Рыцарь темного солнца

– Ох, Михал, Михал… Что же ты?

Но не стало и слез, и долго Мадленка сидела, скорчившись, рядом с телом. Дважды она протягивала руку, чтобы закрыть любимому брату глаза, и дважды отводила ее, но на третий раз решилась. Мадленке стало так плохо, что она подумала – вот сейчас умрет на месте. Но она не могла себе позволить этого, ибо оставалось сделать самое главное.

В лесу, покинутом солнцем, стремительно темнело, но Мадленка знала, что не уйдет отсюда, пока не похоронит по-христиански всех погибших, ибо негоже оставлять их тела на растерзание диким зверям. Потом она приведет сюда ксендза с людьми, чтобы они перенесли останки в другое место. Но это будет потом.

Мадленка взяла меч одного из убитых и стала ковырять им землю – та была твердая и не поддавалась. Тогда Мадленке пришла в голову другая мысль: что, если найти какую-нибудь небольшую ложбину, достаточно широкую, чтобы поместить туда восемнадцать тел? Останется присыпать их землей, а сверху положить еще камней. Прихватив с собой меч, девушка отправилась на поиски. Нечто подобное вскоре нашлось: в полусотне шагов от поляны было русло высохшего ручья, и земля там мягкая – не земля, а сплошной песок. Мадленка воспрянула духом и вернулась на поляну.

Тут в глаза ей бросились стрелы, торчащие из тела Михала, и она невольно призадумалась. Получается, в день Страшного суда, когда все мертвые воскреснут в своем человеческом обличье, брат воспрянет со стрелами в груди, которые убили его? Что он тогда подумает о ней? И Мадленке живо представилось, как Михал корит ее за то, что она не вытащила треклятые стрелы, и, грустно качая головою, говорит:

«Ах, мало же ты дорожила мною, сестра моя Магдалена!»

Мадленка опустилась на колени возле тела и взялась рукой за древко стрелы. Крепко ухватив его, выдернула стрелу из раны. Но оставалось еще много, так много… Она боялась, что у нее не хватит сил извлечь все.

– Господь всемогущий… – прошептала Мадленка, просто чтобы что-то сказать.

– Святой Иоанн, – сказала она, когда была вынута вторая стрела.

– Святой Матфей… Святой Лука… Святой Петр… – Тут она обнаружила, что начисто забыла имена остальных апостолов, и храбро продолжила: – Святая Екатерина… – В лицо ей из раны брызнула кровь, но она не остановилась. – Святая Анна… Богородица, храни нас…

Мадленка заплакала.

– Святая Варвара великомученица… Святая Елизавета… Апостол Андрей… – Оставалась последняя стрела. – Святой Себастьян, – закончила Мадленка решительно и вырвала стрелу из раны.

Ей казалось, что с места ей не подняться – настолько она была разбита. Но Мадленка по природе была упряма и если что-то задумывала, то непременно добивалась своего.

Следующие три или четыре часа Мадленка перетаскивала тела к высохшему ручью. То мечом, то руками, обломав все ногти и ободрав до крови пальцы, она немного углубила русло в выбранном месте и стала укладывать тела друг на друга, но сначала сняла с Михала рубашку, покрытую еще не засохшей кровью, и отложила ее в сторону. На рубашку она положила веревку, которой тело брата было привязано к дереву, и одну из поразивших его тяжелых стрел с четырехгранным наконечником. Прежде чем уложить в могилу мать-настоятельницу, Мадленка долго искала в траве ее четки и, найдя их, вложила в руку умершей, не забыв поправить ей волосы, как умела. У одного из слуг Мадленка позаимствовала штаны, у другого – сапоги, у Збышека – шапку, а с Болеслава сняла куртку, на которой почти не было пятен крови. Все это Мадленка делала потому, что у нее сложился некий план, которому она намерена была следовать. Поскольку женщине разгуливать в одиночестве по лесам, кишащим разбойниками, было отнюдь небезопасно, а ее собственное платье, разодранное и окровавленное, пришло к тому же в полнейшую негодность, Мадленка решила переодеться мальчиком, вернуться домой и потребовать справедливого возмездия для тех, кто убил настоятельницу и так жестоко казнил ее родного брата.

