Настало утро, назначенное для охоты, сырое и холодное, как обыкновенно бывает в марте в Шотландии. Собаки лаяли, вздрагивая; самые привычные охотники закутывались по шею в широкие пледы и тоскливо смотрели на туман, изредка волнуемый ветром.

Между тем собрание это представляло веселое зрелище. По-видимому, между обеими нациями заключено было краткое перемирие.

Охота прежнего времени отличалась от теперешней. Ныне лисица или даже заяц представляют занятие на целый день для сорока или пятидесяти собак и стольких же людей и лошадей; в старину же охота была серьезнее и живее, а иногда оканчивалась даже битвой.

В долинах Дугласа водилось большое разнообразие дичи, ибо, как мы уже говорили, сами Дугласы давно не охотились в своих владениях. За это время значительно увеличилось поголовье животных всех пород. Олени, дикие быки и кабаны водились у подножия гор и делали частые набеги в долину, которая была окружена густым лесом и болотами, где дикие животные любят скрываться от людей.

Волки и даже кабаны не так занимали охотников; дикий бык, самый страшный из обитателей древнего каледонского леса, был интереснее всего для английских всадников. Одному только сэру Джону Уолтону из всей компании удалось свалить быка, которого, как испанский тореадор, он заколол ударом копья. Были также убиты два больших теленка и три коровы с помощью стрел и копий. Но большое количество быков прорвалось в неприступные горные убежища Кернтембла, унося на теле глубокие раны.

Большая часть утра прошла таким образом, пока главный распорядитель охоты не заиграл в рог, извещая, что наступило время обеда.

Звуки его рога собрали все общество на поляне, где каждый нашел себе место на траве. Убитые животные были приготовлены для жаркого – этим немедленно занялись охотники низшего разбора. С другой стороны, в распоряжении желающих были бочки и бочонки, наполненные гасконским вином и крепким элем.

За главным столом сидели сэр Джон Уолтон, сэр Аймер де Валенс и несколько монахов из аббатства Святой Бригитты, которые как духовные особы пользовались уважением английских солдат. На другом конце сидели два шотландских вассала, из благоразумия усиленно выказывавших почтительность английским рыцарям, и двое английских стрелков, избранных высшим начальством.

Один из шотландцев привлек внимание сэра Джона Уолтона; он имел наружность сурового воина, хотя, по-видимому, фортуна давно не улыбалась ему. Это был высокий худощавый мужчина строгой наружности; одежда его, имевшая множество прорех, показывала, что он долго вел жизнь изгнанника, то есть скрывался с Робертом Брюсом в болотах. Однако хладнокровный и спокойный вид незнакомца, сидевшего за столом английского офицера, у которого он находится в абсолютной власти, не совмещался с этим предположением. Уолтон и многие из окружавших заметили, что этот шотландец в лохмотьях и в старой кольчуге, с заржавленным тяжелым протазаном, весь день выказывал такие познания в охоте, каких не имел никто из всего общества. Несмотря на мелькнувшее подозрение и желая почтить его вниманием за заслуги в охоте, Уолтон налил ему кубок лучшего вина и предложил выпить.

– Я должен вам сказать, – продолжал Уолтон, – что чаша ваша наполнена гасконским вином, сделанным из винограда, растущего в собственном имении короля, а следовательно, его должно выпить за здоровье и благоденствие Его Величества.

– Половина этого острова, – отвечал незнакомец, – будет одного мнения с вашим превосходительством, но так как я принадлежу к другой половине, то вино всей Гасконии не может сделать этот тост приятным для меня.

Неодобрительный ропот послышался между воинами; монахи склонили головы и начали читать молитвы.

– Видите, – сказал Уолтон, – ваши слова не понравились обществу.

– Может быть, – грубо отвечал незнакомец, – а между тем, возможно, в моих словах нет ничего дурного.

– Подумали ли вы о том, что сказали в моем присутствии? – спросил Уолтон.

– Да, сэр губернатор.

