Офицерский гамбит

И Игорь Николаевич задумал рискованный шаг – вместо того чтобы просто уничтожить базу и уйти, он решил угробить и определенное количество подходящих боевиков. Для чего с минерами неугомонный командир расставил несколько замаскированных мин-ловушек и фугасов. Таким образом, чтобы срабатывание одной из них стало сигналом появления на базе боевиков и позволило с помощью дистанционного радиоуправления вызвать детонацию тридцатикилограммового тротилового заклада, уложенного под мешки. Риск состоял в возможном преследовании, в том случае если группировка боевиков окажется крупной. Тогда цена сорока двух жизней будет определяться быстротой достижения ими вертолетов и оперативностью взлета винтокрылых птиц. Но им опять несказанно повезло, с тех пор комбата вообще прозвали везучим. Хотя он-то сам знал, что никакой он не фартовый парень, просто уважение к собственной цели заставляет его мозг постоянно шевелиться, выдумывать что-то новое, рисковать, мучить бойцов и офицеров изнурительными тренировками, просчитывать каждый шаг любой операции.

Когда через три с половиной часа они дождались прихода боевиков, то заставили содрогнуться горы от кощунственного вмешательства в их вековую неприкосновенность. Уходя к вертолетам, Игорь Николаевич увидел на плоском камне большую мертвую птицу с расплющенной, окровавленной головой – ее, верно, вынесло на три сотни метров взрывной волной. На миг комбату стало невыразимо жаль и эту несчастную птицу, и эти величественные горы с райски чистым воздухом, с их феноменальной тишиной. И этот божественный участок земли, как и многие другие участки, они превращают в очередной филиал горящего Ада. Ведь это сигналы, которые подает Природа, и за годы войны он научился безошибочно распознавать их. И удивляться. Тому, что ему не жаль бородатых горцев, которых ему определили врагами, но жаль распластанную птицу, разорванную в ходе людских разборок. И вдруг стало майору стыдно, но не за конкретную операцию, которая развивалась с редким успехом, а вообще за всю их нечеловеческую кутерьму тут, за осознанное распространение чумы в пространстве, от которой гибли и противник, и они сами. Нет, не научились они любить ближнего, не умеют любить и себя, еще не время! А когда придет это время и придет ли?!

Спазм первого, самого сильного шока позволил маленькой группе оторваться от жаждущих мести боевиков. «Вертушки» во главе с Вишневским смиренно ждали их с отправленной к ним еще раньше большей частью отряда, и группа прикрытия, с которой оставался и комбат, без единого выстрела откатилась к уже гудящим двигателями вертолетам, успев расставить на пути боевиков несколько мин на растяжках. Одна из них оглушительным взрывом возвестила о раскрывшихся для кого-то смертельных объятиях, когда вертолетный караван был вне досягаемости переносных зенитных ракет. Уже через час полковник Сухоруков докладывал в штаб дивизии о небывалом успехе, выпавшем на долю его части.

2

Вот с этим-то Вишневским и сидел Игорь Николаевич в пошарпанном, с облупленной краской армейском КУНГе^[2] за бутылкой великолепного французского «Мартеля», привезенного специально для боевого товарища по случаю своего прибытия в лагерь. Экзотический «Мартель» не вязался с обстановкой, но уходил самым чудесным образом. Казенное место могло бы поразить неказистостью и унылой серостью любого пришельца с «Большой земли», но только не Игоря Николаевича, который боялся сам себе признаться, что соскучился по нехитрой офицерской обстановке: покрытому пластиком столу, обитым жестью стенкам, прикрученным табуреткам. Атмосфера войны с запахом гари и приготовленного в полях обеда была ему ближе мягких кресел уютной квартиры и теплых домашних тапочек. Вернее, он готов был некоторое время наслаждаться роскошью, но лишь непродолжительно, в качестве награды за достигнутые победы.

Прошло уж больше часа с момента их встречи, и они успели вспомнить многих живых и помянуть погибших товарищей, обсуждая разные эпизоды абсурдной войны, в которой бесшабашный героизм смешался с нелепостью бесконечного множества смертей.