При свете луны Мадленка засыпала тела песком, а сверху набросала камней и навалила сломанных веток. Чего-то, однако, не хватало, и только через пару минут уставшую Мадленку осенило, чего именно. Тогда она подобрала две толстые ветки, перевязала их лоскутком от своего платья так, что образовался крест, и водрузила его над могилой.

Совы, сидя на ветках, тревожно ухали, глядя на удивительное зрелище – холм, выросший посреди песчаного русла. Мадленка, стоя с непокрытой головой, подумала, что надо бы прочитать молитву, только она не знала, какую. После небольшой заминки стала читать «Отче наш»:

– Отче наш, иже еси на небеси…

С каждым словом на нее снисходили мир и успокоение. Но когда она дошла до фразы: «…и отпусти нам грехи наши, как мы прощаем врагам нашим», голос ее упал до шепота, девушка запнулась и умолкла. Спазм горя стиснул горло тугой петлей, и волна гнева обожгла ей лицо.

Прощать врагам? Враги – это те, кто напал на них посреди леса, те, кто безвинно убил настоятельницу и расстрелял стрелами потехи ради ее брата. И таких врагов надо прощать? Никогда! И, запрокинув голову, Мадленка закричала, глядя в потемневшее небо:

– Нет! Пусть бог простит их, если сможет, но я – я не смогу! Пусть они умрут, и тогда я прощу их! Пусть они все падут от моей руки! Пусть я буду вечно проклята, если забуду то, что они сделали! Никогда! Никогда! Никогда!

Она умолкла и, вызывающе выставив острый подбородок, постояла, ожидая, что за такие слова Всевышний неминуемо поразит ее молнией. Однако ничего подобного не случилось. Только по листьям деревьев тихо зашелестели первые капли дождя да где-то очень далеко прогремел гром.

Мадленка опомнилась, когда холодные струйки потекли по ее лицу. Она забрала ворох одежды, веревку, библию, стрелу и меч и, отойдя под дерево, быстро переоделась. На тело она надела рубашку Михала, чтобы помнить, что его кровь взывает к отмщению, кое-как влезла в штаны, которые оказались ей велики, опоясалась веревкой, натянула куртку и сапоги. На голову нахлобучила шапку, меч прицепила слева, как учил дедушка, Библию сунула за пазуху, после чего легла на мох там, где капало меньше всего, и, накрывшись платьем Магдалены Соболевской, моментально уснула.

Глава 3,
в которой происходят всякие невероятные события

Пробудившись на следующее утро, Мадленка обнаружила, что ей очень хочется есть.

Кожа на содранных ладонях болезненно ныла, ныли ушибленные ребра, голова кружилась, желудок сжимался от голода, а сердце – от печали. Вдобавок ночь, проведенная на свежем воздухе, не пошла Мадленке на пользу – она простыла и теперь начала чихать и кашлять.

После дождя в лесу посвежело, и всюду – на листьях, на стеблях, на ветвях – дрожали переливчатые капли. Мадленка потянулась, после чего воздала хвалу богу, что она еще цела и невредима, села на камень и стала размышлять.

Вчера их караван успел отъехать довольно далеко от дома, однако не настолько, чтобы невозможно было вернуться туда пешком. Соображение это чрезвычайно подбодрило Мадленку. Правда, она не была уверена в том, что ей известна обратная дорога – ведь они все же ехали не менее часа и вдобавок несколько раз сворачивали… Но Мадленке так сильно хотелось вернуться домой, что она с ходу отмела последнее соображение как несущественное.