– И о том, какие могут произойти последствия?

– У меня была бы причина бояться, если бы не имел вашего охранного листа и вашего честного слова, когда вы приглашали меня на охоту, и знаю, что могу этому доверять. Но я ваш гость, ем ваш хлеб и только что выпил кубок превосходного вина. В таких обстоятельствах я не побоялся бы и язычника, не только англичанина. Но я вам скажу, сэр рыцарь, что вы недостаточно цените вино, которым угостили меня. Превосходный вкус его – где бы оно ни было сделано – ободряет меня сказать вам то, что трезвый человек держал бы в тайне в минуты, подобные настоящей. Не сомневаюсь, что вы желаете знать – кто я. Имя мое Майкл, а фамилия Тернбулл – так называется наш клан, к славе которого я кое-что прибавил как на охоте, так и в битвах. Живу я за горой Рубис-лоу у озер долины Тевио. Вас удивляет, что я так искусно охочусь на быков: это было моим развлечением с детства, и я убил гораздо больше этих животных, нежели вы или какой-нибудь англичанин из вашей армии видели в своей жизни, считая даже и сегодняшние великие подвиги.

Смелый обитатель границ говорил с тем вызывающим хладнокровным видом, который был свойствен его манере держаться. Его наглость произвела свое действие на сэра Джона Уолтона, который в ту же минуту воскликнул:

– К оружию! К оружию! Арестовать этого изменника, шпиона! Эй, пажи, стрелки! Уильям, Энтони, Бенд-Боу, Гринлиф, схватите этого изменника и свяжите его тетивами луков и собачьими сворами.

– Вот страшное приказание! – сказал Тернбулл со смехом.

Стрелки подошли к охотнику, но не хватали его, каждый не желая первым нарушить мира.

– Скажи мне, зачем ты здесь, изменник? – воскликнул Уолтон.

– Просто и единственно для того, – отвечал Тернбулл, – чтобы возвратить Дугласу замок его предков и обеспечить тебе, сэр англичанин, награду, которую ты заслуживаешь, перерезав тебе горло, с помощью которого ты делаешь столько крика.

Видя в то же время, что стрелки подошли сзади, чтобы исполнить приказание губернатора, как только последний повторит его, охотник поворотился к ним и, отодвинув их таким образом немного, продолжал:

– Да, Джон Уолтон, давеча я намеревался убить тебя как человека, завладевшего замком и землями моего господина – рыцаря, который достойнее тебя. Но я, не знаю отчего, не исполнил своего намерения. Ты накормил меня, когда я голодал целые сутки, и у меня не хватило духа напасть на тебя. Послушайся совета, который я тебе дам с откровенностью неприятеля: покинь этот замок и этот край. Ты стал смертельным врагом этого народа, среди которого есть люди, которых никто не оскорблял безнаказанно. Не трудись искать меня, это будет бесполезно. Мы увидимся, когда будет на то моя добрая воля, а не твоя. После этого дружеского совета посмотри на меня и попрощайся со мной, потому что хотя мы и должны некогда встретиться, однако может пройти много времени до этой встречи.

Уолтон молчал, надеясь, что пленник, лишенный средства к побегу, даст ему некоторые сведения; притом он не желал торопить его и тем самым давал преимущество отважному охотнику.

Между тем Тернбулл, сделав прыжок назад, очутился вне круга, составленного около него, и скрылся между кустарниками.

– Схватить его! Схватить! – воскликнул Уолтон.

В двух шагах от места, куда прыгнул Тернбулл, был глубокий овраг, куда шотландец молниеносно нырнул, цепляясь за ветви. Найдя там тропинку, он исчез в густых зарослях.