– А что, Ильич, правда, что вторая чеченская кампания пожестче первой выходит? Нам в академии об этом все уши прожужжали.

Игорь Николаевич любил разговаривать с Вишневским, щеголявшим не только редким боевым опытом, но и знавшим толк во многих отвлеченных, далеких от войны вещах. Порой он брался за объяснение столь запутанных вещей, что у собеседников дух захватывало, особенно когда у него действительно вылетала из уст неординарная формула.

– Что значит «жестче»? – Андрей Ильич откинулся на табурете и оперся плечом о стенку. – Люди и тогда и сейчас гибли, жестокости хватало всегда с обеих сторон, и сейчас ее выше крыши. Но, пожалуй, нынче дело стало более дрянным, протухшим, с явно гиблым, болотным душком. Мы тут, как в трясине, засели. И знаешь почему, Николаич?

– Почему? – Игорь Николаевич налил из литровой бутылки по полрюмки добротного офицерского напитка и потянулся за консервной банкой с жирной селедкой. Рюмки были латунные, блестящие, сделанные из боеприпасов, и даже они, казалось, излучали к Игорю Николаевичу особую, лагерную приветливость. Дорогой коньяк смотрелся несуразно в окружении этих жестянок, на фоне матерого военно-холостяцкого быта. Сам же он часто оглядывал убогое убранство КУНГа и незаметно от других глубокими вдохами впитывал запах войны. В нем присутствовала особая дерзость, странная страсть, схожая с сексуальной, азарт похлестче любой игры в казино. Он думал, что вот опять на войне, там, где он нужнее всего, и завораживающий призрачный дух вселенской борьбы медленно проникал в недра тела и в глубины души – через ноздри, через уши, через рецепторы на пальцах после прикосновения к лагерным вещам. Он медленно становился неотъемлемой частью самой войны. Дидусь ощущал чувство непреодолимой нежности и к грубой обивке КУНГа, и к непримиримому, неподражаемому Вишневскому, и к закопченным солдатам, с которыми уже через считаные дни придется участвовать в боевых действиях.

– Я тебе объясню перемены. Просто больше безысходности стало, больше откровенности, оголтелости больше. Уже никто ничего не скрывает. В первые годы чеченской войны, еще при Ельцине, отсутствовало централизованное руководство и каждый генерал пребывал в уверенности, что выйдет из войны великим полководцем. Помнишь, ваш Грачев толкал прожекты и авантюры, и все, радостно повизгивая, спешили на смерть? Себя вспомни даже комбатом – много ли ты думал о причинах и странных перипетиях этой войны?!

– Ну, я и тогда, и сейчас служить пришел, так что мне чем хуже, тем лучше, – вставил Дидусь поспешно, хотя его никто не просил отвечать. И про себя тотчас подумал, что глупо и не к месту он сказал, и его ощущения, возможно, вызваны мимолетной эйфорией прибытия в лагерь. Действительно, Вишневский прав: разве до анализа приказов было, надо было думать, как себя обозначить в однообразном строю цвета хаки да людей сохранить.

– Вот-вот, на таких рвачах вся война и держится, – тотчас ухватился Вишневский, – да еще на таких пришибленных, как я, которым в том мире места не находится. Но сегодня даже солдаты знают, почему и зачем они тут воюют, и в этом трагизм всего этого военного фарса. Вот Паша-Мерседес, наш замечательный полководец, заявил, что Грозный может за два часа захватить один воздушно-десантный полк, и как потом там легко, за одну только фразу, положили несколько сотен мальчиков неопытных, отправленных просто на смерть. Я не завидую пехотным командирам – с каждым днем все труднее убедить солдата, что он воюет во славу отечества. И те, что с жуткими обрубками вместо рук или ног уже вернулись домой, тоже подковали идущих следом относительно того, какова цена «Великой России».

– Ладно, давай! – Игорь Николаевич поднял самодельную рюмку, потому что не хотелось сразу получить большую дозу негатива, – чтоб никто не сомневался в величии России.