К тому же, раз Михал вчера не пришел обратно, родители наверняка должны были послать на его поиски людей, так что не исключено, что она вскоре встретит на дороге кого-то из своих. Тут Мадленка похолодела, потому что в голову ей пришло нечто совершенно убийственное: хорошо, однако, если это окажутся именно свои; ну а, допустим, ежели она, не приведи бог, наткнется на тех? Она ведь даже не знает, как выглядят ее враги. Дед рассказывал, что разбойники часто притворяются купцами и другими честными людьми. Попробуй-ка раскуси их, окаянных нехристей…

– Да ведь я знаю их! – вскричала Мадленка в возбуждении, широко распахнув глаза. – Они не разбойники! Это крестоносцы!

Ну конечно же! Разве обыкновенные грабители, какими бы жадными до добычи они ни были, стали бы убивать всех, да в придачу привязывать мальчишку к дубу и расстреливать его с такой жестокостью? На такое способны только крестоносцы! А ведь совсем недалеко, в каком-то дне пути отсюда, их замок Торн, а еще выше по течению Вислы ощетинилась башнями в небо их главная резиденция – кровавый замок Мариенбург, он же в просторечии Мальборк. Ведь хоть одиннадцать лет назад и разгромили их несметные полчища при Грюнвальде, псы-рыцари до сих пор держатся здесь, вгрызлись зубами в польскую землю и не отпускают ее. Когда-то были они грозные и несгибаемые, а теперь вроде стали кроткие и уступчивые, не дают повода напасть на себя. Коварны же они, крестоносцы, рыцари ордена Тевтонского! И ничего, кроме плохого, ни один поляк от них не видел.

– Ладно, – решила Мадленка, – главное – не попадаться им на глаза. А еще лучше – вообще никому, ведь в наше время не знаешь, кто тебе друг, а кто враг.

Последнее выражение принадлежало деду, который частенько повторял его, но Мадленка возгордилась только что произнесенными словами так, словно они были придуманы ею. Тут взгляд ее упал на сооруженный ею курган, вокруг которого крутилось маленькое животное вроде енота, и девушка помрачнела. Шикнула на зверька, который немедленно исчез, нарвала простенький букетик цветов и положила его к подножию креста. После чего, не удержавшись, коснулась камней рукою.

– Прощай, Михал, – сказала она негромко. – И вы все тоже… прощайте и простите меня.

Она сняла шапку и постояла у могильного холма, после чего решительно нахлобучила ее на волосы, подобрала платье, в котором еще вчера щеголяла и от которого остались теперь одни лохмотья, отошла в сторону и зарыла его в мягком песке. Честно говоря, когда Мадленка делала это, ее не отпускал тайный страх, как если бы она хоронила саму себя, но, в конце концов, нельзя же ей разгуливать с девчачьими обносками под мышкой.

– Проклятые крестоносцы! – вырвалось у нее, когда девушка зашагала мимо кустов рябины обратно на дорогу.

Несмотря на все, что произошло с нею вчера и сегодня, Мадленка была спокойна, ибо знала, что надо делать. Кроме того, в прежние времена страдания и лишения не удивляли никого. Смерть и всевозможные бедствия подстерегали человека всюду, и люди смирились с этим. Чума опустошала города, войны длились почти без передышки, и никто, как бы высоко он ни стоял, не мог ручаться за свой завтрашний день. Люди тех времен обладали стойкостью духа, мало нам понятной; они не боялись погибнуть, ибо твердо верили в бессмертие души и уповали на милосердие божества, от которого ничто не укроется – ни дурное, ни хорошее. Жизнь была коротка, и поэтому выходили замуж и женились с тринадцати-четырнадцати лет, пировали допоздна и сражались до старости. Младшие обязаны были повиноваться старшим, низшие – высшим. Живи Мадленка в наше время, она бы, может статься, повредилась в уме от того, что ей довелось пережить; но в те давние года безумие было непозволительной роскошью. Бремя испытаний, выпавшее на его долю, человек должен был переносить с мудростью и кротостью, ибо такова воля Всевышнего. Далеко вперед люди не стремились заглядывать, не стремилась и Мадленка, она только обещала себе, что сделает все, чтобы убийцы брата были наказаны, а в те времена обеты были не пустым звуком.