Глава VIII

Эпизод этот привел в смущение охотников, удивленных появлением вооруженного Майкла Тернбулла – известного сторонника дома Дугласа; такого события трудно было ожидать в том месте, где его господин считался бунтовщиком и разбойником и где он сам был известен многим обывателям, присутствовавшим на охоте. Обстоятельство это произвело впечатление и на английских рыцарей. Сэр Джон Уолтон сделался серьезен и задумчив; он приказал всем охотникам собраться на поляне и велел солдатам тщательно обыскать шотландцев, чтобы узнать, не было ли между ними сообщников Тернбулла. Но было уже поздно производить обыск так строго, как хотелось сэру Уолтону.

Шотландцы, присутствовавшие на охоте, поняв в чем дело, старались отвечать как можно осторожнее – одним словом, молчали, если что и знали. Большинство из них, боясь неожиданностей, уже покинули охоту, на которую, как им теперь казалось, их пригласили с дурным намерением. Сэр Джон Уолтон заметил исчезновение некоторых шотландцев, и их бегство возбудило в английском рыцаре недоверие, с недавних пор ему свойственное.

– Пожалуйста, сэр Аймер де Валенс, – сказал он, – возьмите столько вооруженных людей, сколько можно собрать за пять минут, и не менее сотни конных стрелков и скачите во весь дух для подкрепления замкового гарнизона, ибо я не знаю, что может там случиться, раз здесь собралось столько изменников.

– Позвольте вам заметить, сэр Джон, – отвечал Аймер, – что ваша стрела перелетела цель в этом случае. Мне хорошо известно, что шотландские крестьяне дурно расположены к нам, но меня не удивляет, что, будучи так давно лишены удовольствия поохотиться, они собрались такой толпой для этого развлечения. Еще менее удивительно, что они встревожены нашим поведением: весьма естественно, что они предаются бегству, а потому…

– А потому, – перебил сэр Джон Уолтон, слушавший помощника с нетерпением, едва совместимым с серьезной и официальной учтивостью, которую рыцари привыкли выказывать друг другу, – я был бы довольнее, если бы сэр Аймер де Валенс поспешил исполнить мое поручение, нежели оспаривать его.

Все слышавшие этот горячий выговор переглянулись с неудовольствием. Сэр Аймер был глубоко оскорблен, но понял, что не время и не место думать об отмщении. Он поклонился губернатору ниже обыкновенного, и не говоря ни слова – ибо опасался заговорить, боясь сгоряча обмолвиться, – повел значительный конный отряд к замку.

Вскоре он достиг возвышенности, откуда мог видеть стены старинного укрепления; сердце его радостно забилось, когда на самой высокой башне показалось большое английское знамя.

Молодой рыцарь прискакал к замку и отдал строжайшее приказание поднять мост и запереть решетку, не впуская никого, даже самого губернатора.

Во время медленного и осторожного перехода к замку сэр Джон успел возвратить себе свое обычное хладнокровие и забыть о том, что его молодой помощник выказал некоторую медлительность при исполнении его приказания. Он даже готов был смотреть как на шутку на то, что его продержали столько времени у ворот, прежде чем все мелкие дисциплинарные формальности были соблюдены и его впустили в замок.

– Ну, – сказал он, обращаясь к одному старому рыцарю, который резко порицал помощника, – я тут сам виноват. Я сейчас говорил с сэром Аймером, может быть, строже, нежели допускает его звание, и его низкий поклон был мне маленьким мщением. Но мы ему тоже отомстим, сэр Филипп, как вы думаете? Как он нас продержал у ворот?

Слова эти, слышанные несколькими пажами и оруженосцами, переходили из уст в уста, и совершенно утратили добродушный тон, с которым были сказаны. Все говорили, что сэр Джон и старик сэр Филипп собирались отомстить за оскорбление, нанесенное подчиненным рыцарем.

Так с каждым днем возрастало неудовольствие между двумя воинами, которые без малейшего основания для ссоры имели, в сущности, все возможные причины любить и уважать друг друга.

