Мой XX век: счастье быть самим собой

Часть третья
РОССИЯ – ЛЮБОВЬ МОЯ

Тут целый мир, живой, разнообразный,

Волшебных звуков и волшебных снов, —

О, этот мир, так молодо-прекрасный, —

Он стоит тысячи миров…

Федор Тютчев

1. О светлом и горьком Василия Белова

Я взялся за эти воспоминания под настойчивым напором обстоятельств… Сейчас многие мои товарищи, друзья, коллеги, мои современники, одногодки и старше, пишут воспоминания. Пишут, естественно, со своей точки зрения, пишут то, что подсказывает память, избирательная и прихотливая. И столько одностороннего и неправильного возникает на страницах этих воспоминаний, а вслед за этим следуют и выводы более молодых наших единомышленников, в искаженном свете представляющих ход недавней борьбы за возвращение русскому народу национального самосознания.

Вотчитаю статью Ю. Белова «Русские до боли «Перезвоны» (Советская Россия. 1999. 17 августа), очень хорошо здесь говорится о Валерии Гаврилине и Георгии Свиридове, но тут же следует фраза, вызывающая недоумение и даже возмущение: «Но шли годы, и о русском, как общем, стало забываться – Великая Победа уходила в историю. Но в 60-е возникло явление до сих пор не до конца осмысленное большинством. Сформировалась плеяда писателей, забивших в тревожный колокол о нелегкой судьбе русской деревни. Интеллигентствующие критики назвали русских писателей – Федора Абрамова, Василия Шукшина, Василия Белова, начинающего Валентина Распутина и других – «деревенщиками». А тема, поднятая русскими писателями, была не просто деревенской. Это была русская тема для всей России, не для русских только. Художественная литература всегда опережает время».

«О русском, как общем, стало забываться» – ну что еще может быть нелепее в наше время, чем вот эти фразы. «Сформировалась плеяда писателей…» Если сформировалась плеяда, то, значит, нужно искать тех, кто эту плеяду формировал, и не только формировал, но и пробивал в планы издательств, писал об этих писателях, рекомендуя читателям обратить на них внимание, тем самым формируя общественное мнение, тем самым формируя мнение власть имущих и пр. и пр.

Ну, ладно, думаю, Ю. Белов – человек молодой, публицист, как он сам представился. Но вот беседуют два главных редактора – Александр Проханов и Валентин Чикин: «Валентин Васильевич, ты помнишь, – начинает беседу Александр Проханов, – как в 1991 – 1992 годах мы предпринимали титанические усилия для того, чтобы соединить в патриотическое движение «красных» и «белых», «левых» и «правых»? Наши одухотворенные патриотические вечера, огромные залы. Мы же в наших газетах и на патриотических форумах стремились соединить всех патриотов, снять полувековую вражду и распрю. И это удается…» (Завтра. 1999. №32).

Мне-то казалось, что титанические усилия соединить белых и красных предпринимали еще Михаил Шолохов в «Тихом Доне» и Михаил Булгаков в «Белой гвардии», но им это не удалось: два русских гения только обозначили эту проблему – необходимость единства русской нации во имя будущего России как великого государства. Вслед за ними многие русские писатели предпринимали эти попытки – и в первую очередь Алексей Толстой и Леонид Леонов, Андрей Платонов и Вячеслав Шишков…

А ведь Валентин Чикин и Александр Проханов вроде бы серьезные общественные деятели, а говорят какие-то легковесные фразы: нет, все еще не удалось соединить всех патриотов. Если бы удалось, то Ельцина и его приспешников не было бы в Кремле.

Пишут воспоминания Сергей Викулов, Станислав Куняев. И хорошо, что пишут, но только уже сейчас необходимо вносить коррективы в ту картину, которая возникает под их пером, вряд ли стоит оставлять нашим потомкам решение вопроса – кто правдив, а кто субъективен. Историки литературы, дескать, разберутся и всех расставят по своим местам. Уже сейчас можно сказать, кто действительно играл определенную роль в формировании литературного процесса, а кто преувеличивает по своей тогдашней малости значение своей деятельности, кто субъективно, в свою пользу, трактует те или иные факты и фактики.