Пока ей ужасно хотелось есть – и, пройдя немного по дороге в том направлении, где, по ее расчетам, должна была находиться усадьба Соболевских, она вновь нырнула в лес, надеясь отыскать там что-нибудь съедобное. Съедобного было сколько угодно, только оно упорно не желало быть съеденным. Звери при приближении Мадленки прятались или удирали, птицы ехидно посматривали на нее с веток деревьев, а ягоды и орехи еще не созрели. Мадленка удовольствовалась тем, что попила воды из какой-то лужи (всякое представление о гигиене тогда начисто отсутствовало) и, не найдя ничего лучшего, разорила гнездо не то зяблика, не то жаворонка. Мадленка выпила одно яйцо, но тут вернулись птицы и стали метаться над деревом с такими жалобными криками, что Мадленке стало совестно, и она слезла с дерева, вернув второе яйцо на место. Это, конечно, было глупо, но она просто не могла поступить иначе.

Немного подкрепившись, девушка вернулась на дорогу и пошла по ней, вертя головой по сторонам, чтобы не быть застигнутой врасплох. Чем дальше она шла, тем сильнее кололо ее какое-то тревожное чувство. Мадленка хорошо знала, что такое покалывание означает: либо она сделала что-то не то, забыла о чем-то важном, либо допустила непростительную оплошность. А примерно через два часа обнаружила: скорее всего, она движется в направлении, противоположном тому, куда ей, собственно, надо идти.

Тут Мадленка сделала то, чего порядочной девушке делать вовсе не следовало. А именно – замысловато выругалась, помянув не менее десятка святых. И только собралась повернуть обратно, как заметила внизу холма какие-то знамена и всадников в кирасах. Мадленка нырнула в кусты и затаилась там.

Это были воины польского отряда, ехавшего в резиденцию князя Доминика Диковского. Пока Мадленка раздумывала, показаться им на глаза или нет, отряд уехал.

Тогда она, чихая от поднявшейся столбом пыли, вылезла из кустов, поглядела на дорогу и решила, что, пожалуй, сэкономит время, двинув напрямик через лес. Кроме того – и это было самым существенным доводом в пользу принятого решения, – в лесу, если хорошенько поискать, все же найдется что поесть.

И Мадленку понесло через чащу, где оказалось так темно от сомкнувшихся над головой крон деревьев, что почти ничего не было видно. Потом она пересекла вброд узкий ручеек, не забыв утолить жажду, и пошла через тихие и светлые поляны, где росли березы и еще какие-то деревья, названий которых девушка не знала.

Ветви кустов цеплялись за ее одежду, мох проваливался под ногами, Мадленка фыркала и сопела, как разъяренная мышь, но все же неуклонно продвигалась вперед. Ей попались еще два гнезда с яйцами, которые она истребила, то есть опустошила гнезда, выпив яйца. Лес упорно не желал кончаться, проклятая дорога как сквозь землю провалилась, и еще через некоторое время Мадленка потеряла всякое представление о том, где находится.

Она жалела о том мгновении, когда ей пришло в голову вернуться в лес, и была близка к тому, чтобы пожалеть, что вообще родилась на свет. В одном месте ей попались два лежащих на земле человеческих скелета, от которых не осталось ничего, кроме желтоватых костей и обрывков одежды. Мадленка, как положено, перекрестилась, но обошла их с содроганием. Смерть от голода или усталости ей вовсе не улыбалась, она должна была жить, чтобы отомстить за брата и своих спутников. Впереди замаячили кусты, увешанные ягодами, и Мадленка подошла поближе, не веря своим глазам. Малина, а не волчья ягода или какая-нибудь еще несъедобная дрянь! Настоящая малина, почти спелая. Душа Мадленки возликовала. Она побежала к кустам – и неожиданно замерла на одной ноге, боясь дохнуть.