После нескольких легких размолвок с губернатором сэр Аймер счел необходимым написать дяде, графу Пембруку, что сэр Джон Уолтон, к несчастью, с некоторых пор возымел против него предубеждение и выказал ему несколько раз свое дурное расположение, так что он, Аймер, вынужден просить дядю о своем переводе куда-нибудь из замка Дуглас. Во всем этом письме сэр Аймер тщательно избегал неосторожных выражений, говоря о ревности и о строгостях сэра Джона Уолтона; но нелегко скрыть подобные чувства, и против воли молодого человека неудовольствие сквозило в некоторых местах и доказывало, что он сердился на старинного друга и товарища дяди, а также и на род службы, назначенной ему последним.

Случайные передвижения, происшедшие в английских войсках, было причиной того, что сэр Аймер получил ответ на свое письмо раньше, нежели он мог ожидать, ибо корреспонденция обыкновенно шла очень долго.

Пембрук, старый суровый воин, был очень привязан к сэру Джону Уолтону, которого отчасти сам воспитал. Ему было неприятно, что племянник, едва вышедший из юношеского возраста и гордый достижением рыцарского достоинства, так редко приобретаемого в его лета, смотрел другими глазами на губернатора. Он отвечал ему весьма холодно и выражался как человек, стоявший на высоком посту, в письме молодому родственнику, зависящему от него по службе. Жалобы племянника он находил неосновательными и напомнил Аймеру, что наука рыцарства заключалась в терпеливом и точном исполнении военной службы в низшем или высшем чине, смотря по обстоятельствам, и что, кроме того, опасный пост, каким все единодушно считали замок Дуглас, – пост чести. Он заявлял, что молодой человек должен стараться отклонить всякое подозрение в желании оставить почетную должность только потому, что ему надоела дисциплина воина и столь знаменитого начальника, как сэр Джон Уолтон. Старик настаивал, чтобы молодые люди неукоснительно следовали указаниям старших. Наконец он дал почувствовать племяннику, что репутация его большей частью зависит от отзыва, какой сэр Джон Уолтон сделает о его поведении.

Быстрота ответа дала Аймеру повод подозревать, что его дядя имел какие-то средства корреспонденции с Уолтоном, какие были неизвестны ни ему, ни кому-либо другому в замке. При этом он подумал, что за ним подсматривали и доносили дяде. Считаем лишним говорить, что выговор графа Пембрука сильно раздражил племянника.

Дело в том, что старый стрелок Гилберт Гринлиф ездил в лагерь Пембрука в графстве Эйр и имел рекомендательное письмо к графу от сэра Джона Уолтона как человек, который мог сообщить самые подробные сведения о сэре Аймере де Валенсе. Гринлиф, как мы видели, был пунктуальным стариком, и позволил себе кое-какие намеки относительно поведения сэра Аймера, которые после письма племянника подали графу мысль о строптивости молодого рыцаря. Краткого объяснения было бы достаточно для примирения графа и сэра Аймера, но судьба не предоставила к тому ни времени, ни случая; к несчастью, граф Пембрук, вместо того чтобы ограничиться ролью посредника, вступился за сэра Джона Уолтона, вследствие чего ссора усугубилась.

Сэр Джон Уолтон вскоре заметил, что письмо графа Пембрука ничего не изменило в холодном и церемонном обращении с ним его помощника. Итак, между ними стала господствовать натянутая холодность и отчужденность. Подобное состояние гораздо хуже открытой ссоры, ибо в ином случае непонимание можно поправить объяснением, тогда как невыясненные недоразумения ведут к большему и большему разрыву. Между тем обязанности вынуждали обоих бывать часто вместе, и они ограничивались лишь разговорами по службе.

В одной из таких бесед Уолтон довольно сухо спросил у Валенса, в качестве кого и сколько времени он намерен держать менестреля Бертрама в замке.

– Недели, – прибавил губернатор, – конечно, вполне достаточно в такое время и в таком месте для исполнения обязанности гостеприимства.

– Конечно, – отвечал Валенс, – и это для меня решительно все равно.

– В таком случае, – заметил Уолтон, – я попрошу этого менестреля сократить свое пребывание в замке Дуглас.