Нет, не забывали о русском как всеобщем в издательстве «Советский писатель», и Великая Победа не уходила в историю, а всегда была в наших сердцах. Я уже писал о том, что редакцию русской советской прозы в 1961 году возглавлял фронтовик Василий Петрович Росляков, потом блистательный поэт Владимир Павлович Туркин, его сменил фронтовик Николай Иванович Родичев. Редакцию русской поэзии возглавлял фронтовик Егор Исаев, а редакцию поэзии народов СССР – фронтовик Гарольд Регистан. Все мы в то время дружили, делились своими планами, а поэты читали свои стихи, в том числе и о Великой Победе, которую они лично в ратном подвиге добывали вместе со всеми народами СССР.

Постепенно менялся редакционный состав. В качестве рецензентов я привлек своих друзей-единомышленников – Олега Михайлова, Виктора Чалмаева, Михаила Лобанова… Иные рукописи, договорные и просроченные, нуждались в том, чтобы довести их до определенной кондиции. И тут на помощь приходил или Кузьма Горбунов, старый писатель, привлекший к себе внимание еще в начале 30-х годов, или Олег Михайлов, не только превосходный рецензент, но и талантливый редактор, способный дать ювелирную правку текста, дать так, чтобы своим вмешательством не обидеть автора. Чаще всего редактор и автор в итоге совместной работы становились друзьями, между ними устанавливалась переписка, которая сейчас становится бесценным свидетельством тогдашних настроений, тогдашнего положения в литературе, свидетельством отношений между писателями и цензурой, между писателем и власть имущими вообще.

В издательство «Советский писатель» один за другим приходили Евгений Носов, Василий Белов, Виктор Астафьев, хотели привлечь Константина Воробьева, пришли Василий Шукшин и многие другие молодые писатели, почувствовавшие, что «Советский писатель» готов издавать истинно русскую литературу. Ведь Евгений Носов, Василий Белов и Виктор Астафьев учились почти одновременно на Высших литературных курсах при Литературном институте, хорошо знали друг друга и успех каждого с радостью разделяли. После выхода книги Евгения Носова пришли и Белов и Астафьев.

Николай Иванович Родичев отбыл на несколько месяцев в творческую командировку на Дальний Восток писать повесть, оставил меня исполняющим обязанности заведующего редакцией русской прозы в самое горячее время: нужно было составлять план выпуска на 1965 год и план редподготовки на 1966-й. Каждый редактор предлагал пять-шесть «своих», получалось чересчур много, а мест в плане мало, вот и возникали конфликты, начиналась подковерная борьба за место в плане. Угодить всем страждущим было просто немыслимо, обиженные жаловались Лесючевскому и Карповой.

Где-то весной 1964 года под бременем этих забот я тоскливо смотрел в подготовленный редакцией план выпуска на будущий год, ведь столько интересного и значительного еще оставалось за пределами планами. Тут стремительно входит в редакцию Николай Васильевич Лесючевский.

– Виктор Васильевич! Почему вы не включили в план выпуска рукопись нового романа Ильи Сельвинского о революции и Гражданской войне?

– Рукопись только недавно поступила. Я отправил ее на рецензию Кузьме Горбунову, вскоре он обещал…

– Нечего ждать рецензию, Илья Сельвинский – известный поэт, профессиональный писатель. А что у вас в плане выпуска?

Я посмотрел в подготовленный проект плана, назвал первые имена в алфавитном порядке.

– Балябин, Белов, Карпенко, Носов…

– Какие-то Кучкины-Мучкины, а Сельвинского нет. Ставьте в план выпуска.

– Из Кучкиных-Мучкиных могут новые Шолоховы вырасти, а из Сельвинского – только Сельвинский, – вдогонку уходящему Лесючевскому бросил я.

Все эти годы издательской деятельности я действительно жадно читал рукописи неизвестных авторов в надежде, авось найду нового Шолохова. Вот вгорячах и признался Лесючевскому.