Они легко коснулись рюмками и с наслаждением поглотили содержимое, приятно обжигающее внутренности пряной сладостью. Ухватив на вилку кусок селедки, а потом еще пару колечек крупно порезанного лука, Вишневский жевал с наслаждением, закатив глаза к жестяному потолку. Вот такие простые у нас запросы, улыбнулся про себя Игорь Николаевич, глядя на эту идиллическую картину.

– Такую закуску обычно под водку употребляют…

– Да наплевать мне, что делают обычно. Мне так кайфово! Давно такого коньячку не пивал… Ты не против?

– Я – нет, конечно, – заверил друга Игорь Николаевич.

Вишневский продолжил рассуждения.

– Понимаешь, Дед, – начал он с оттенком доверительности, употребив училищное прозвище Игоря Николаевича. На паралингвистическом языке их общения это означало, что дальше речь пойдет о слишком наболевшем, сугубо личном. – Мы тут на чьих костях строим победу? Мы опираемся на молодых пацанов с мозгами, забитыми примитивными идеологическими лозунгами. К ним прибавь тридцатипяти-сорокалетних мужиков из глубинки в латаных-перелатаных камуфляжах, загнанных в угол нищетой и безысходностью. Они, кстати, очень хорошо понимают все скотство этой подлой войны, но идут в надежде накормить семью. Ну добавь еще офицеров, пусть и порядочных, как ты, например, но желающих вылезти из дерьма за счет войны, потому что нет у тебя в Генштабе в Москве папы или дяди в лампасах. И с другой стороны, мы имеем уже совершенно ясное понимание, кому и зачем нужна эта война. И мало кто хочет умирать за банальную формулу «наведение конституционного порядка в Чечне».

Вишневский взял ломоть хлеба, обильно намазал на него лососевый паштет и кивнул на консервную банку.

– Вот те, которые жрут это каждый день, а не так, как мы, раз в полгода, отмечая важные для нас события, вот они давно засветились.

Игорь Николаевич внимательно слушал, все больше изумляясь перемене, которая произошла в товарище за три минувших года. Его сознание и восприятие ситуации остановилось в момент ухода в академию, а тут, оказывается, произошло много событий, которые трактуются вовсе не так однозначно, как он полагал. Да, он не понаслышке знал, что продолжительная война затеяна для усиления России, которой нужен враг. Он слышал, что в войне заинтересованы кремлевские лидеры, чтобы поддерживать у населения страны острое ощущение опасности и нужду в защите. И благодаря войне укрепить свой имидж. Но прежде никогда не задумывался об этом всерьез, потому что академия была целью, и вот теперь должностной рост превратился в наиболее важный критерий самооценки. Многое из того, что в этот вечер в лагере говорил Вишневский, было для него ново, непонятно и непостижимо. Вертолетчик же тем временем развивал свою мысль, и его сиплый бас заставил вибрировать все маленькое пространство КУНГа, создал в нем изломанные ритмы, похожие на заклинания шамана.

– Ты хорошо знаешь, сколько людей полегло из-за бездарных приказов при двух штурмах Грозного. Хотя ты, на свое счастье, второй штурм Грозного пропустил. Но, посуди сам, если вторая чеченская война началась аккурат после вторжения Басаева и Хаттаба в Дагестан, взрывов жилых домов в Москве и Буйнакске – а ты-то хорошо знаешь историю Шамиля Басаева, – то кто ее начал, эту вторую войну?!

Игорь Николаевич понимал, что Вишневский стал расходиться. Ему и хотелось послушать о новых веяниях в самой армии, и вместе с тем он боролся, чтобы не переборщить с водочными посиделками. Но он был сегодня почетным гостем авторитетного вертолетчика, а значит, должен играть по его сценарию.

– Так наливай!