– Я не знал, что могу распоряжаться передвижениями этого человека: он здесь под предлогом поисков сочинений Томаса, называемого Рифмачом, – чрезвычайно любопытных, которые тем или другим способом уцелели от последнего пожара в кабинете старого барона. Теперь вы знаете столько же, сколько и я, о цели его путешествия, и если присутствие старого бродячего менестреля и соседство ребенка, по вашему мнению, угрожают какой-нибудь опасностью замку, которым вы командуете, то, без сомнения, вы хорошо сделаете, если отпустите старика. Для этого вам стоит сказать одно слово.

– Извините меня, этот менестрель прибыл сюда в вашей свите, и я не мог отправить его без вашего согласия.

– В таком случае я жалею, что вы раньше не сказали мне об этом. У меня не было никогда ни вассалов, ни слуги, пребывание которого я хотел бы продолжать минутой долее, чем вы того желали.

– Я, в свою очередь, жалею, сэр Аймер, что с некоторых пор мы оба сделались вежливы до такой чрезвычайной степени, что нам трудно понять друга друга. Этот менестрель и сын его являются неизвестно откуда, и мы даже не знаем, куда они идут. Некоторые из вашего конвоя говорили, что этот негодяй Бертрам осмеливался даже в вашем присутствии оспаривать права английского короля на шотландскую корону, и именно в ту минуту, когда вы приказали своей свите держаться позади, чтобы никто не слышал вашего разговора.

– А! – воскликнул сэр Аймер, – так, значит, на этом обстоятельстве вы основываете обвинение против моей верности? Прошу вас заметить, что это касается моей чести, которую я готов защищать до последней капли крови.

– Я и не сомневаюсь в этом, сэр рыцарь, но обвинение касается не английского рыцаря знатного рода, а бродячего менестреля. Итак, этот менестрель приходит в замок и просит позволения поместить сына в старинном монастыре Святой Бригитты, где оставлены две или три монахини и столько же шотландских монахов, скорее из уважения к их ордену, нежели из внимания к предполагаемой верности Англии и ее королю. Можно также заметить, что он заплатил за это позволение – насколько верны мои сведения – сумму более значительную, нежели обыкновенно бывает в кармане бродячих менестрелей – путешественников, замечательных своей бедностью так же, как и своим гением. Что вы скажете обо всем этом?

– Я? Я только радуюсь, что мое положение как служащего под вашим начальством позволяет мне совершенно не думать об этом. В качестве вашего помощника в замке мое положение таково, что я могу надеяться на некоторую свободу высказывать или нет мое мнение по каким-либо вопросам, если конечно, предполагать, что моя душа и честь принадлежат именно мне. Надеюсь, вы не будете посылать дяде неблагоприятные отзывы о моем поведении по этому поводу?

«Это переходит границы терпения!» – подумал сэр Уолтон и прибавил громко:

– Ради бога, не будьте столь несправедливы ко мне и к себе, предполагая, что я ищу какого-нибудь преимущества над вами, задавая эти вопросы. Поймите, молодой рыцарь, когда вы отказываетесь высказать свое мнение начальнику, когда он его спрашивает, вы действуете вопреки своим обязанностям, как бы отказывая в содействии своего меча и копья.

– В таком случае скажите мне откровенно: относительно чего вы требуете моего мнения? Я вам отвечу откровенно.

– Я спрашиваю вас, сэр рыцарь де Валенс, что вы думаете об этом Бертраме; не обязывают ли меня подозрения, внушаемые им, а также и его сыном, подвергнуть их обыкновенному допросу и под пыткой, как делается в подобных случаях, и потом изгнать их не только из замка, но и из долины Дуглас?