Естественно, в план выпуска 1965 года поставили рукопись Ильи Сельвинского, а Белов, Балябин, Карпенко и другие «мои» рукописи оказались вне плана. Из «моих» попал только Евгений Носов, книга которого и вышла в 1965 году, о чем здесь уже говорилось.

Приведу здесь несколько фраз из писем Николая Родичева, посланных мне из Хабаровска, где он надолго застрял, работая над новой повестью, а я слезно умолял его вернуться на работу, мне тоже нужно дорабатывать «Гуманизм Шолохова»; к тому же исполнять обязанности заведующего – это значит каждый день ходить в издательство, принимать авторов, разговаривать с редакторами, с начальством и пр. и пр.

«Ты меня ждешь в Москве, – склонный к юмору, писал Николай Иванович 12 августа 1964 года, – ая ползаю по большой карте Северного Сахалина и Камчатки, в ожидании армейских документов на вылет туда и в ожидании кирзовых сапог, положенных мне согласно новых условий жизни. Насчет жизни я не оговорился, ибо всегда предпочитал вот такую размашистую бродячую жизнь среди незнакомого мне люда и среди незнакомых сопок…

В общем, ты уже по эпиграфу догадался, что мне здесь нравится. Я для прогулки выбираю поближе закоулки: на Сахалин, на погранзаставу, где можно было бы побеседовать с беженцами-китайцами. Написал рассказец, сочинил ответ одному армейскому прозаику с убедительной просьбой заняться изучением новых уставов, вместо написания новелл. Любовь к этому во многом еще дикому, мятежному краю возникла отнюдь не из нелюбви к издательству. Дела издательские меня тревожат. Чаще других вспоминаются фамилии засланных в набор моих авторов. Проследи за рукописями Любимова, поступившего к нам недели 2 тому назад из редакции «Известия» с письмом Аджубея или Иващенко; и за прохождением рукописи Амлинского, которая поступила с 2 рецензиями. Здесь не помешал бы и твой собственный глаз.

Других рекомендаций не даю, поскольку ты не выполнил прощальных наставлений. Следи за своевременной сдачей рукописей в производство – это главное. Второе: распределяй (и требуй выполнения) на чтение редакторам рукописи. А третьим останется – подписание документов и чтение рецензий. Четвертым – береги здоровье. Если ты будешь ежедневно сидеть «от» и «до», ты скоро выйдешь из игры. Физически окажешься непригодным к этой изнурительной по нервной нагрузке работе».

Через какое-то время в отчаянии я посылаю Н. Родичеву письмо или телеграмму: не могу я каждый день ходить на работу, столько замыслов, столько нужно прочитать, написать, к тому же и теннис полюбился настолько, что я был готов каждый день играть, играть… А перед игрой с Олегом Михайловым столько возникало интересных разговоров, он вел переписку с парижской эмиграцией, писал книгу о Бунине, которую задумал представить как кандидатскую. К тому же он стал ведущим рецензентом нашего издательства, а рецензии хорошо оплачивались…

На мой скорбный плач Николай Иванович отвечал письмами или телеграммами. Вот одна из них: «Дорогой Виктор Васильевич свет моих очей небольшому сожалению меня задерживают конца сентября службы особой нет но торчать надо использую возможности завершаю третий рассказ предстоит еще одна поездка Сахалин или Приморье Приношу глубокую признательность за добрую помощь жди терпи надейся = Николай».

Или вот еще одно «издевательское» письмишко:

«Дорогой Виктор Васильевич!

Буйный ты сиротинушка!

В непрестанных думах о дне и часе нашего свидания (делового), в поисках, чем бы задобрить тебя, я умыкнул один документик об истоках китайских шатаний. Перепечатал специально для тебя, дабы у тебя было чем заняться в томительном ожидании нашей встречи.

А вообще, милый, я на службе. Хожу в мундире и подчиняюсь всем законам и распоряжениям, согласно уставам. Срок отъезда 5 X, но я вылетаю за счет уплотнения служебного времени где-то вокруг 1 окт. Постараюсь до 1-го. Обнимаю. Ник. Родичев. 21. IX. 64».

