала руку ему на губы, на прохладный восковой лоб – «все хорошо, все хорошо»…

…Я проснулась с тяжелой головой – и сразу вспомнила кошмар предыдущей ночи. Слава богу, сегодня приезжает Венька – на часах было девять. Значит, скоро она появится, если не вздумает прилететь самолетом, ей всегда нравились самолеты.

Ей всегда нравились самолеты, я всегда была без ума от порядка, но сейчас в комнате все было перерыто: вещи, книги, рукописи были смешаны в диких пропорциях, как коктейли сумасшедшего бармена, всю жизнь проработавшего на киношную гонконговскую мафию.

…А все, что осталось от моего друга Нимотси, умиротворенно сидело на кухне и лакало кофе из жестяной коробки чая. Весь чай – господи ты боже мой, «Выбор императора», бешеные деньги за сто грамм! – был высыпан на пол. А на плите, в кастрюле, булькали ингредиенты для кайфа.

– Приветик! – бодро сказал Нимотси. – Кофе хочешь?

Я молчала.

– А кайфу? – Он явно издевался, каждую секунду не прощая мне своей ночной сумасшедшей слабости. – Скоро поспеет.

– Что за разгром ты учинил?

– Паршивая у тебя квартира. Такую и бросать не жалко.

– Я не собираюсь ее бросать.

– Ты, видно, ничего не поняла из вчерашнего.

Кошмар продолжался. Я села против Нимотси и отпила остывший невкусный кофе из его жестянки.

– Что ты искал?

– Бабки.

– Нашел?

– Сама знаешь, что не нашел. Так, мелочевка, на две дозы от силы. Здорово ты их прячешь, где только?

– Я прячу их в банке.

– Банку я что-то не приметил.

– В сберегательном банке.

– Идиотка! Кто же их там держит в этой гребаной стране?

– Я.

– И много?

– На гроб из красного дерева хватит. Тебя тоже упакую в последний путь, не сомневайся. Благо, недолго ждать осталось. – Нимотси стал раздражать меня.

Он с ненавистью посмотрел на меня.

– Придется тебе все снять. Мы уезжаем.

Я грохнула жестянку с кофе об пол, никакого эффекта, жалкое подобие ночной, почти трагической, сцены с битьем посуды.

– Ты уезжай, если хочешь – хоть в Канаду, хоть на Острова Зеленого Мыса… Дам тебе отступного – и попутного ветра в горбатую спину.

– Это мило. И плевать, что столько лет из одного корыта дерьмо хлебали и в одной кроватке спали, тщедушными тельцами прижавшись. Нехорошо выходит, а? Ты, моралистка!

Бедный мой Нимотси, спасавший меня от тоски по Ивану, лежавший с ботинками на диване в квартире на «Автозаводской», отчаянно поцеловавший меня в аэропорту – мне стало нестерпимо стыдно за непроходящее глухое раздражение к нему.

– Я никуда не поеду, – мягко сказала я, – у меня здесь все: жизнь, куча работы, счета за телефон… У меня обязательства перед людьми, которых я люблю. И которые любят меня…

– Что ты говоришь? «Которые любят тебя…» Сейчас с двух раз угадаю, кто это любит тебя! Какая-нибудь дешевая провинциальная срань с юрким пенисом, альфонсишко, который сосет из тебя бабки на галстуки и любовниц… И играет на тебе, как Ростропович на виолончели.

– Заткнись!

– Что, правда, правдочка и маленькая правда глаза колют?

– Пошел вон из моей квартиры!

– Не на порно ли денюжки ты ее прикупила?

Я больше не могла оставаться с ним в одном пространстве – еще пять минут, и мы разругаемся в хлам, я этого не хотела, я действительно была моралисткой, куцей моралисткой.

Я ушла в комнату, начала бесцельно собирать вещи, разбросанные Нимотси.

– Ну что?! – заорал он из кухни. – Ширяться будем?

– Пошел ты! – заорала я в ответ.

– Как знаешь. А то бы на пару отъехали.

В прихожей зазвонил телефон.

– Не бери трубку! – страшно закричал Нимотси.

– Не сходи с ума, – холодно ответила я; это Венька, конечно же, ну, слава богу, теперь-то мы быстро разрешим все проблемы…

На том конце трубки молчали.

– Перезвони, – я дунула, послушала – молчание, – перезвони, тебя не слышно.

Нимотси стоял на пороге кухни, белый как мел.

– Кто это? Кто это звонил?

– Конь в пальто! Сорвалось – вот и все.

Я быстро набрала Венькин номер – короткие гудки.

Нимотси заметался по квартире, многосерийная эпопея продолжилась.

– Это они… Они меня вычислили… Нужно сваливать отсюда… Вот блин, даже одеться не во что! Что у тебя за хахель – из труппы лилипутов, что ли?.. Ну, ты и сука, лишила меня кожного покрова!

– Что ты несешь?!

– Какого ляда нужно было шмотки мои стирать, кто тебя просил? В чем теперь ноги делать?! И рюкзак порвался, вот черт! – Он схватил свою записную книжку, потрепанные карты, огрызок карандаша.

– Да… – я меланхолично наблюдала за ним, – не всех дурных война забрала. Успокойся ты… Я тебе «паркер» подарю.

– Плевал я на твой «паркер». Ты даже не знаешь, что у меня тут… Что у меня тут снято!..

Он все еще носился по квартире со своим богатством, когда зазвонил телефон.

На этот раз это действительно была Венька.