– Вы спрашиваете моего мнения, сэр рыцарь Уолтон, и я его вам выскажу так, как будто мы с вами на прежней ноге: большая часть нынешних менестрелей не могут оправдать этого почетного звания. Истинные менестрели – это люди, посвятившие себя благородному занятию прославления рыцарских подвигов и великих принципов. Их стихи ведут храброго рыцаря к славе, и поэт имеет право и даже должен подражать восхваляемым им добродетелям. Свобода нравов уменьшила важность менестрелей и ослабила их нравственные принципы. Часто случается, что они рассыпают похвалы и сатиры, смотря по тому, на чем думают больше выиграть. Надобно, однако, надеяться, что между ними есть и теперь лица, которые знают и исполняют свои обязанности. Я полагаю, что этот Бертрам не впал в такое же унижение, как его собратья, и не поклоняется маммоне, как они. Вам судить, может ли подобный человек быть опасен замку Дуглас. Но, убедившись из его слов, что он не способен играть роль изменника, я всеми силами буду оспаривать ваше намерение наказать его как изменника или подвергать пытке в замке, занятом английским гарнизоном. Я краснел бы за свое отечество, если бы оно требовало, чтобы его слуги по произволу подвергали подобным мучениям путешественников, единственное преступление которых – бедность. Ваши собственные рыцарские чувства скажут вам больше в этом отношении, нежели я.

Краска бросилась в лицо сэру Джону Уолтону, когда молодой рыцарь высказал свое несогласие и упрекнул его в отсутствии великодушия и чувствительности. Он сделал усилие над собой, чтобы сохранить хладнокровие, и отвечал довольно спокойно:

– Вы высказали ваше мнение, сэр Аймер де Валенс, высказали его откровенно и смело, и я вам очень благодарен. Но из этого не следует, что я должен отказаться от своего образа мыслей.

И Уолтон поклонился с важностью молодому рыцарю; последний, возвратив поклон с той же церемонностью, спросил, не будет ли еще каких приказаний по службе. Губернатор отвечал отрицательно, и сэр Аймер де Валенс удалился.

Сэр Джон Уолтон, в лице которого выражалось нетерпение, задумался и стал ходить большими шагами по комнате, рассуждая, как ему поступить в данном случае.

– Трудно мне строго порицать его, – сказал он сам себе, – ибо я помню, что, вступая в свет, я мог думать и говорить так же, как этот молодой, нерассудительный, но исполненный благородства человек. Осторожность заставляет меня теперь подозревать людей в тысяче случаев, может быть, даже и без достаточных оснований. Если я расположен рискнуть честью и счастьем скорее, нежели причинить страдания бродячему менестрелю, которого в любом случае смогу вознаградить деньгами, то имею ли я право способствовать возможному заговору против короля и облегчать взятие замка Дуглас – объект стольких коварных планов, которые всегда найдут дерзких людей, готовых на их исполнение? Человек, исполняющий мою обязанность, даже будучи рабом своей совести, должен уметь усмирить ложную щепетильность. Клянусь небом: безумие молодого человека, подобного Аймеру, не будет для меня заразительно. Я не потеряю того, что любовь, честь и самолюбие обещают мне в награду за целый год службы. Хотя не весьма приятной и требующей большой осторожности. Я пойду прямо к цели и употреблю в Шотландии ту же бдительность, какую употребил бы в Нормандии или Гасконии. Эй, паж! Кто сегодня дежурный?

Немедленно явился один из офицеров.

– Пришлите ко мне Гилберта Гринлифа и скажите ему, что я хочу переговорить с ним относительно двух луков и пучка стрел, которые я ему поручил привезти из Эйра.

Через несколько минут вошел стрелок с двумя луками, еще не полностью готовыми к использованию, и пучком стрел, связанных ремнем. Он явился с таинственным видом человека, видимое дело которого не важно, но служит предлогом к другому, тайному. Рыцарь молчал, а подчиненный заговорил об официальном поручении.