Игорь Николаевич послушно разлил по половинке. На войне он мог сколько угодно брать на себя руководство, а вот в обстановке серьезной беседы всякий раз терялся, сознательно отдавая инициативу в руки других. Кроме того, Вишневский был важен для него не только как боевой товарищ, но и как более опытный и, чего греха таить, более искушенный в политике человек. Он мог дать ему ключи к пониманию некоторых вещей, суть которых даже при их очевидной открытости оказывалась глубоко упрятанной.

Они выпили еще, немного закусили. Чувствовалось, что Вишневский хочет еще что-то сказать, и Игорь Николаевич не мешал ему, почтительно не перебивал.

– Но есть еще один нюанс новой кампании. Если раньше мы, русские, приходили на чужую землю со своими законами, но приходили без злости, без злобы, без желания убивать и крушить все подряд, то сейчас все не так. Сценаристы довели ситуацию до логического неприятия, лютой ненависти друг к другу, готовности разрывать друг друга на части. И поверь старому, не ищущему славы воину, все это достигнуто искусственным путем, после открытия шлюзов для спуска крови в сознании российской нации!

Последние слова Вишневский выдавил из себя зловещим шепотом – так шипит змея, когда ей наступили на хвост. Его мутные глаза налились кровью, и Игорю Николаевичу стало не по себе от этих откровений.

– Да-да, – продолжал летчик тем же шепотом заговорщика, теперь немного гнусавым, – если раньше москвичей пугали видеокассетами с заснятыми убийствами российских солдат, то теперь никого не удивишь и камерами пыток, в которых федералы калечат и насилуют не то врагов, не то первых попавшихся под руку. Да, война есть война. И я сам имею почти три сотни боевых вылетов и не одного «чеха» завалил. Но это в бою, и это не имеет никакого отношения к осознанному пробуждению в людях звериных инстинктов. Мы слишком одеревенели, слишком хотим избивать инакомыслящих насмерть, у нас у всех выросли острые клыки на почве личного страха, внушенного властью. Так вот, эта война заключается в том, что мы все слишком далеко зашли и делаем это для поддержания имиджа одного человека.

– По-моему, надо нам завершать встречу… – начал было Игорь Николаевич. Но Вишневский не стал его слушать и не позволил договорить.

– Я тебе вот что скажу, Николаич. – Глаза Вишневского вспыхнули огнем, но огнем холодным, обжигающим недоступностью и удаленностью от действительности, как две мерцающие звезды. Игорь Николаевич знал, что это не пьяный блеск, это такие оттенки душевного пламени. – Другому бы не сказал, тебя просто уважаю как профессионала и смелого человека. – Он опять сделал паузу и облизал губы. – Так вот: что Афган, что Чечня – все одно. Речь идет о простейшем – порабощении, подавлении, присоединении. По праву сильного. Никакими благими намерениями тут и не пахнет, никакими революциями и уж тем более мифической помощью отсталым народам. Мы – захватчики и поработители, понял?! И еще… Мы добились того, чего хотели, – пожизненной культовой ненависти наших народов. Теперь для любого россиянина любой чеченец – кровный враг, и наоборот.

– У-у, – протянул Игорь Николаевич, – а ты изменился… Заметно. Сильно изменился. А что ты-то сам делал в Афгане?! Что ты тут делаешь, если такой праведник?!

– Ха, – выдохнул озлобленно и презрительно Вишневский, и от выдоха потянуло коньячным паром. Как от коровы в хлеву несет пережеванной травой, когда она тянет свою большую наивную морду к хозяйке. – Ну, во-первых, мне нравится быть на стороне сильного, мне нравится порабощать. Нравится быть вождем. Нравится быть сверху. Я этого не скрываю.

А во-вторых, тут уже личное давно действует. И не только личная жажда отмщения за конкретных товарищей, но и личная, старательно пробуждаемая в течение долгого времени жажда конкретной крови! Понимаешь?!

Теперь, когда Вишневский почти кричал, то возвышаясь своей статной фигурой, как крестоносец в доспехах, то приближаясь потерявшим красоту и скорее безобразным теперь лицом и навязчиво проникая в интимное пространство Игоря Николаевича, ему стало вдруг неприятно продолжать разговор.