В малиннике находился медведь. Он был огромный, матерый, и от него невыносимо воняло. Неторопливо поворачиваясь на своих мощных лапах, он с чавканьем объедал ветки. Медведь не видел Мадленку – на ее счастье, стоял к ней спиной, – но она-то отлично его видела, и этого было достаточно, чтобы все колокола тревоги взвыли в набат в ее голове. Мадленка часто ходила со старшими на охоту и отлично знала, какой медведь непредсказуемый зверь и какой у него тонкий нюх. Стоит ветру подуть с ее стороны, и она пропала, причем пропала навсегда.

Мадленка судорожно сглотнула слюну и, мысленно послав горячую молитву святым угодникам, сделала шаг назад. Медведь не обращал на нее ни малейшего внимания, по-прежнему с урчанием объедая ветки. Мадленка сделала еще шаг. Сучок под ногой предательски треснул, но медведь и ухом не повел. Он хрюкнул, прихлопнул лапой назойливую муху и продолжал свою трапезу. Тут Мадленка услышала совсем близко от себя чье-то сопение – и, оглянувшись, увидела большого лобастого медвежонка. Встав на задние лапы, он с любопытством оглядывал ее.

Мадленка зажмурилась. Медведь оказался медведицей, и все приключение выходило так, что хуже не придумаешь. А медвежонок, паршивец, опустился на все четыре лапы, подскочил к Мадленке и боднул ее головой в ляжку.

Мадленка рухнула на траву и, шипя на звереныша, стала на руках отползать от него. Медвежонок обрадовался – игра ему явно нравилась – и, подскочив к Мадленке, боднул ее снова. Мадленка прижалась спиной к дереву и почувствовала, что рубашка на ее теле стала мокрой от пота.

Конечно, при ней был меч и она могла бы запросто прирезать неугомонного детеныша, только как потом уйти от разъяренной медведицы – вот в чем вопрос. И Мадленка не шевелилась, только хрюкнула по-медвежьи.

Медведица в малиннике проревела что-то неразборчивое, но этого оказалось достаточно, чтобы медвежонок развернулся и побежал к ней. Когда он исчез за кустом, Мадленка вскочила на ноги и что есть духу побежала прочь.

Она мчалась, не разбирая дороги, перепрыгивая через ямы. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, дыхание со свистом вырывалось изо рта, но девушка бежала, пока не почувствовала, что находится вне опасности.

Прислонившись к тополю, Мадленка пыталась отдышаться и никак не могла. Потом почти без сил повалилась на мох… и неожиданно увидела за деревьями узкую полосу дороги. Мадленка понятия не имела, что это за дорога и куда она ее выведет, но одно ее появление показалось девушке чудом. Она встала и побрела, держась одной рукой за бок, а другую предусмотрительно положив на рукоять меча.

«Если меня спросят, то я – Михал, – решила она. – Михал, а не Мадленка. Так и скажу».

Спрашивать, однако, было решительно некому, ибо дорога была пуста, как казна нерадивого короля.

Всякому, кто путешествовал по нашей грешной земле, отлично известно: любая дорога хороша тем, что по ней можно двигаться в обе стороны. Хочешь – иди в одном направлении, а хочешь – в совсем противоположном. Для Мадленки же это представляло определенное неудобство, ибо она совершенно не знала, куда именно ей следует идти. То есть она, конечно, знала, куда хотела попасть, но, согласитесь, хотеть и знать, как желаемого достигнуть, – абсолютно разные вещи.

Мадленка поглядела налево – там дорога сбегала с холма и терялась из виду, поглядела направо – то же самое, разве что склон был более пологим, но справа еще стояла красивая яблоня, усеянная нежно-розовыми лепестками цветов. Мадленка любила яблоки, поэтому она пошла направо.

Подчеркиваю: Мадленка пошла направо, потому что там стояла яблоня. Ей и в голову не могло прийти то, что произойдет через каких-то несколько минут, и свой выбор она сделала чисто машинально.