– Вот, ваше превосходительство, – отвечал он, – дерево для лука, которое вы приказали мне привезти из Эйра, когда я ездил в армию графа Пембрука. Оно не так хорошо, как я бы желал, а между тем лучше того, какое выбрал бы человек, менее понимающий в этом деле. Во всем лагере графа Пембрука господствует неодолимое желание приобрести настоящие испанские луки, но хотя в Эйрский порт и пришли два корабля с этим грузом, предназначенным, как говорят, для королевской армии, я не думаю, чтобы половина досталась англичанам. Эти вырезаны в Шервудском лесу во время Робина Гуда, и думаю, что они всегда верно станут посылать стрелы в цель, если будут натянуты руками опытных и искусных стрелков, служащими под начальством вашего превосходительства.

– Кому же достанется другая половина с тех двух кораблей, которые, как ты говоришь, пришли в Эйрский порт? И почему ты с трудом мог достать для меня эти два старых лука?

– Не могу вам обстоятельно доложить, – отвечал Гринлиф, пожимая плечами. – Там толкуют о заговоре так же, как и здесь. Рассказывают, что Брюс с друзьями намеревается затеять новую майскую игру и что изгнанный король предполагает высадиться близ Тернберри в начале лета с порядочным числом ирландцев. Без сомнения, жители его мнимого каррикского графства запасаются луками и копьями, чтобы содействовать ему в предприятии, подающем такие блистательные надежды.

– Значит, говорят о заговоре в этой части Шотландии, Гринлиф? Я знаю, что ты умен; не сегодня научился владеть луком и потому не мог не обратить внимания на подобные вещи.

– Да, я пожил на свете, приобрел опытность в шотландских войнах и убедился, что эти шотландцы – народ, к которому рыцарь или солдат не должен иметь доверия. Можно сказать смело, что они лживы, и это говорит вам старый лучник, стрелы которого редко вонзались дальше четырех пальцев от цели. Но ваше превосходительство знает, как надо обращаться с ними. Вы не из тех новичков, которые воображают, что можно все сделать кротостью, и которые оказывают вежливость и великодушие этим коварным горцам, никогда не знавшим, что такое вежливость и великодушие.

– Ты намекаешь на кого-то, Гилберт, и я приказываю тебе говорить со мной искренне и откровенно. Я полагаю, тебе известно, что ты не рискуешь ничем, доверяясь мне.

– Это правда, – отвечал ветеран, прикладывая руку ко лбу, – но было бы неблагоразумно сообщать все мысли, могущие зародиться в мозгу старого солдата в свободное от службы время в таком гарнизоне, как наш. Притом же не трудно прослыть понапрасну и доносчиком между товарищами, а этого бы мне не хотелось.

– Говори откровенно и не бойся, что твои слова будут дурно истолкованы, о ком бы ты ни сказал мне.

– Да я не боюсь этого молодого рыцаря, ибо я натягивал лук в то время, когда тот был еще у кормилицы.

– Значит, подозрения твои, приятель, направлены против сэра Аймера, моего помощника?

– Я не питаю никакого подозрения против чести молодого рыцаря, который очень храбр и который в таких молодых летах уже поставлен столь высоко. Но он молод, как известно вашему превосходительству, и, признаюсь, я беспокоюсь за общество, которое он посещает.

– Ты знаешь, Гринлиф, что в свободное от службы время рыцарь не всегда хочет развлекаться в кругу равных себе, ведь таких очень мало, и не у всех такой веселый характер, как ему желалось бы.

– Я все это знаю, и если бы помощник вашего превосходительства водил компанию с кем-нибудь из своих, хотя и ниже его чином, занимаясь разными упражнениями, я не мог бы ни в чем упрекнуть его. Но если сэр Аймер де Валенс так любит рассказы о старинных войнах, то было бы интересней услышать их от старых солдат, бившихся при Эдуарде I – да упокоит Господь его душу, – и еще прежде видевших различные войны, где рыцари и стрелки совершали столько подвигов, достойных песнопения; это было бы приличнее племяннику графа Пембрука, нежели запираться целыми днями с бродячим менестрелем, который добывает хлеб, рассказывая чепуху молодым людям, настолько глупым, чтоб слушать его. Никто не знает, шотландец ли он или англичанин, и для чего остается здесь в замке. Менестрель этот легко может сообщать все, что здесь делается, старым монахам Святой Бригитты, уста которых говорят: «Да здравствует король Эдуард», но которые кричат в глубине души: «Да здравствует король Роберт Брюс!» Сообщение это для него незатруднительно, при помощи его сына, который, как вашему превосходительству известно, остался в монастыре Святой Бригитты под предлогом болезни.