– Не понимаю. И предлагаю перенести разговор.

– Нет, ты подожди. Ты на меня не обижайся. Ты что, правды боишься?! Не бойся, я тебе ее выкладываю для общего понимания. Давай – на коня, и расходимся.

«Завелся, орел. Теперь долго не угомонится, и это я сам виноват. Придется дождаться окончания пьяного бреда, потому что все равно не успокоится, пока не скажет до конца. А ведь часа два всего сидели. Стареет, видать», – Игорь Николаевич покосился на литровую бутылку, в которой осталось меньше трети. Но почему тогда у него самого в голове порядок, от перевозбуждения? А Вишневский как будто сканировал его мысли:

– И это, Николаич, не пьяный бред, а откровения бывалого человека. Так вот, ты не задумывался, почему на наших дедов, радостно повизгивая, гитлеровские орды шли, а на прадедов – наполеоновские? Все очень просто. Гитлер и Наполеон просто высвободили тайные желания масс, – тут голос Вишневского опять перешел на злобное шипение, – зверье, которое живет в человеке и жаждет людской крови, выползло наружу и начало кромсать ближнего. И не просто кромсать, а делать это изощренно, с пристрастием. Ты знаешь, я когда мочу этих тварей сверху, нурсами или из пулемета, я чувствую, что они – твари, а я – убийца. Гнусный убийца. Ну и что?! Мне, лично мне, это приятно, тем более что, по Путину, я – благородный освободитель, защитник конституционного строя, мать его так.

Игорь Николаевич заглянул Вишневскому прямо в его расширенные, как две маслины, зрачки и ужаснулся: там теперь точно поселился бес, окруженный чем-то гиблым, пустынным и инфернальным. Он не ожидал таких перемен в Вишневском, раньше это дурманящее исступление никогда не прорывалось в нем. Только теперь он заметил в товарище, которого не видел три года, следы разрушений от алкогольных возлияний. Голос, особенно изменился его голос, став тягучим, протяжным. Изменилась заточка мысли, как если бы станок, ее производивший, постарел, отупел и износился. «Неужели это первые признаки распада личности?» – Дидусь сам изумился своей внезапной мысли и отогнал ее. Но от того прежнего вертолетного лихача в самом деле осталась разве что вечно коробящая, глупая наколка в виде кольца на одном из его покрытых темными волосками пальцев. Как и раньше, мазня на коже выглядела вызывающе нелепо и совершенно не стыковалась с его истинной породой, динамичным интеллектом. Но, может быть, Вишневский всегда был таким, а он просто не знал об этом, потому что не было раньше таких доверительных отношений. Все-таки сказанное больно задело его самого.

– Андрей Ильич, ради бога! Ты, брат, нажрался и несешь тут черт знает что! – попробовал он пойти в наступление. – Я вот не испытываю никакого такого влечения убивать. И служу тут ради самой службы, славы и достатка…

– Ради достатка служат у тебя контрактники из Тобольсков, Сызраней, Красноярское, – грубо перебил его Вишневский, – им там жрать нечего да семьи надо кормить. Но и они быстро меняются после пары-тройки убийств, тоже становятся деревянными, как языческие идолы. А ты просто еще мало убивал в полях. Признайся, мало?! – заорал он, и в голосе уже был нечеловеческий скрежет, настойчивое дребезжание стекла, – попробуй, тогда поговорим.

Игорь Николаевич теперь молчал, сжав челюсти. Он твердо решил подождать окончания монолога и не вступать в спор. Но Вишневский затих, успокоился. Встал, пошатываясь прошелся по маленькому пространству КУНГа, совсем как загнанный зверь в клетке. Игорь Николаевич искоса наблюдал за ним и недоумевал. Почему он так изменился за последние три года? Ведь так не может быть, чтобы человек почти всю жизнь воевал, а потом – бах! – и наступило прозрение?