Через несколько минут…

(Ага, благосклонный читатель, вы больше не дремлете? Вы уже не зеваете и не говорите себе, что автор мог бы быстрее управиться, если бы не заставлял свою героиню на протяжении целой главы без толку мотаться по лесу, где валяются какие-то скелеты; что он, то есть автор, попросту тянет время, самым бесцеремонным образом испытывая ваше терпение, – ведь вы уже купили книжку, и было бы жалко теперь так просто от нее оторваться, не узнав, чем дело закончится. Однако стоит ему, то есть автору, подпустить многозначительный намек, и вы, благосклонный читатель, изнываете от нетерпения. Вы гадаете, что ждет Мадленку на следующей странице: отряд недругов? два медведя? королевич неописуемой красы? Что ж, не буду вас томить.)

…Итак, через несколько минут Мадленка вышла на перекресток, откуда расходились четыре дороги. Немного в стороне от них стоял большой, грубо сработанный деревянный крест, врытый в землю, а под ним сидели двое: мужчина и женщина. На женщине было любимое платье Мадленки из синего аксамита^[2] – да, да, то самое, из ее собственного заветного сундука.

Глава 4,
в которой происходят события, еще более невероятные

Сказать, что Мадленка удивилась, значит ничего не сказать.

Она потеряла дар речи, приросла к месту, остолбенела, окаменела, оторопела. От ярости, гнева, возмущения у нее перехватило дух, в глазах запрыгали кровавые бесенята. Мысленно она уже изрубила двух разбойников в окрошку, и они, хрипя, ползали у ее ног, вымаливая прощение. Нет, какова наглость, крещеные христиане! Убить – убить подло, жестоко, вероломно восемнадцать человек – и средь бела дня щеголять в ворованной одежде! Этому не было названия ни в одном из языков, которые знала Мадленка.

Те двое у креста, похоже, ничуть не смутились, завидев ее, а мужчина даже сделал рукой что-то вроде приглашающего жеста. Стиснув зубы, Мадленка приблизилась. Ее мучил вопрос: начать ли убивать негодяев сразу или сначала все-таки задать несколько вопросов? Но у мужчины поперек колен лежал короткий меч, и Мадленка решила пока с казнью обождать.

Во-первых, ее ждало разочарование, ибо предположения не подтвердились. Мужчина перед ней вовсе не был рыцарем-крестоносцем. Достаточно было взглянуть на его одежду, чтобы безошибочно определить, кем он является: обыкновенным бродягой лет сорока или около того. Нос бродяги был перебит, во рту спереди не хватало половины зубов, и все же, несмотря на это, он постоянно ухмылялся. Мадленка настороженно посмотрела ему в глаза – глаза как глаза, темные и блестящие, словом, ничего особенного. Женщина, напялившая на себя Мадленкино платье, отчего оно разошлось по швам, тоже была немолодая, грузная, с испитым лицом. Рядом с ней стоял пузатый кувшин с вином.

«Убью обоих супостатов», – решила Мадленка, сопя носом. Любимого платья было до слез жалко, но людей, которым она своими руками вырыла вчера могилу, жалко вдвойне, втройне.

– Эй, хлопец! – крикнул щербатый. – Ты куда идешь? Заворачивай сюда!

Мадленка растянула губы, изображая улыбку. Меч на коленях супостата ей не нравился – но ведь, в конце концов, она тоже была вооружена.

– День добрый, христиане, – просипела она. В горле что-то словно застряло, и оттого слова выходили с трудом.

– Это уж точно, – подтвердил бродяга. – А, Марта?

Он толкнул свою спутницу плечом, и женщина визгливо засмеялась. Она схватила кувшин вина, запрокинула голову, припала к горлышку и сделала большой глоток. (Мадленка все не отрывала глаз от платья.)

– Ты кто таков? – деловито осведомился бродяга.