Прилетел, конечно, гораздо позднее, после 10 октября. Я тут же уехал в отпуск в Сухуми, работать над завершением книги о Шолохове.

26 октября Николай Иванович написал мне письмо, 29-го я его получил:

«Дорогой Виктор Васильевич!

Рад твоему слову и тому, что ты акклиматизировался в местах, где люди живут преимущественно голыми.

Молюсь о твоем благополучии. Писать о нашей работе – дело бесполезное. Это означало бы измерять воду в быстротекущей реке. Причем не всегда чистую воду – современную, химизированную.

Кручусь. Оставил ты мне богатое наследие в виде папок нечитаных и неотвеченных дел. Разбираюсь. Затеял перепроверку папок, карточек. Везде прорехи, везде нужны часы и часы «досужих» сидений. Сижу. Каждый день с утра и до ночи. И вдвоем будем сидеть до Нового года, пока не отрегулируем свой (нрб).

Продолжаю чистку портфеля. Поступает в среднем по 1 рук. в день. Раньше было по три. Из твоего списка пока не сделано ничего, кроме мелочей.

Очень много отнимает времени партработа. Готовлю экономич. совещание.

Нужны (ряд) контрольных читок, но тебя нет, некому этим делом заниматься. Одним словом, жду. Для полной нагрузки, для подпряжения в наш общий возок.

Ничего не пишешь о рукописи. А зря. Если у тебя успехи только по акклиматизации, то это решение проблемы лишь по форме. Иду по жизни с полной нагрузкой. Но возраста пока не чувствую. Если что и чувствую всерьез, это то, что напрасно засел в наш уважаемый кабинет. Лучше было акклиматизироваться на Сахалине. Там тоже климат подходящий.

Не хватит ли тебя развлекать? Боюсь впасть в старческую сентиментальность».

Так вот мы и переписывались, исполняя высокие обязанности руководителей главнейшего отдела издательства «Советский писатель».

И при всем при этом я вспоминаю об этом времени как о счастливой поре. Я узнал кухню издательства, узнал, что я могу, а что не могу… Дать толстую рукопись из «самотека» на рецензию нуждающемуся писателю, договорную – члену правления издательства; взять на чтение, а потом и на редактирование рукопись нового для издательства автора; а вот «старые» авторы все уже распределены по редакторам, которые уже ждут от «своего» писателя новую вещь, знают, кому ее послать на рецензию, кто ее поддержит на обсуждении плана. Если захочешь ты что-либо изменить, то скандал обеспечен, нет, не в открытую, а тихо зашелестит слух-слушок по коридорам издательства, дойдет, естественно, до Лесючевского и Карповой, начнутся разбирательства. Да, кстати, «старые» писатели меня меньше всего интересовали, среди них нового Шолохова не найдешь.

И вот однажды, когда Николай Иванович «ползал» по карте Северного Сахалина, а я исполнял обязанности заведующего редакцией русской прозы, в кабинет зашел молодой человек, небольшого роста, стеснительно поздоровался и протянул мне рукопись:

– Мне сказали в редакции, что рукопись я должен передать вам. Моя фамилия Белов, Василий Иванович Белов. Тут небольшая повесть и несколько рассказов.

К тому времени я прочитал многих современных прозаиков, перелистывал журналы в поисках новых имен, просматривал новинки других издательств. Нет, Белова я не знал. Но на вид он еще так молод, чуть за тридцать. Я стал расспрашивать Василия Ивановича. Родился в деревне, мать и до сих пор там живет, учился в Литинституте, работал в райкоме ВЛКСМ, печатался, в «Советской России» вышла небольшая книжка. Ну а почему сразу в «Советский писатель»? Есть же и «Молодая гвардия», тем более в прошлом комсомольский вожак. Об этом и спросил.