– Я сейчас, – бросил ему Вишневский и вышел. Через минуту-две неуверенные, тяжелые шаги подполковника опять затопали по КУНГу, он попал в поле зрения Игоря Николаевича, с деланой веселостью крикнув ему издалека магическое слово «Наливай!». Когда Андрей Ильич оказался под лампочкой, тускло-желтый свет выхватил на один миг его лицо из сумрака незаметно надвинувшейся ночи. И опять Игорю Николаевичу бросилось, как постарел и осунулся его друг, как теперь сгорбилась некогда бравая, молодецки резвая фигура, как поползли по лицу жирные черви морщин, а две глубокие черточки между глаз, которые он всегда относил к внешнему проявлению интеллигентности, теперь выражали скорее глубокую озабоченность. «Какой он, в сущности, одинокий и уставший человек, и война, скорее, тут не причина, а следствие», – подумал он, когда Вишневский усаживал свое долговязое тело на жесткий неподвижный табурет. Но теперь он уже не выглядел столь опьяневшим, как двумя минутами ранее.

– Все, на коня – и расходимся. Ты, брат, не обижайся. Я над этим всем много думал. И знаешь, что понял? Путинский призыв пробудил тут наших темных демонов, ох, пробудил! Похлеще, чем в Афгане, это я тебе присягаю. Там была власть Советов, особый отдел и все такое. Нас заставляли маски миротворцев носить, и истязания подвернувшихся под руку носили слишком скрытый характер, чтобы говорить о массовом масштабе. Когда при Ельцине тут воевать начали, тоже все это не так очевидно прорывалось. Да и много неопределенности было: то наступай, то отдай технику боевикам, то перемирие, то еще какая туманная договоренность. А сейчас поверили в то, что «их надо мочить в сортире». И сейчас «мочилово» объявлено взрослое. Друг друга сейчас и «чехи», и мы по-настоящему ненавидим. И бьем по-настоящему, нещадно и с наслаждением.

Вишневский опять перевел дыхание и облизал губы, пересыхающие от волнения.

– Так что ты об этом думаешь, дорогой мой москвич?

– Думаю, что ты – дурак запивший. А завтра проспишься, и все пройдет.

Игорь Николаевич сказал это ласково, с оттенком сожаления и жалости. Сказал, вставая, и поднимая наполненную самодельную рюмку.

– Андрей Ильич, за тебя! За нас! Чтоб все у нас было хорошо… – Он поглотил содержимое, крепко хлопнул по плечу вертолетного аса и удалился уже не слыша, как Вишневский с горькой досадой проронил сам себе:

– А для чего, чтоб у нас все было хорошо?.. Сам ты… дурак, батенька. Ни черта-то ты и не понял.

Потом он еще долго сидел неподвижно, уронив голову на руки, сложенные на столе.

3

После встречи, которая неожиданно вылилась в тяжелую беседу, Игорь Николаевич еще долго не мог уснуть. Он широко раскрытыми глазами уставился в штопаный рубец на потрепанном скате палатки, который во мраке выглядел затянувшейся раной на шкуре старого, в мучениях доживающего свой век животного. Было неловко и грустно, как будто он узнал о товарище какую-то непристойную подробность, и от этого остался осадок причастности к чему-то омерзительному, к грязи, которая пристает не к ботинкам, а сразу налипает на душу. Смутная тревога, беспокойство неясного происхождения заполнили его всего до такой степени, что по телу несколько раз прошел нервный, безотчетный озноб. В чем истинная причина его волнения? Не в том ли, что в противоречивой судьбе вертолетчика он видит инвариант своей собственной? Эдакий трафарет для любого военного, пусть и удачливого, но задержавшегося на войне. А что, Вишневский уж пятый год заместитель командира полка, и хотя к карьерному росту почти равнодушен и своего кэпа не подсиживает, наверное, вот-вот станет командиром части. И при этом все так же летает, словно командир звена или эскадрильи. Но и он сам так делает. И комбатом ходил на боевые, и сейчас, став начальником штаба полка, будет так делать… Им обоим пока везет… Пока… Но дело не в этом. Тогда в чем, в новом взгляде на старые воспоминания?