– Я – Михал, – сообщила Мадленка. Бродяга вопросительно вздернул брови, показывая, что имя ему ни о чем не говорит. – Я из монастыря сбежал, – вдохновенно соврала Мадленка. Взгляд у бродяги был цепкий и очень пронзительный – он, пожалуй, понравился ей еще меньше, чем обоюдоострый меч.

– Что, плохо кормили? – посочувствовал бродяга.

– Голодом морили, – тут же нашлась Мадленка. – А вы кто?

Прикусила язык, да было поздно. Однако бродяга ничего особенного в вопросе не усмотрел.

– Известно кто – нищие, – горько сказал он. – Это вот Марта, женка моя. Невенчанная, – зачем-то гордо сообщил он.

– А, – пробормотала Мадленка.

– Ты садись, чего стоять, – сказал бродяга. – Пешком небось весь путь шел?

Мадленка села на камень и почесала нос. Разговор принимал какой-то совершенно будничный оборот, что ей до жути не нравилось.

– А вы откуда знаете? – спросила она с сомнением.

– Я ведь тоже монах беглый, Михал. А звать меня брат Иоанн.

Мадленка криво улыбнулась. Ну-ну, знаю я, как тебя зовут, тать несчастный. И жизнь твоя на острие моего клинка будет.

– И хорошо нынче подают? – спросила она, косясь на платье. (Женщина сделала еще глоток, пролила вино, и на нежной ткани появились темные пятнышки.) – Экая материя-то хорошая.

– А с платьем вообще смешно вышло, братец, – оживился бродяга. (Мадленка так вся и позеленела от его обращения.) – Представляешь, вон в той ложбине я повозку нашел. Разбитая вся, опрокинутая, да и, видно, наши там уже похозяйничали. Только и осталось, что барахло. Но все равно, Марте радость. Там на самом дне еще два платья лежали, она и их забрала, не пропадать же добру.

– П…повозка? – заикаясь, пробормотала Мадленка. – Где?

– Вон там, – сказал бродяга, пожимая плечами, и рукой махнул. – Чудно, да? А обновы знатные, прямо княжеские. Дорогие платья, в таких у нас в монастырь к обедне знатные дамочки, – он грязно выругался, – шастали. У меня глаз наметанный, я дешевку за версту чую.

Мадленка побледнела. Дело оборачивалось совсем иначе, чем ей думалось вначале. Разумеется, перед ней бродяга, нищий, возможно, и вор, но предположить, что он был одним из тех организованных и хорошо вооруженных всадников, что окружили давеча их караван, – нет, немыслимо. Все-таки, значит, крестоносцы нагадили. Но повозка тут при чем? Как она-то здесь очутилась?

– А чьи здесь владения? – спросила она внезапно. – Я имею в виду, земля. Чья она?

Бродяга усмехнулся, откинулся назад, привалился головой к кресту, поглаживая рукоять меча.

– Чья? А пес его знает. Может, князя Доминика, а может, немцев этих бешеных. Выпить не хочешь?

Мадленка поднялась.

– Нет, спасибо, – сказала она. И, поколебавшись, добавила: – Ты не против, если я взгляну на повозку? Просто любопытно.

– Да сколько хочешь, – равнодушно ответил бродяга.

Все было в точности, как он сказал: опрокинутая и разбитая повозка лежала в стороне от дороги. На ней, как хорошо помнила Мадленка, везли два сундука, набитые платьями, а в одном еще была и серебряная посуда. Сундуки с открытыми крышками зияли пустотой. Мадленка обратила внимание, что там, где сидел возница, темнеет пятно крови.

Она зажмурилась, чтобы легче было сосредоточиться, и сжала руками виски. Итак, отряд всадников – человек двадцать, не меньше – нападает на…

И тут Мадленка вздрогнула. Нет, они не просто напали. Они сидели в засаде, выбрав достаточно удобное и уединенное место, и ждали. Ждали именно их. А когда караван остановился, чтобы Мадленка могла без помех проститься с братом, нанесли удар.