– Мои рассказы и повесть вряд ли подойдут издательству «Молодая гвардия», – словно бы услышав мои внутренние сомнения, сказал Белов. – Я больше пишу о современной деревне… Если вы интересуетесь положением в современной деревне, то, может, и почитаете…

Что-то подкупало в этой простоте и доверительности, которая исходила от Василия Ивановича Белова, немногословного, стеснительного, чуть-чуть неуверенного в себе, ведь он пришел в «чужое» издательство, тут и «своих» полно, а всех даже и такое мощное издательство прокормить не в состоянии, конкурс рукописей был слишком велик, даже не столько рукописей, сколько имен, порой и дутых. Но и дутые были «своими». Не выбросишь, столько лет кормили.

А наша задача с Н.И. Родичевым как раз и заключалась в том, чтобы привлечь новые, свежие силы в издательство, а значит, и в русскую литературу вообще. Белова я быстро прочитал, за день-два. Понял, что это настоящая русская проза, действуют истинно русские люди, говорят на подлинном русском языке. Но ведь эту рукопись надо провести через авторитетное рецензирование. Кому дать, чтобы поддержать это молодое дарование и поставить в план издания? Это мучительный вопрос. От этого очень многое зависело в судьбе рукописи, а значит, и в судьбе ее автора. А тут совсем еще молодой, никто о нем и не слышал. Лаптев Юрий Григорьевич, мелькнуло у меня, и проректор Литинститута, и лауреат Сталинской премии, сам пишет о деревне. Кому ж еще, как не ему. Вскоре Юрий Лаптев принес рецензию, я лихорадочно смотрю на последние абзацы рецензии: печатать в таком виде не следует. М-да-а. Такого я не ожидал. А Юрий Григорьевич начинает мне объяснять, что если напечатаем такое произведение, то завтра же нас всех разгонят, обвинят в клевете на колхозное крестьянство, как уже не раз бывало в нашей истории литературы, а вы, Виктор Васильевич, еще молодой и этого не знаете, а я все это сам пережил.

Что я мог возразить этому старому и, в общем, очень милому человеку? Что я сам историк литературы, знаю историю «Тихого Дона», «Белой гвардии», «Русского леса»? Нет, этим делу не поможешь. Отрицательная рецензия налицо, нужно было срочно что-то предпринимать, чтобы спасать положение. Я ведь рукопись прочитал, знаю ее достоинства и недостатки… Позвонил Виктору Чалмаеву, который иной раз выручал нас, охотно брал рукописи на рецензию. Я рассказал Виктору Андреевичу о своих впечатлениях о прочитанном, «забыв» сказать о рецензии Ю.Г. Лаптева. Но смысл нашего разговора – поддержать молодое дарование. Никогда я не давал рекомендации рецензентам, с уважением относился к каждому мнению, а тут я выразил своему другу, однокашнику по университету, открытую просьбу – поддержать. Но и тут ничего хорошего не получилось – Виктор Чалмаев написал еще более хлесткую, жесткую рецензию – печатать нельзя. Что было делать? Одна из них принадлежит члену правления издательства… И я написал редакторское заключение – таков был порядок, – в котором, обобщая рассмотрение рукописи в редакции, высказал вместе со своими положительными оценками рекомендации рецензентов по доработке рукописи. Рукопись перспективная, автор молодой и талантливый, необходимо заключить договор и отослать рукопись на доработку.

Так мы с Н.И. Родичевым и сделали, а после доработки, думали мы, дадим другим рецензентам. В итоге так и получилось. А между тем «Привычное дело» было опубликовано в журнале «Север». Белов прислал мне экземпляр журнала, я срочно написал рецензию, отдал ее в «Огонек», и Николай Сергованцев тут же поставил ее в номер, а Софронов подписал.

А поддержка «Огонька» в то время много значила в судьбе писателя. «О светлом и горьком» – так называлась рецензия, с которой, в сущности, началась известность Василия Белова, но ни один из критиков, писавших впоследствии о Белове, не сослался на эту первую рецензию о «Привычном деле». (Смотрите, господа критики и историки литературы, июльский «Огонек» (1966. № 29).)