И тут Игорь Николаевич невольно вспомнил, как однажды по долгу службы оказался свидетелем допроса у разведчиков. Они перехватили посыльного к одному из полевых командиров, за которым уже давно вели охоту. И рассчитывали, что немолодой бородач поведает о месте расположения крупного отряда противника, к командиру которого он направлялся. Но хотя чеченский пленник на вид казался немощным и худым, как больной рахитом, в его блуждающих глазах жил неожиданно крепкий дух и неугасимая вера фанатика. Вначале его взгляд был соткан наполовину из страха и ненависти, но очень скоро страх улетучился, оставив лишь бессильную ненависть и невыразимую тоску. Через полчаса изощренного допроса чеченец был без передних зубов, с вывернутым набок носом и разорванным левым ухом. Его лицо уже представляло собой медленно набухающее кровавое месиво, и даже неясно было, откуда сочится кровь, тотчас превращающаяся в багровую слизь, смешанную с потом, слюной и грязью. Полуживое тело подвешивали к прикрученной к потолку скобе и в сопровождении лавины грубых ругательств, пыхтя и сплевывая прямо на каменный пол «комнаты исповеди», методично отбивали внутренности. То, что осталось от пленника, хрипело и тихо, как подыхающая от укусов собака, выло. Человек постепенно сливался с забрызганными, в бурых пятнах от крови стенами, растворялся в них. Жизнь медленно покидала хлипкое, поломанное тело, и его хозяин, кажется, сам молил о том, чтобы скорее расстаться с этим миром, когда один из пытавших предложил последний способ. «Или подохнет, или расколется. А поскольку все равно подохнет, то грех не попытать счастья», – буркнул вспотевший от истязания спецназовец-контрактник, пыхтя сигаретой и доставая из встроенного металлического ящика провода, похожие на телефонные. «Разрешите, товарищ майор?» – спросил он и, получив молчаливый знак согласия своего начальника, еще дважды пыхнул сигаретой и ловким броском отправил окурок в угол. Игорь Николаевич, далекий от нежных ужимок, до этого спокойно и бесстрастно наблюдал за избиением – его интересовал результат, и убиваемая человеческая оболочка являлась не просто врагом, но прежде всего носителем важной информации, которая может спасти завтра не одну жизнь его солдат и офицеров. Потому, если бы даже его руками разорвали пленника на части взамен за точное местонахождение врага, ни один мускул не дрогнул бы на его лице. Он молча смотрел и смотрел, ненавязчиво впитывая флюиды подкрадывающейся смерти, не подозревая еще, что они воздействуют, как заразная инфекция, с обратной силой и на тех, кто убивает. С появлением проводов он обнаружил, что нечто, напоминающее любопытство, проснулось в нем. Он стал оживленнее наблюдать за развитием событий, за самим процессом истязаний и в какой-то момент даже забыл, зачем он пришел в эту холодную сумрачную камеру. В это время один из спецназовцев руками разодрал на подвешенном безжизненном теле штаны, ошметки которых повисли внизу, зацепившись за обувь. Поразительно сильными руками разведчик разорвал и свисающую чуть ли не до колен полотняную рубаху, невероятно грязную, в разводах вязкой крови. Он не стал отрывать рубаху, а запихнул ее рваное полотно за ее же края возле шеи пленника. Взорам наблюдателей открылись коричневые ягодицы пленника, впалые и тощие, а само висящее костлявое туловище в сплошных гематомах теперь чем-то напоминало кошмарные документальные съемки концлагерей времен Второй мировой. Целеустремленный детина, очевидно знающий толк в процедуре, наступил ботинком на оборванные части штанов, так что пленник стал похожим на растянутую и закрепленную вверху и внизу боксерскую грушу. Затем одной рукой ухватился за щуплую ягодицу, чтобы раздвинуть зад, а другой с силой воткнул в него провод. «Чех» легко дернулся, по меньшей мере присутствующие теперь знали точно, что жизнь еще не покинула его. После этого здоровяк в камуфляже резко нажал пленнику двумя пальцами за ушами, и тот, как выброшенная на берег рыба, инстинктивно захлопал от резкой боли ртом; тотчас второй конец провода оказался у него во рту. Второй парень, такой же отборный силач с лицом городского хулигана, только и ждал этого, потому что мгновенно воспользовался моментом и туго притянул челюсть к черепной части головы медицинским жгутом. Перед тем как запустить генератор, первый контрактник приблизил свой устрашающий лик к скованному жгутом, застывшему черно-желтому лицу пленника и задал прежний вопрос. Мучитель и мученик встретились взглядами. Первый был непреклонен и суров, с налившимися кровью глазами, в которых исчезли метафизические переживания и оставалась лишь твердь призрака, овладевшего на миг исключительным правом убийцы. Второй, и Игорь Николаевич это отчетливо видел, уже простился с земной юдолью, в глубине его глазных впадин осталось только траурное мерцание приготовившейся отлететь души. Пленник возвел глаза к небу. Заурчал генератор, и тело вдруг охватили конвульсии, оно стало беспорядочно сотрясаться, как будто кто-то раскручивал его волчком. Его теперь легко можно было бы принять за большую куклу, если бы в какой-то миг остатки человеческого не явились свидетельством его принадлежности к еще живому существу: желчная пена с кровью повалила изо рта, а по ногам потекла вызвавшая отвращение палачей смесь мочи, жидкого кала. В тесном, тусклом помещении стало распространяться зловоние, но прежде чем Игорь Николаевич отвернулся, он успел заметить неожиданно концентрированный и удивительно сильный, как толчок землетрясения, биоэнергетический импульс смерти. Он ощутил, как этот непостижимый разряд из сверкнувших в последний раз глаз умирающего пронизал его током сверху вниз и исчез вместе с отлетевшей душой. Игорь Николаевич не был уверен, что послание умирающего предназначалось ему одному, но по какому-то окаянному стечению обстоятельств случилось именно так. Когда генератор затих, изуродованная мумия с закатанными, навечно остекленевшими глазами перестала двигаться. Лишь по инерции безжизненное тело продолжало еще некоторое время покачиваться, да две неясного цвета капли упали на пол, напоминая, что только что в нем была смутная форма жизни.