– Эй! Ты жива еще, моя старушка?

– Привет! Тут сорвалось…

– Ничего не сорвалось, – в Венькином голосе сквозило скрытое торжество: так было всегда, когда она складывала заказы к моим ногам – так такса виляет хвостом, ожидая от хозяина похвалы за пойманную лисицу, – ничего не сорвалось! Наоборот. Этот респектабельный лох из Горного был в восторге от наших идей… Рожа, правда, вегетарианская, волосики зализанные, как у трактирного полового, но… В общем и целом… Что такое «триллер», не знает, но, когда я объяснила, возрадовался и попросил что-то зубодробительное на банковскую тему. У него приятель – банкир, он-то, самоубийца, и выкладывает деньги. Я подписала все бумажки, аванс получим в конце недели. Ты рада?

– Рада, – соврала я. Больше всего меня сейчас беспокоила проблема свалившегося на голову Нимотси. Решить ее одна я была не в силах, безвольное, бесхребетное существо. – Ты приедешь?

– Куда я денусь? Надо же это отметить. Форма одежды номер пять и выпивка за счет заведения. Буду через два часа. Кстати, расскажу тебе одну забавную вещь – ты умрешь! Я ведь хотела лететь самолетом, никогда еще не летела из Питера в Москву самолетом… Так вот, меня завернули. Сказали, что паспорт – не мой, вообще другое лицо, и выгляжу намного старше, – она помолчала, – лет на двадцать шесть. Вот видишь…

– Лучше бы я выглядела на девятнадцать, – я все еще боялась этой полной идентификации, но уже смирилась с ней.

– Мы подумаем об этом, – весело пообещала Венька. – Так форма одежды номер пять, не забудь.

– Да.

Я повесила трубку.

Нимотси стоял, прислонившись к дверному косяку, и внимательно прислушивался к разговору, скрестив руки на голой груди, – теперь он был в Венькиных джинсах, которые едва доставали ему до середины икры. Но, слава богу, свой архив он куда-то пристроил.

– Что, кто-то к нам припрется?

– Да.

– Надо же было так ошибиться! Значит, с мужиками у нашей фригидной самочки полные кранты, и она запрыгала по девочкам!

– Это не то, что ты думаешь, – мне не хотелось вступать с ним в дискуссию.

Я отправилась в комнату, за формой одежды номер пять – это была моя первая серьезная уступка Венькиному скрытому безумию. Каждый удачно подписанный контракт мы отмечали маленьким фуршетом, приправленным формой номер пять или «рабочей лошадкой»: комбинезон на голое тело, короткая джинсовая жилетка и серебряный браслет в виде чередующихся черепашек разных размеров. Венька сама выбрала одинаковые комбинезоны и одинаковые жилетки в каком-то навороченном магазинчике для стареющих хиппи. В придачу ей сунули кассету «Душа черного Перу» и плохо отпечатанную брошюрку Блаватской. Блаватской мы застелили мусорное ведро, а кассету слушали иногда под текилу. Венька любила текилу.

Нимотси продолжал доставать меня.

– Значица, теперь к бабенке приклеилась, а, Мышь?

Я молча одевалась.

– Знаешь, я часто о тебе думал раньше, когда был человеком, – лицо у Нимотси стало вдруг мягким и старым, и мне захотелось прижать его к себе, – когда был человеком, а не проклятым куском мяса, который ненавидит себя и боится всех остальных… Я даже пытался вспомнить твое лицо – фотографию я потерял, вернее, – она пропала. Нашу фотографию, помнишь? Я пытался вспомнить, но ничего у меня не получилось. Я даже не мог сказать – красивая ты или нет…

– Некрасивая, некрасивая, – я сжала зубы и перебросила через плечо лямку комбинезона, – я некрасивая, стареющая пресная дамочка, которая живет только за счет других людей. Становится ими. Но тобой я не стану, не надейся!

– И не надо, – он сел на пол, снова обхватил голову руками и застонал, – и не надо… Я никому не позволил бы жить в этом аду… Особенно тебе. А потом как-то мне приснился сон, и мне показалось, что он все объяснил… Про сиамского близнеца, про тебя… Как будто вы родились, сросшиеся затылками – того, второго, я не разглядел. Ваши родители испугались и рубанули ножом – прямо по затылкам. И все вышло как нельзя лучше, только в том месте у вас не росли волосы. У тебя – на затылке, а того, второго, я так и не разглядел. И вот теперь ты ищешь…

Это было слишком.

Я выбежала из комнаты, схватила сумку и через три минуты была на улице.

Мне было плохо – так плохо мне не было еще со смерти Ивана. Я любила Нимотси за то, чего он не знал во мне, и ненавидела за то, что знал. Оставаться с ним дальше было невозможно, дома ловить нечего, Венька приедет через два часа, нет, через час сорок минут… Ну что же ты плачешь, Мышь?

Я попыталась взять себя в руки; она приедет, отважная циничная девчонка, спящая сразу с двумя, и надает ему по рогам, и ударит под дых его безумным фантазиям.

А если хоть что-то окажется правдой – хоть что-то из того, о чем бредил Нимотси?..

Я тряхнула головой – к чертям собачьим, в конце концов, у меня есть Венька, а у Веньки есть Фарик, а у Фарика есть концы в милиции и ФСБ. Но сначала его нужно вылечить… Забавно это будет смотреться – усмиренный Нимотси в обществе Веньки, которую он наверняка примет за меня, форма номер пять, молодец девчонка, зацепила все-таки питерского лоха…