О СВЕТЛОМ И ГОРЬКОМ

(В. Белов. Привычное дело. Повесть. Север. 1966. № 1)

Имя молодого талантливого прозаика Василия Белова сейчас довольно широко известно, а ведь всего лишь два-три года назад оно еле приметной точкой мелькало на литературном горизонте. Повесть «Привычное дело» – новый шаг в становлении многообещающего литератора.

В центре повести «Привычное дело» – крестьяне, живущие на не слишком щедрой к человеку вологодской земле.

Глубоко и поэтично, с тонким пониманием побуждений духовной жизни воссозданы образы Ивана Африкановича и Катерины – главных героев повести. С улыбкой и каким-то непостижимым стоицизмом переносят Катерина и Иван Африканович все трудности и беды, выпавшие на их долю. Автор описал будничную жизнь одной семьи: девять человек детей, всех их надо накормить, обуть, одеть. Родителям приходится тяжело. А они не теряют бодрости духа, стойко переносят все лишения.

Буднично и, казалось бы, спокойно течет жизнь вологодской деревушки. Ничего особенного не происходит здесь. Иван Африканович и его молодой друг Мишка, чуть-чуть «перебрав», заезжают в полночь к дальней родственнице и сватаются к ее сорокалетней дочери-вековухе. Жестоко обидевшись, дочь выгоняет непрошеных сватов. А наутро уже вся округа знала об этом происшествии. Кому смех, а кому слезы. Юмористические сцены сменяются драматическими, ненавязчиво передавая подлинную правду деревенской жизни, где юмор зачастую соседствует с драмой.

В этой небольшой повести много прекрасных сцен, эпизодов: герои работают, поют песни, растят детей, обсуждают последние новости международной жизни. Внешне ничем не выделяются Иван Африканович и его жена Катерина. Но В. Белов знает их не только внешне. Пристально вглядываясь в своих односельчан, с которыми прожил и работал немало лет, В. Белов обнаруживает в них множество редкостных качеств – доброту, целомудрие, достоинство. Иван Дрынов, Катерина, бабка Евстолья – это подлинно народные характеры, глубокие, сильные своим духом.

В. Белов описывает жизнь деревни в тот момент, когда низкая оплата трудодня, всевозможные запреты, сковывавшие самостоятельность и личную инициативу крестьянина, нарушения Устава сельхозартели и прежде всего принципа материальной заинтересованности мешали людям жить на родной земле.

В минуту отчаяния (отобрали сено, накошенное ночью в лесу) ушел из деревни и Иван Африканович. Он пытается оторваться от родной земли в поисках лучшей доли для своей семьи. Но земля жестоко мстит ему за эту измену, пусть временную. В. Белов с глубоким проникновением в душу этого обаятельного человека показывает, как он оттаивает, возвращается в родное село.

Естественно, Белов жил в Вологде, а повесть «Привычное дело» не умещалась в прокрустово ложе издательских требований, между нами возникла оживленная переписка.

Публикую здесь письма Василия Белова для тех, кто любит творчество этого замечательного писателя, кто интересуется тем, что думал и чувствовал он в борьбе за свое «Привычное дело», за то, чтобы быть самим собой, за то, чтобы восстановить утраченное после первой публикации в журнале «Север».

«Привычное дело» было опубликовано в издательстве «Советский писатель» в 1968 году, великолепное оформление сделал Евгений Капустин, фронтовик, тонкий мастер, чудесный человечище, о нем вспоминает Белов в письмах. И вообще книга вышла праздничная, не только по оформлению, но, главное, нам удалось полностью сохранить в конечном счете авторскую волю, не нарушая ее, не искажая представленное, как это иной раз бывало в то непростое время.

В.М. Карпова не раз говорила мне как редактору книги, что «Привычное дело» мы должны печатать по расклейке журнала «Север». «Ну, как же печатать по расклейке, Валентина Михайловна, если автор недоволен этой публикацией, если он представил авторизованную машинопись, которая существенным образом отличается от опубликованного?» Цензура требует, продолжала настаивать Валентина Михайловна, но честь ей и хвала, она умела слушать, а не веря, сама читала и принимала решение, порой правильное, иной раз в угоду времени, но тут уж ничего не поделаешь: руководителем не станешь, если не научишься слушаться и прислушиваться к мнению руководящих органов.