Самой удивительной и неожиданной для Игоря Николаевича оказалась звериная молчаливость пленника; за все время экзекуции он вообще не проронил ни единого слова. В какой-то момент Игорь Николаевич даже хотел спросить коллег-разведчиков, уж ни немой ли этот «чех». Но теперь, лежа в палатке, он знал наверняка: тот человек с самого начала настроился умереть и сумел самовнушением отстраниться от боли и от самого жуткого – ожидания приближения смерти, медленного ее удушья. И теперь он отчетливо помнил, что поразился больше всего моменту исчезновения жизни из тела, выраженному в том последнем взгляде – апофеозе забвения, который спустя годы остался таким же отчетливым и будоражащим сознание, как и в тот момент. А еще он запомнил выражения лиц окружающих. Сидящий на высокой табуретке майор-разведчик скривился от отвращения к грязной плоти, хотя глаза его были безотчетно сыты, как у плотно пообедавшего человека, знающего толк в пестовании воображения. Помощник палача почему-то восхищенно возвестил товарищу: «Ажурная работа, ничего не скажешь». Сам же гурман молчаливо улыбался жуткой улыбкой дикаря-каннибала, и его белые ровные зубы сверкали в полумраке. Невозмутимая улыбка его твердила с тихой настойчивостью: «Ничего не поделаешь. Но раз не удалось выбить сведения, то хоть потешились». С гадливой миной офицер бросил контрактникам: «Снимайте тушу, и в яму», а потом Игорю Николаевичу: «Пойдем, Николаич, разочаровал молчаливый звереныш…» И подумав, добавил, как бы объясняя ситуацию: «Религиозная вера у них, чертей, сильная, дает возможность подохнуть, не расколовшись».