Они перебили людей – часть прямо на месте, ибо Мадленка видела там кровь, а часть на той поляне – и убрали с дороги тела. Возможно, Михал пытался ускользнуть или отчаянно сопротивлялся – Мадленка знала, что он никогда не сдался бы без боя, – и враги поймали его и расстреляли, привязав к дубу. Так, потехи ради.

Обычно разбойники после нападения делят добычу и расходятся. А эти почему-то бросили добычу. Нет, тут что-то не так.

Платье, которое нацепила на себя грязная толстая попрошайка, было расшито мелким жемчугом и стоило целое состояние. Ни один уважающий себя разбойник не оставил бы его, особенно если учесть, сколько христианских душ из-за него было загублено. Допустить же, что разбойники догадались устроить засаду по всем правилам воинского искусства, но оказались настолько глупы, чтобы не распознать ценности награбленного, Мадленка отказывалась категорически.

Возможно, впрочем, что бродяга соврал. Вероятно, он был заодно с татями, и те отдали ему часть добычи в награду, скажем, за прошлые услуги. Значит, он просто морочил Мадленке голову.

Да, но рассказ его был вполне правдоподобным, и повозка стояла именно там, где он указал. Однако стоп, барышня Соболевская! Да, повозка здесь. Ну и что? Зачем, в конце концов, разбойникам какая-то повозка? Тот мужчина мог сам помочь столкнуть ее с дороги, оттого и знал, где она. Тогда зачем он вообще упомянул про повозку? Наверху пронзительно заверещала какая-то птица, и Мадленка недовольно дернулась и открыла глаза. Может, догадался, что его подозревают?

Мадленка наморщила нос. Нет, в его поведении и облике не было ничего фальшивого, ничего настороженного. Она, сама не зная как, с детства могла безошибочно определить по интонации голоса, лжет человек или говорит правду. Мадленка была убеждена, что никто в целом свете не умеет лгать – все либо переигрывают, либо недоигрывают, – и ей, например, ничего не стоило уличить воровку-служанку в том, что именно она украла ее гребень. Бродяга, сидевший у креста, был побит жизнью и, скорее всего, не отличался особой добродетелью, однако, когда он рассказывал о своей находке, в его голосе звучали искренняя радость и гордость своей удачливостью. Все это определенно ставило Мадленку в тупик.

Если разбойники напали на караван ради добычи (а из-за чего же еще?), то почему они ее бросили? Или им помешали? Скажем, тот польский отряд, при появлении которого она вчера спряталась в кусты на обочине. И потом, волы, тащившие повозку, где они? Кто их увел – разбойники или те, кто разбойников обнаружил? Были ли нападавшие крестоносцами или кем-то еще? Ох, как все сложно, как запутано…

Надо вернуться и порасспрашивать бродягу, решила Мадленка. Похоже, он человек неглупый и в своем роде толковый, может, сообщит ей еще что-нибудь полезное или просто заслуживающее внимания. Надо будет выведать у него побольше о его находке, только осторожно – не хотелось бы, чтобы он что-нибудь стал подозревать.

Мадленка в последний раз поглядела на повозку, вздохнула и выбралась на дорогу. Тут-то уж точно не заблудишься. Вон крест, а вон и две фигуры под ним. Хорошо, что бродяги никуда не ушли.

Мадленка махнула им рукой, но никто из бродяг не пошевельнулся. Она ускорила шаг, подыскивая слова, чтобы завязать нужный разговор, но, когда подошла к кресту ближе, все слова вылетели у нее из головы.

Бродяга полулежал у подножия креста, упершись затылком в камень. Горло его было перерезано, и кровь вытекала толчками. Женщина, страшно выкатив глаза, стояла неподвижно в шаге от него. Стрела пробила ей шею насквозь, пригвоздив несчастную к горизонтальной планке креста. У ног нищенки лежал разбитый кувшин, а на дороге удалялось облачко пыли.