«Там, за тремя волоками» называлась книга Василия Белова, вышедшая в «Советском писателе», к сожалению, цензура сняла все-таки два рассказа, о которых В. Белов вспоминает в одном из писем:

«Виктор Васильевич!

Пишет вам Белов – тот вологжанин, что был у Вас не так давно.

Сначала хочется Вас поблагодарить за участие и поддержку, жаловаться на собственную судьбу – гнусная штука, но я немножко пожалуюсь Вам. Помните, Вы говорили о возможностях рецензирования. Я был бы весьма Вам благодарен, если б эту возможность реализовать как-то. Необязательно сразу. Я говорю в общем плане.

Далее. Недели через две я закончу очерк «Грозы над крышами», предназначенный для «Нового мира». Листов 5 – 6. Что, если один экземпляр я пошлю Вам? Или подождать, пока его не опубликуют? Я, правда, не знаю, что получится, но пока мне эта работа нравится, делаю ее с увлечением.

Хотелось бы спросить у Вас и о другом деле, связанном с моими рассказишками, с их изданием.

Очень прошу, черкните письмецо. С искренним и глубоким уважением.

Белов.

14 сентября 1964 г.».

А вот письмо заведующему редакцией Н.И. Родичеву.

«Здравствуйте, Николай Иванович!

Пишет Вам Белов, вологжанин. (Нас как-то знакомил Чернолусский.)

Неудобно и стыдно напоминать о себе, но я решил это сделать.

Дело в том, что я послал в «Сов. пис.» рукопись рассказов. Я прекрасно знаю трудности, связанные с изданием книжицы, и посему не очень претендую на успех этого дела. Но может быть, и что получится, может быть, можно втиснуться хотя бы в план. Помнится, в разговоре с Петелиным промелькнула эта возможность.

Кстати, при случае передайте ему поклон.

Привет от наших вологодских литераторов от Саши Романова и Сергея Викулова.

От души желаю удач и надеюсь, Вы напишете мне письмишко. С приветом Белов.

31.03.1965. Вологда, ул. Самойло, 9, 59. (Телефон только в отделении: Облисполком, 3 – 70)».

«Дорогой Виктор Васильевич!

Спасибо за письмо, за заботу, сердечный поклон всем «окопникам».

Насчет рецензирования – ерунда, ничего и не надо делать. Это я тогда намекал из-за денежного кризиса. Теперь вроде бы ничего. Выжил.

Наверно, Женя Носов трепанулся?

Да, насчет очерка я вряд ли что буду предпринимать.

Твардовский может быть и прав, очерк с подлинными, документальными фамилиями и фактами печатать не стоит. Я этот очерк пушу «молевым» сплавом, для рассказов и т. д.

Не смогли ли бы Вы при случае передать поклон В. Чивилихину и Рослякову? (Хотя я и не знаком с ними.) Еще привет Родичеву и, если увидите, Олегу Васильевичу Волкову.

За сим очень вам признательный.

Белов.

14.IV.65».

«Виктор Васильевич, здравствуйте!

Решил написать письмишко, т. к. не знаю, что еще надо сделать в смысле моего сборника.

Был в Москве два дня, хотелось Вас увидеть, да так получилось, что не увидел.

Ник. Ив. говорил, что все идет своим чередом, примерно так же говорил и В. Чалмаев, но все равно у меня ощущение тревоги: как? что?

«Привычное дело», сокращенное на два листа, появится в первом номере «Севера», может быть, это облегчит продвижение сборника. Правда, с этой штукой мне бы хотелось кое-что поделать. Надо выбросить (как мне кажется) былину и выправить некоторые слишком прямолинейные места. И еще: на мой взгляд, совершенно необходимо совсем убрать из сборника два рассказа – это «В гостях» и «Бабушкин праздник» (о выборах).

В художественном смысле мне почему-то их не жалко, а дразнить гусей также не входило в мои планы.