– Что ты хочешь сказать? – воскликнул губернатор, – под предлогом? Разве он не в самом деле болен?

– Он может быть больным, и даже отчаянно, кто его знает. Но если это так, то не естественнее ли, чтобы отец находился при нем, вместо того чтобы бродить по замку, где его вечно находят то в кабинете старого барона, то в таком углу, где меньше всего его надеешься встретить.

– Может быть, ты и прав, если он не имеет какой-нибудь законной причины тут оставаться; но мне говорили, что он занимается разысканием старинных стихов, древних пророчеств Мерлина и Томаса-Рифмача и каких-то других старинных бардов, и поэтому естественно, что он хочет обогатиться познаниями, чтобы иметь больше средств забавлять других. И где же он найдет всего этого больше, чем в кабинете, набитом книгами?

– Без сомнения, – отвечал стрелок с недоверчивой улыбкой, – редкое восстание в Шотландии не было предсказано в каких-нибудь старых стихах, вытащенных из пыли, чтобы придать отваги этим северным мятежникам, которые не смогли бы без этого спокойно слышать свист стрелы. Но завитые головы нерассудительны, и, если позволите, сэр рыцарь, – в окружающих вас слишком много юношеского пыла для такого неспокойного времени, в которое мы живем.

– Ты убедил меня, Гилберт Гринлиф, и я стану наблюдать за действиями этого молодого человека внимательнее, чем делал это прежде. Теперь не время подвергать опасности королевский замок из удовольствия повеликодушничать с человеком, пока он не объяснится толком. Как ты думаешь, он теперь в комнате барона?

– Ваше превосходительство, безусловно, найдет его там.

– В таком случае возьми двух солдат и следуй за мной; держитесь так, чтобы вас не было видно, но чтобы вы могли слышать меня, если надобно будет арестовать этого человека.

– Я не замедлю явиться на ваш призыв, но…

– Но что? Надеюсь, что я не встречу с вашей стороны сомнения и непослушания?

– Уж, конечно, не с моей стороны. Я только хотел напомнить вашему превосходительству, что все сказанное мной было искренним мнением, высказанным в ответ на ваш вопрос. Но поскольку сэр Аймер де Валенс объявил себя покровителем этого менестреля, я не хотел бы сделаться предметом его мщения.

– Э! Кто губернатор здесь, в замке? Аймер де Валенс или я? Перед кем ты ответствен за ответы на мои вопросы?

– Верьте, сэр рыцарь, – отвечал стрелок, в глубине души довольный стремлением Уолтона к власти, – я понимаю свое положение и положение вашего превосходительства, и нет надобности мне говорить, кому я обязан повиноваться.

– Пойдем в кабинет барона и посмотрим на этого человека.

– Действительно, это будет хорошее дело, – сказал Гринлиф, следуя за губернатором, – если ваше превосходительство прикажете в своем присутствии арестовать этого бродягу. Эти менестрели часто бывают колдунами и умеют иногда ускользать от невежд, подобных мне.

Сэр Джон Уолтон пошел к кабинету поспешными шагами, словно разговор этот усилил его желание овладеть подозрительным менестрелем.

Пройдя через несколько коридоров, губернатор вошел в кабинет барона, каменную комнату со сводом, в которой был железный шкаф, предназначенный сохранять от огня книги и бумаги. Он нашел менестреля за небольшим столом, на котором лежал чрезвычайно древний манускрипт, из которого он делал извлечения. Окна в этой комнате были очень маленькими, и на стеклах кое-где еще виднелись изображения сцен из жизни святой Бригитты.