Напишите мне, так как от судьбы сборника и от работы с ним зависят все мои ближайшие планы.

Дополнить чем-либо рукопись я не могу, так как связал себе руки несколькими начатыми повестями, и когда они закончатся – неизвестно.

С искренним почтением. Белов».

<12.11.1966> (Датируется по штемпелю на конверте.)

«Виктор Васильевич!

Шлю Вам поклон и журнал с моей оскопленной штукой.

Сократили ее на два листа, да ошибок полно, да еще правили, и без моего ведома, что особенно неприятно и взбесило.

Очень надеюсь, что в сборнике будет не этот испорченный вариант, что в журнале.

В Москву мне хочется, и я приеду – будете ли Вы там в конце апреля? Сообщите. Обрадовали Вы меня 35%, так как уже полгода живу в долг, деньжат бы не мешало.

Может, послать мне бумажку в бухгалтерию, чтобы перевели в Вологду?

Но я боюсь, что 14 листов в сборнике не наберется. Может быть, привезу два новых рассказишка, если успею доделать. Если Вы собираетесь куда уехать – сообщите мне, я в это время и не поеду.

Сердечный привет Н. Родичеву.

За сим до близкой встречи.

Ваш Белов.

12.IV.66».

«Здравствуйте, Виктор Васильевич!

Получил Ваше письмо и отвечаю сразу же и откровенно. Письмо несколько ошарашило меня. Пытаюсь согласиться со многими Вашими высказываниями, и у меня ничего не выходит.

Не произошло ли чего в издательстве за это время (я говорю относительно моей рукописи). Может быть, то, что Вы пишете о «Привычном деле», является точкой зрения издательства, а не Вашей лично? Признаюсь Вам, что тогда письмо было бы менее горьким для меня.

Я понимаю, как сложно, как щепетильно положение редактора. Особенно когда рукопись вызывает естественное раздражение известных кругов. И мало кто знает из читателей, что в какое-то время создателем книги менее всего является писатель… Вы понимаете, о чем я говорю.

Если говорить о моем сборнике, то теперь уже не я, а Вы создаете книжку. От Вас зависит, какой она родится. И родится ли вообще. Извините меня, но я здесь человек уже как бы посторонний, мое дело (может быть, менее тяжкое) сделано. Я уже отработанный пар. Я уже ничем Вам не помогу, я смогу только наблюдать, а как-то у Вас получится?

Теперь – хотя это и противоестественно – попробую войти еще раз в уже сыгранную мною роль. То есть защитить перед Вами, как перед читателем, то, что сказано в «Пр. деле».

Вы говорите, что все хорошо, но слабо показан колхозный мир, окружающий героев, слабо показан человек в борьбе с несправедливостью. И что я подчеркиваю только долготерпение Ив. Афр., покорность судьбе.

Но, Виктор Васильевич, именно это я и хотел подчеркнуть! То бишь не долготерпение, а неспособность, неумение Ив. Аф. бороться с несправедливостью, – это была моя задача с самого начала. Кстати, он не такой уж покорный, как Вы пишете. Да и выжить в деревне, выстоять в такой обстановке как раз и могли только такие; другие же, сильные и деятельные, давно либо сгнили в тундре, либо уехали в города.

Да еще неизвестно, слабый ли Ив. Афр. Слабый, если считать слабостью способность выживать в самых невероятных условиях. Может быть, это и не заслуга, быть таким. Но ведь он еще и не больно покорный. Помните, как он хватает в конторе кочергу, когда его не отпускают из деревни? Или как взъерепенился, когда ему не дали поплясать? Я как раз и хотел описать такого Ив. Афр. Разве я не имел на это право? Описать такого мужика, который боится уполномоченного, но способен разогнать с колом всю деревню? Не ошибка и то, что я не касался общественных производственных конфликтов. Чтобы о них писать, надо писать уже другую повесть (и я ее напишу), нужны другие герои, все другое. Эту же вещь я и хотел сделать так как есть, т. е. без тех качеств, за отсутствие которых Вы меня упрекаете.